— Значит, тебе поручено это дело? — спросил Халандовский, не поднимая глаз, словно бы стесняясь собственной проницательности. Пафнутьев встал, распахнул пошире форточку, снова сел, оглянулся по сторонам, но прежде, чем понял, чего ему хочется, Халандовский опустил руку и, нащупав что-то в маленьком холодильнике, поставил на стол бутылку минеральной воды, придвинул стакан. — Пей, Паша… Жарко… Эта жара меня доконает… Ты извини, но должен подойти один человек… Если он увидит тебя здесь, если узнает, кто ты, то больше не придет. А мне бы этого не хотелось, мне бы хотелось, чтобы он почаще заглядывал. — Понял. Ухожу. — Говори, Паша… Тебе ведь что-то нужно? — Бутылка. — Ты же не пьешь! — удивился Халандовский. И тут же поправился: — Ведь ты только со мной пьешь! — Эксперту пообещал. — Чтобы лучше следы прочитывал? — Совершенно верно. — Но ведь после бутылки… Он увидит следов в два раза больше! — На это я и надеюсь, — усмехнулся Пафнутьев. — Куда идем, Паша? — Когда-нибудь оглянемся. — Оглядываться будем уже не мы, — Халандовский ленивым движением полной смуглой руки открыл тумбочку, пошарил там и поставил на стол бутылку водки, держа ее за кончик горлышка. — Одной хватит? — Вполне, — Пафнутьев щелкнул замком потрепанного портфеля и среди бумаг аккуратно положил бутылку, чтоб не разбилась при случайном ударе, чтоб не раскололась в трамвайной толчее, чтоб цела осталась, если упадет невзначай портфель со стола, сброшенный рукой равнодушной и бестолковой. И полез в карман. — Не надо, Паша, — остановил его Халандовский. — Ей-богу, это немного смешно. Пафнутьев заколебался, посмотрел в тоскливые глаза Халандовского, но, пересилив что-то в себе, вынул кошелек. — Знаешь, Аркаша, все-таки возьми. Я думаю не о твоих расходах. О себе пекусь. И в будущем я надеюсь пользоваться твоим расположением, злоупотреблять твоими возможностями и добрым отношением… А если начну слишком уж… Твое расположение пойдет на убыль. Этого я опасаюсь больше всего. — Паша, если бы ты знал, как иные пользуются моим расположением, как злоупотребляют… — Не хочу им уподобляться. — Как знаешь, — Халандовский все с той же ленцой взял деньги и, оказывая уважение гостю, запихнул их в раздутый кошелек. — Зайди как-нибудь, посидим… А? — Зайду, — пообещал Пафнутьев, поднимаясь. — Обязательно зайду. Посплетничаем, о чужих женах посудачим, о дружбе и любви. — Это всегда интересно, — ответил Халандовский. — Значит, все-таки подсунули тебе этого водителя? — Подсунули, Аркаша. — Но это же не твой профиль? — В том-то и дело… Я тоже в недоумении. Словно забыв о госте, Халандовский рассеянно смотрел в окно, и лицо его, усыпанное солнечными зайчиками, пробивающимися сквозь листву деревьев, казалось значительным и скорбным. Маленький вентилятор гнал струю горячего воздуха, тронутые сединой волосы Халандовского слегка шевелились на искусственном ветерке, полуопущенные веки создавали впечатление не то крайней усталости, не то сонливости, но Пафнутьев знал — это высшая сосредоточенность. Отрешившись от будничных подробностей, суеты, Халандовский в такие моменты проникал в суть грядущих событий. Вот он встряхнулся, поморгал глазами, вздохнул. — Рискуешь, Паша. Голдобов на взлете. Начальник… Народный избранник… Демократ… На митинге при массовом стечении народа сжег партийный билет, отрекся от проклятого прошлого… Метит в Москву… Обычно Голдобов не идет на крайние меры… А если он на них пошел… Ты в зоне риска, — Халандовский поднял заросший указательный палец. * * * В кабинете, помимо Пафнутьева, сидели еще двое следователей — у каждого небольшой столик и общий телефон. Естественно, когда они собирались вместе, работать было невозможно, поэтому все стремились поменьше бывать в кабинете и все, что можно, выполнять на стороне. Действительно, допрашивать одновременно трех человек, когда один признается, второй запирается, третий пудрит следователю мозги… Но самым забавным в комнате были разбросанные повсюду вещественные доказательства. Новому человеку, впервые попавшему сюда, было явно не по себе, когда он видел окровавленную рубаху, свисавшую со шкафа, топор, завернутый в газету с подозрительными бурыми пятнами, затертый лифчик, давно уже пылившийся на подоконнике. В углу стоял опечатанный бидон с самогоном, у стены — радиатор с клочьями ткани и с пятнами, «по виду напоминающими кровь», как было сказано в протоколе. Тут же валялись поношенный женский сапог, пробитое цинковое ведро, самодельный нож невероятных размеров — похоже, умелец собирался сделать меч, но еще до окончания работы вынужден был пустить его в дело. На стене висел расколотый мотоциклетный шлем, из-под стола Пафнутьева торчала лошадиная нога со сбитой подковой, в шкафу на полочке лежал высохший человеческий палец, словно бы в ожидании, пока явится за ним хозяин. Все это были молчаливые свидетельства происшествий, которые расследовались хозяевами кабинетика. Конечно, вещественным доказательствам положено лежать опечатанными и неприкосновенными, чтобы не видели их ни свидетели, ни потерпевшие и не могли бы, увидев эти предметы, поправить свои показания. Но следователи даже не мечтали о других условиях, поскольку никогда других условий и не видели. Войдя в кабинет, Пафнутьев в дальнем углу у стола увидел зареванную женщину с синяками на полной руке, а перед нею — проникновенного Дубовика, в глазах которого было столько боли и сочувствия, что любой бы разрыдался на месте женщины. — Старик, — Дубовик оторвался от протокола, — что произошло? Каждые две минуты забегает шеф и задает один и тот же глупый вопрос — где Пафнутьев? Будто это не кабинет, а туалет… Ты бы зашел к нему, успокоил. — Надо же, — проговорил Пафнутьев, усаживаясь за стол. — Я сказал, что, как только появишься, сразу отправляю тебя к нему… Что там случилось? — А! — Пафнутьев махнул рукой, поставил в угол портфель, помня о его содержимом. — Прихлопнули одного… Вот и беспокоится. Любопытно ему. — Как, сегодня? Так ведь это… Утро! — Жизнь. — Пафнутьев развел руками. Что-то заставило его замолчать, и вовсе не женщина была тому причиной. Обычно они и при посторонних могли обменяться незначащими подробностями. Но сегодня, едва он заговорил об убийстве, возник в памяти настораживающий мохнатый палец Халандовского. — Тоже верно, — согласился Дубовик, и снова нос его завис над строчками протокола. Нос у Дубовика с годами не только краснел, но наливался какой-то внутренней силой, словно в нем что-то зрело, грозя каждую минуту взорваться не то диковинным цветком, не то уже зрелым плодом. А иногда он казался органом, вышедшим из повиновения и живущим своей таинственной жизнью. Но глаза оставались добры до беспомощности, характер у него тоже сохранился тихий и какой-то сочувствующий. — Итак, я вас внимательно слушаю, — проговорил Дубовик, с почти религиозной смиренностью обратившись к женщине. — Продолжайте, прошу вас. — Когда мы вышли из ресторана, было уже темно, — начала женщина слабым голосом. — И вдруг появляется этот самый… Сложив руки на столе, Пафнутьев сидел, уставившись взглядом в стену, на которой висели отвратительно сработанные отмычки, целая связка кривых, мятых, жеваных гвоздей, которые, тем не менее, в преступных руках работали не хуже родных ключей. Но Пафнутьев не видел отмычек, он опять брел по переулку, всматривался в следы протектора на мокрой земле, щупал свежие доски забора, в который неосторожно врезались мотоциклисты, удирая с места убийства. «Так, — проговорил он про себя с вялой медлительностью, — постараемся прокрутить еще раз… На заборе должны были остаться ворс и кровь… Допустим, я буду знать группу… А на фига мне группа крови, если нет подозреваемого… Водитель Пахомов… Характеристика с места работы? Можно, но что она даст? Жена… Да, там еще жена… Голдобов со своим сочинским алиби… Колов, который с утра так разволновался, что принялся звонить прокурору и чего-то там лопотать… Скажите, какой впечатлительный… Теперь еще Анцыферов весь издергался… Что он хочет услышать? И что я должен ему сказать? Ладно, разберемся. А на заборе должен остаться ворс от куртки, а на куртке — занозы от свежих досок. И ушиб на левой руке, локте, плече, а может быть, он и коленкой приложился…» На этом месте мысли Пафнутьева неожиданно прервались — дверь распахнулась, и на пороге возник прокурор — молодой, подтянутый и взволнованный. — А, ты уже здесь, — проговорил удовлетворенно. — Зайди ко мне. Прямо сейчас. — В голосе Анцыферова звучало нетерпение. — Я жду, — успел сказать он еще до того, как за ним закрылась дверь. — Во дает мужик! — озадаченно проговорил Дубовик. — Разберемся, — Пафнутьев со вздохом поднялся, по привычке оглянулся на стол — не оставил ли чего, одернул пиджак. Анцыферов уже сидел за столом, куда-то звонил, отрывисто бросая в трубку односложные слова. Пафнутьев сразу понял, что говорит прокурор с человеком, который в чем-то выше его. Еле заметная зависимость проскальзывала в голосе Анцыферова. — Ну что? — обратился он к Пафнутьеву, еще не совсем расставшись с предыдущим собеседником. — Пришел? Хорошо… Ближе садись. Что нового? — Колбаса опять подорожала. Теперь я на свою месячную зарплату могу купить два-три килограмма, притом не самой лучшей. Ужас какой-то! — Да? Это хорошо. На месте происшествия был? — Свинью ты мне подложил, Леонард. Не пойму вот только — за что? Вроде не ссорились, на место твое не мечу… — Подожди! — остановил Анцыферов. — Что ты несешь? При чем здесь колбаса? В каком смысле свинью? — В самом полном. Приехали отчаянные ребята, бабахнули из какой-то штуковины, завалили мужика и были таковы. Все. К моему приезду труп убрали, кровь смыли. И ты, Пафнутьев, иди и узнай, где преступники в настоящее время водку пьют. — Что, совсем глухо? — опечаленно спросил Анцыферов, но Пафнутьев с удивлением заметил, что в голосе прокурора нет сожаления. Он произнес эти слова чуть ли не с облегчением. — После того как выстрелили, тут же свернули в переулок. А там асфальта нет, земля после вчерашнего дождя сырая… Ну, если присмотреться, то следы, конечно, увидеть можно… — Следы?! — вскрикнул Анцыферов. — А говоришь, ничего не обнаружено! Значит, что-то все-таки есть? — А! — Пафнутьев махнул рукой. — Следы от протектора… Тянулись, тянулись эти следы и вдруг пропали. Будто это был небольшой самолет, замаскированный под мотоцикл. Наш Худолей излазил, исползал на брюхе весь этот злосчастный переулок, отснял целую пленку, но, боюсь, толку не будет. Опросили местных жителей… Там частные домики, вроде должны были что-то видеть… Не видели. В двух домах мотоциклы, но не те. Во-первых, чистенькие, один вообще в смазке, а что касается второго… — Твои соображения? Что намерен делать? — Пойду перекушу. С утра не ел… — Я спрашиваю, что ты намерен делать по этому происшествию, — холодно сказал Анцыферов, давая понять, что шутить не время и обедать тоже рановато. Пафнутьев помолчал в полнейшей растерянности, пошевелил в воздухе пальцами, посмотрел на Анцыферова беспомощно и обреченно. — Что делать… Медэкспертиза должна заключение прислать… Почитаем, ознакомимся… Снимки со следов протектора надо изучить, вдруг мелькнет счастливая находка… А? — Он вопросительно посмотрел на прокурора. — А потом — личность убитого, круг друзей, знакомых, возможная причина убийства… Может, счеты свели с мужиком, может, он где-то повел себя опрометчиво… Ведь так бывает в жизни, правильно, Леонард? Анцыферов посмотрел на Пафнутьева — ему показалось, что тот попросту потешается над ним. Но нет, Пафнутьев был серьезен, на прокурора смотрел с надеждой, ожидая, видимо, одобрения. — И все? — нетерпеливо спросил Анцыферов. — И это все, что ты можешь предложить? Маловато, Паша. — Ну так уж и мало! Скупишься, Леонард. Я вот еще о чем подумал, мне вот еще что показалось… — Ну? Слушаю тебя! — Чтобы попасть в движущуюся цель с мотоцикла, который, в свою очередь, сам движется… Тут ведь сноровка нужна! Вот так, с бухты-барахты… Нет, Леонард, это подготовленные люди. И два заряда всадить в грудь… — Откуда ты знаешь, что именно в грудь, что два заряда? — с подозрением спросил Анцыферов.