Завтра уезжаем. Сядем в Серпухове на любой поезд до Брянска, а там как-нибудь перейдем границу с Украиной. Мы ещё не уверены в документах. Но больше всего я боюсь за деньги. Вдруг начнут шмонать? Деньги теперь моя головная боль. Можно было бы не брать с собой такую сумму. Но нужно купить где-то квартиру, обстановку, машину. Ста тысяч может даже хватить. Конечно, неловко тратить эти деньги. Но я думаю: неужели отец ста тысяч для единственной дочери не пожалеет? В конце концов, он должен был меня содержать. Алиментов сколько за восемнадцать лет набежало? Никак не наберусь смелости позвонить ему. И он молчит. Нам стыдно друг перед другом. По-моему, единственно правильный вариант – посмотреть на ситуацию с юмором. Типа, ну, чего в жизни не бывает?! Пряхин Я только сделал вид, что куда-то заспешил. Держался на приличном расстоянии: девчонка часто озиралась. Я вынул из кармана берет, натянул на глаза – совсем другой вид. Мы доехали в соседних вагонах до метро «Южная». Эля встретилась с Клавой и Ваней. Они сели в автобус. Я заметил номер и позвонил Гоше. Он в это время как раз отирался в Липицах. Через полтора часа Гоша встретил автобус и незаметно проводил троицу до самой дачи. Оставалось поставить задачу, распределить роли и провести с исполнителями психологическую подготовку. Задача простая – изъять деньги. Не отобрать, а именно изъять. Я должен был учитывать, что Гультяев, Шепель и Корзун, при худшем раскладе, будут давать показания, употребляя мои слова. «Отобрать» – указывает на корыстный умысел. «Изъять» – всего лишь служебный термин. Мы сидели, как обычно, впятером, у Гультяева. Просто ужинали. Я велел приготовить обыкновенный борщ со сметаной. Взялись за ложки не сразу. Переглядывались: а где водка? Я сказал, что предстоит серьезная работа. Когда я сказал «надо изъять», они поняли, что это означает. Хотя по глазам не скажешь. Глаза у Корзуна и Шепеля серые, похожие на кошачьи, слегка навыкате. Слегка навыкате и неподвижные. Что означает тупость и трусость. – Так ведь у Вани ствол, – сказал Гультяев. – У вас тоже будут стволы. – Он воевал, – заметил Корзун и потёр шею, которую Ваня ему однажды помял. В таких случаях нужно сказать, как отрезать. – Зубов бояться – в рот не давать. Будущие мокрушники молчали. – Ты когда-нибудь видел, как бабы рожают? – спросил я Гультяева. Тот пожал плечами. – Акушерки щипцами работают. Большие такие щипцы. Но это не всегда помогает. И тогда акушерки начинают выдавливать младенца руками. Но и руками иногда не получается. И тогда выдавливают ногами. Коленками. Мокрушники поразевали рты. Не верили, думали, что шучу. Я подвёл итог: – Вот почему у нас рождается столько уродов. Мокрушники обменялись невесёлыми усмешками. «Это хорошо, что они боятся Ваню, – думал я. – Значит, завалят его со страху. Хотя лучше, если бы при этом он завалил кого-нибудь из них. Это было бы просто идеально. Но если у него не получится, или он не захочет, это придётся сделать Гере. А я буду в это время далеко от места происшествия. Мне нужно алиби. А ещё мне нужно, чтобы Гера не боялся, что я уберу его на месте преступления. Он должен действовать в полной уверенности, что ему самому ничто не грозит. Когда с борщом было покончено, я попросил Геру обрисовать обстановку. – Значит, так, – сказал Гера. – Дом обычный, деревенский, одноэтажный. Окна, как ни странно, всю ночь открыты. Хотя, чего странного? Овчарка колли спит в доме. Участок небольшой, соток восемь. Соседи с обеих сторон тихие. Если шум, наверняка высунутся из любопытства… Гера излагал свой подход, как бы он подкрался к Ване. А я думал, что вариант, на котором я остановился, конечно, кровавый. Положить троих – многовато. Но старый долг… Мой долг Султану до сих пор в силе. Сволочь, всучил мне фальшивые бабки, но даже слышать не хотел, за ствол хватался, когда я ему об этом говорил. Мол, это всё наши милицейские прокладки. Настоящие деньги были. Хуже всего то, что и после расчета Султан не оставит меня в покое. Иметь в моём лице крышу в самой Москве – это для него не только удобно и выгодно. Это ещё и престижно. Я – его раб, только не сижу в его зиндане. Гера выдаёт Корзуну и Шепелю по стволу. Два «Макарова» – из неучтенных, изъятые у бандюганов, должны направить следствие по ложному следу. Третий ствол, у Гультяева, мой ему подарок, браунинг, тоже из неучтенных. Если честно, мне жаль всех. И Ваню, и Клаву, и Элю. Им бы ещё жить да жить. Но нет другого варианта. Другой вариант – это их добровольный отказ от миллиона. Но ведь не отказываются Клава У Эльки как бы отшибло любопытство. О Ване – ни слова. Наконец, прорывается: – У вас серьёзно? Я не знаю, что ответить. Ваня за мной не ухаживает. Хотя сейчас не до нежностей, я сама это понимаю. И всё-таки, можно сказать раз в день одно ласковое слова. Если бы мы вели обычную жизнь, я бы от такого отношения давно уже полезла на стенку. Иногда мне кажется, что Ваня ведёт себя так, будто боится вести иначе. Прячет нежность. Он во мне не уверен. Наверно, что-то чувствует. Если честно, мне мало его ласк. В постели я фантазёрка. Но я боюсь сказать ему об этом. Он может заподозрить испорченность, и тогда я не прощу себе, что была откровенна. Я не люблю испытывать чувство вины. От этого я плохо себя чувствую, это меня гнетёт. Я так воспитана. Я мамино солнышко. В детстве я была уверена, что, если я скажу маме, что мне понравилась звездочка на небе, она мне её тут же достанет. Мне кажется, мама стала рано болеть из-за чувства вины передо мной. Нам часто не хватало денег. Это меня расстраивало и унижало. Мама придумала мне утешение – научила меня мечтать. Говорила, что мне обязательно встретится мужчина, у которого есть всё. И этому мужчине нужна будет только женщина, которая знает, что с этим всем делать. То есть я. Повзрослев, я стала искать такого мужчину. Для этого приезжала в Москву. Но потом я поняла, что такие мужчины не ходят по улицам и не бывают там, где бывала я. Шансов встретить практически никаких. И вот надо же такому случиться. То, что я хотела получить от мужчины-комплекта, теперь есть у меня самой. Гультяев Мы ехали на мокрое дело в нормальном настроении. Мандраж, конечно, присутствовал. Всё-таки нам ещё не приходилось убивать. Но панического страха не было. Этот страх Пряхин снял. Пряхин убедил нас, что убрать Ваню и тёлок в наших общих интересах. Тогда, дескать, он будет больше верить нам и поручать важные, а значит, денежные дела. Внушил, что нам ничего не будет. Он уже придумал, как направить следствие по ложному направлению. Иначе ведь и ему несдобровать. Мы подъехали к даче засветло. Встали на приличном расстоянии, на краю леса и стали ждать сумерек. Сначала было непонятно, есть ли кто-нибудь на даче, потому что во дворе никто не появлялся. Но вот зажегся свет – не зря караулим! Пряхин велел стрелять только в крайнем случае. Зачем шуметь, если всё можно сделать по-тихому? Мы запаслись шпагатом, скочем и бейсбольными битами. Наша задача – вырубить, связать и отвезти подальше. Пусть Волнухин думает, что сынок со своими тёлками куда-то уехал. Пряхин всё очень грамотно продумал. Ваня Утром мы уедем. Больше оставаться на даче отца нельзя. По-хорошему мы должны были уехать ещё вчера, в крайнем случае, сегодня. Клава и Эля обсуждают свои дела, а я наблюдаю со стороны за домом отца. Если ты хочешь заметить наблюдение и слежку, ты должен занять удобную позицию раньше преследователей. Тогда ты первым видишь тех, кто хочет увидеть тебя. Я увидел их, как только они подъехали. Они по одному выходили отливать. Пиво, наверное, пили, уроды. Я их пересчитал. Как и следовало ожидать, их было трое. А потом в объективы моего бинокля попал Гера. Вот он сделал всё грамотно. Поставил свой «жигулёнок» где-то далеко, подошел поближе к даче пешком, заметил Гультяевский «мерс», но не подошёл, залег в кустах. Складывалось впечатление, что Гультяев, Корзун и Шепель охотятся на нас, а Гера – за ними присматривает. Я позвонил Клаве и обрисовал обстановку. – Хорошо, – сказала она, – мы оставляем свет и переходим в сарай. Последние две ночи мы ночевали в сарае, там же лежали все наши вещи. Из сарая можно было незаметно подойти к забору. В заборе я сделал лаз. – Нет, – сказал я Клаве, – лучше подойдите к забору и ждите там. Сердце у меня билось учащённо, но говорил я спокойно. Точнее, старался говорить спокойно. Понять, что нас вот-вот будут брать, было не очень трудно. О том, что нас собираются убить, я почему-то не подумал. Сумерки сгустились. Теперь я мог поближе подойти к «мерсу». Одна за другой хлопнули три дверцы. Гультяев, Корзун и Шепель вышли из машины и направились к калитке. Они шли тихо и молча. Я держался метрах в тридцати, часто озираясь, нет ли позади Геры. Он был где-то неподалёку, иначе зачем приехал? Гультяев первым подошел к дому. В свете, падавшем из окна, стала видна его правая рука, сжимавшая ствол. Следом подошли Корзун и Шепель, они тоже были вооружены. Они подошли к окну, пытаясь что-то увидеть. Но шторы были плотными, ни одной щелки. И тогда они двинулись к входной двери. Дверь, к их удивлению, была открыта, и они вошли в веранду. Наверно, они удивились, почему так тихо? Потом рывком открыли дверь и вошли в неосвещённую кухню. Никого. Дверь в комнату, где горел свет, была полуоткрыта. Слышался телевизор. Они вошли в комнату. И здесь никого. Вообще-то, мне надо было идти к девчонкам. Но рядом, в темноте мелькнула чья-то фигура. Я замер за кустом черноплодной рябины возле окна. Чёрт! Я забыл на минуту, что где-то должен быть Гера. Это он! Больше некому. Я сжал в руках короткую металлическую трубу, с которой не расставался последние дни.