А еще я могу сказать парню, который меня добивается. Попробуй удержать мою руку в своей, если я хочу вырваться. Попробуй заставить меня поднять ресницы, если я прячу от тебя свой взгляд. Попробуй выяснить, в чем дело, если я не говорю ни слова. Попробуй остаться рядом, если я прошу тебя уйти. Попробуй найти мои губы, если я не хочу твоих поцелуев. Попробуй заставить меня обернуться, если я ухожу. Попробуй убедить меня в необходимости жить, если я хочу умереть. Попробуй взволновать меня, если я холодна. Попробуй образумить, если я заигралась. Последнее время я живу с чувством, что я заиграюсь, и произойдёт это на ровном месте. Я как бы не буду иметь к этому никакого отношения. Просто то, что произойдёт, будет продолжением того, что уже было, только с большим перерывом, когда я почти забыла, что произошло девять лет назад Клава Езопов сидит в партере. Перед ним столик, настольная лампа и пепельница, полная окурков. Ему сорок два. Мужчине в этом возрасте полагается быть в самом соку, но Езопов весь какой-то застиранный. Много пьет, много курит, много ест, много говорит и мнит себя непризнанным профи. Нашему Свидлову повезло. Суд у нас у черта на куличиках, в здании, похожем на барак для заключенных. Зато самодеятельный театр – в старинном двухэтажном особняке. Высокие лепные потолки, широкие лестничные марши, зрительный зал с отличной акустикой. Все условия для настоящего искусства. Но разве приедет в нашу глушь стоящий режиссер? Езопов закуривает очередную сигарету и набрасывается на тихую женщину, она у нас завлит на общественных началах. – Ну, время начинать, где все? Завлит выскакивает из зала и натыкается на меня. Я как раз вхожу в зал. У меня согбенная фигура, тросточка, на голове старушечий платок. Я сажусь поближе к Дудукину. – Почему посторонние в зале? – взвивается режиссерский гений. На сцене появляется Дудукин в костюме и гриме Клайда. – Бабуля, выйди! – говорит мне Дудукин-Клайд. Шамкаю надтреснутым старушечьим голосом: – Ребятки, я посижу тихонечко. Мне интересно. Я сама когда-то играла в народном театре. – Выйдите сейчас же! – повышает голос Езопов. – Отвали! – отвечаю ему. – Не мешай приобщаться к искутству. У Езопова глаза на лоб: – Как ты, старая, слово «искусство» произносишь? – Было бы у вас искусство, я бы так и говорила. Езопов взывает к Дудукину-Клайду: – А ну, выведи ее! Дудукин-Клайд спрыгивает со сцены в зал, направляется ко мне: – А ну, вали отсюда, карга! Хватает меня за локоть. Я бью его по руке. – Ты как с женщиной обращаешься, нахал?! Дудукин-Клайд начинает понимать, что тут какой-то подвох. Вглядывается в мое загримированное лицо. Хватает за волосы, стягивает с головы парик. И сгибается пополам от хохота. Прыскает себе под нос и завлитша. Одному Езопову не до смеха. – А ну, давай на сцену! Репетируем эпизод, когда Бонни и Клайд держат в руках револьверы, а их дружок Гамильтон фотографирует. Я должна шутя отобрать оружие у Клайда и наставить на него. А он должен сгрести меня в объятия и начать целовать. Дудукин переходит все границы условности. Пытается тискать и целовать меня по-настоящему. Еще чего! Я вырываюсь. – Стоп! – кричит Езопов. – Клавочка, пойми: Бонни по уши влюблена в Клайда. Из-за него она убежала из семьи, поставила на попа свою жизнь. А ты играешь такую жертвенную героиню с холодным носом. С меня хватит. Режу Езопову правду-матку прямо в глаза: – Герман Спиридоныч, я не понимаю, как могла Бонни полюбить такого урода. Он же педик, этот Клайд. Он со своим дружком по банде Гамильтоном спал. Как он вообще мог стать у американцев героем? Вы можете допустить, чтобы какой-то педик стал героем у нас, русских? Если честно, я не понимаю, зачем мы ставим эту пьесу. Кому она нужна? Что мы скажем этой пьесой зрителю? Кажется, я задала Езопову слишком много вопросов. Он озадачено молчит. Наконец, спрашивает: – Что у тебя, Павлова, в голове? Москва? – Москва, Герман Спиридоныч. Езопов брюзжит, зажигая новую сигарету: – Вот так, учишь, вкладываешь в них, а они чуть оперились и – в Москву! Как ты не понимаешь, что Бонни влюбилась не столько в Клайда, сколько в тот образ жизни, который он вел. Это в ней самой сидело! И в тебе, возможно, сидит. Что мы знаем о самих себе?! Да, и Клайд и все его сообщники буквально нафаршированы пороками. Но они-то сами совсем другого о себе мнения. Они считают себя героями, и это им удается. Это пьеса о том, как героями американцев стали преступники. А мы? Разве мы не переживаем сейчас такое же время? Появляется Элька. Господи, как кстати! Бросается на шею Езопову: – Если бы не вы… Знает, хитрюга, что сказать. Езопов цветет. Элька достает из сумки коньяк. Идёт гудёж. Дудукин видит, что я малость приуныла, шепчет на ухо: – Клавуль, я понимаю, у тебя с Москвой всё в бабки упирается. Знаешь, можно хорошо заработать. Очень хорошо, уверяю тебя. Года на три хватит безбедной жизни. Я примерно догадываюсь, на что он намекает. – Клавуль, короче, нужно только сделать так, чтобы шестой том пропал, исчез, сгинул. Пытаюсь перевести разговор в шутку: – Дудукин, ты оборотень. Тюрьма по тебе плачет. – Ладно тебе, тюрьма… – кривится Дудукин. – Тюрьма по всем плачет. Может, к примеру, шестой том у тебя из рук выпасть, когда ты по коридору идешь? Чего тебе стоит споткнуться? Мне нужно было сразу и очень членораздельно послать Дудукина куда подальше. А я только головой покачала. Мол, ну ты даешь! Продолжала играть привычную роль своей девчонки, бывшей одноклассницы. Дура набитая! Дудукин подвез нас до дома. Элька побежала к себе, она живет этажом выше. Я открыла дверь квартиры своим ключом. Мама спросила, как у меня дела на работе. Я сказала, что такими уродами, как Мартын, надо заниматься не судьям, а медикам. На Западе давно применяют химическую кастрацию. И правильно делают. – Уходить тебе надо с этой работы, – сказала мама. – Ожесточает она тебя. – Представляешь, они двенадцатилетнюю девочку вчетвером всю ночь… Она спермой чуть не захлебнулась. Мама поморщилась: – Ой, не говори мне этого! Я сказала, что Элька вернулась с победой. – Представляешь, сразу в два училища поступила: в «Щуку» и «Щепку». Теперь не знает, что выбрать. Мама заплакала: – Господи, как же я тебе мешаю. – Мама, прекрати, – сказала я, – давай пировать. Элька привезла тебе и чай, и печень, и конфет. Специально для диабетиков. – А что ж не зашла? – Придет. Но пришла не Элька. Когда раздался звонок и я открыла дверь, на пороге стоял Кишка. Подручный Мартына, каким-то чудом оставшийся на свободе. За спиной Кишки стояли еще двое отморозков. Кишка оттеснил меня и вошел в комнату, где мы с мамой пили чай. Отморозки остались стоять в дверях. Я возмутилась: – Ты что себе позволяешь? Кишка сел за стол, где я только что сидела, отхлебнул из моей чашки. Я ударила его по руке, чашка упала. – А ну, вали отсюда! – У меня инструкция поговорить с тобой сначала по-хорошему, – сказал Кишка. – У тебя со мной ни по-хорошему, ни по-плохому не получится, – ответила я.