— Я видел, как насиловали Хасана, — вдруг произнес я вслух. Баба пошевелился во сне. Кэка Хамаюн что-то пробормотал. Хоть бы кто-нибудь меня услышал, ну как мне жить дальше со своей страшной тайной наедине? Нет ответа, только глухое молчание. Я проклят, мне некому поведать свою печаль. Вот что предвещал сон Хасана про озеро! Никакого чудовища нет, сказал он. Есть, и еще какое. Чудовище — это я сам. Я схватил Хасана за ноги и утащил на илистое дно. С этой ночи бессонница стала моей постоянной спутницей. Я не проронил с Хасаном ни слова до середины будущей недели. Он мыл посуду, а я, не доев обед, поднимался к себе. Хасан окликнул меня, спросил, не хочу ли я подняться с ним на вершину холма. Я устал, сказал я. У Хасана тоже был усталый вид: похудел, под затекшими глазами серые круги. Он обратился ко мне еще раз. Я согласился. Хлюпая по грязному снегу, мы в молчании поднялись по склону и сели под гранатовым деревом. Ой, не стоило мне сюда приходить. Ведь на стволе была вырезанная мною надпись: «Амир и Хасан — повелители Кабула». Оказалось, я видеть ее не могу. Хасан попросил меня прочесть что-нибудь из «Шахнаме». Мне расхотелось, сказал я ему. Лучше вернуться домой. Не глядя на меня, Хасан пожал плечами. Спускались мы с холма, как и поднимались, — не говоря ни слова. Впервые в жизни я не мог дождаться, когда же придет весна. О том, что еще случилось зимой 1975 года, воспоминания у меня самые смутные. Когда Баба бывал дома, в душе у меня поселялась радость. Мы вместе обедали и ужинали, ходили в кино, отправлялись в гости к Кэке Хамаюну или Кэке Фаруку. Иногда заходил на огонек Рахим-хан, и Баба разрешал мне посидеть с ними за чаем в кабинете. Я даже читал отцу свои рассказы. Все шло отлично, и, казалось, лед в наших отношениях растаял. Только зря мы с Бабой обольщались на этот счет. Ну разве может безделушка из клееной бумаги и бамбука закрыть собой пропасть между людьми? Когда Бабы дома не было — а это случалось частенько, — я отсиживался у себя в комнате, читал, писал рассказы, рисовал лошадок. По утрам, пока Хасан возился в кухне под звяканье тарелок и свист чайника, я старался дождаться, когда все стихнет, хлопнет дверь, и только тогда спускался вниз. День начала занятий в школе я обвел в своем календаре кружком и считал, сколько дней еще осталось. К моему ужасу, Хасан изо всех сил старался, чтобы все между нами шло как раньше. Сижу я в своей комнате и читаю «Айвенго» в сокращенном переводе на фарси, а он стучится в дверь. — Что такое? — Я иду к булочнику за хлебом, — говорит Хасан из-за двери. — Не хочешь пройтись за компанию? — Я занят, — отвечаю, потирая виски. С недавних пор, стоит Хасану оказаться поблизости, как у меня начинает трещать голова. — На дворе солнышко. — Вижу. — Только и гулять в такую погоду. — Вот и ступай. — А ты разве не собираешься? Молчу. Что-то ударяется о дверь с той стороны. Хасан, что ли, бьется лбом? — Что я такого сделал, Амир-ага? Скажи мне. Почему мы больше не играем вместе? — Ты не сделал ничего плохого. Иди себе. — Скажи мне. Я исправлюсь. Сгибаюсь пополам и зажимаю себе коленями голову, словно тисками. — Сейчас скажу, в чем тебе следует исправиться. — Глаза у меня закрыты. — Слушаю. — Прекрати приставать ко мне. Иди куда шел. Хоть бы он ответил мне грубостью — распахнул сейчас настежь дверь и наговорил резких слов, — мне было бы легче. Ничего подобного. Выхожу из комнаты — а Хасана и след простыл. Падаю на кровать, накрываюсь подушкой и рыдаю. Теперь Хасан существовал где-то на задворках моей жизни. Я старался, чтобы наши пути никак не пересекались. Если Хасан был рядом, воздух в комнате становился разреженным и я начинал задыхаться, словно мне не хватало кислорода. Но даже если Хасан находился далеко, я все равно чувствовал его присутствие — в кипе выстиранной и выглаженной им одежды на плетеном стуле, в нагретых тапочках у двери, в затопленной перед завтраком печке. Куда бы я ни повернулся, перед глазами у меня маячили знаки его непоколебимой преданности, будь она трижды проклята. Ранней весной, за несколько дней до начала занятий в школе, Баба и я сажали в саду тюльпаны. Почти весь снег растаял, на склонах холмов уже пробивалась свежая травка. Утро выдалось серое и холодное. Баба, сидя на корточках, клал в лунки луковицы, которые подавал я, и засыпал землей. Большинство людей считает, что тюльпаны лучше сажать осенью, говорил он, но это неправда. И тут я его огорошил: — Баба, а тебе никогда не хотелось нанять новых слуг? Луковица упала на землю, садовый совок плюхнулся прямо в грязь. Баба резким движением содрал с рук перчатки. — Что ты сказал? — Я рассуждаю, вот и все. — И чего ради я должен прогнать старых слуг? — Слова отца прозвучали резко. — Ничего ты не должен. Я просто спросил, — пробормотал я. Зачем только было затевать этот разговор? — Это все из-за тебя и Хасана? Между вами словно черная кошка пробежала, но ты уж сам разбирайся. Я тут ни при чем. — Извини, Баба. Отец вновь натянул перчатки. — Я рос вместе с Али, — процедил он сквозь зубы. — Мой отец взял его в семью и любил, как собственного сына. Али с нами уже целых сорок лет, черт побери. И ты думаешь, я хочу его вышвырнуть? — Лицо у Бабы было красное как тюльпан. — Я тебя пальцем никогда не тронул, Амир, но если ты только заикнешься еще раз… — Отец оглянулся и потряс головой. — Ты позоришь меня. Хасан останется здесь, ты понял? Потупившись, я набрал полную горсть холодной земли, и сейчас она сыпалась у меня между пальцами. — Ты понял, что я сказал? — проревел Баба. — Да, Баба. — Хасан останется с нами. — Баба с яростью вонзил совок в землю. — Он здесь родился, здесь его дом, его семья. Выброси всю эту чушь из головы. — Я понял, Баба. Извини. Последние тюльпаны мы сажали в тяжелом молчании. Начались занятия, и мне стало немного легче. Новые тетради, остро заточенные карандаши, общий сбор во дворе школы, сейчас староста дунет в свисток… Размешивая грязь, Баба подвез меня к самому входу в старое двухэтажное здание из натурального камня с облупившейся внутри штукатуркой. Большинство моих товарищей прибыло в школу на своих двоих, и «форд-мустанг» Бабы всегда провожали завистливыми взглядами. Выходя из машины, я должен был надуться от гордости — но помню лишь свое смущение. И пустоту внутри. Отъезжая, Баба со мной даже не попрощался. Мы еле успели похвастаться боевыми шрамами на ладонях — памятками о воздушных сражениях, — как раздался звонок. Все парами отправились в классы. Я занял последнюю парту. На уроке фарси мне хотелось одного: чтобы задали побольше. Теперь у меня был предлог безвылазно торчать у себя в комнате. К тому же занятия на какое-то время отвлекли меня от мыслей о том, что произошло этой зимой при моем молчаливом попустительстве. Несколько недель я старательно забивал себе голову силой тяготения и инерцией, атомами, клетками и англо-афганскими войнами. Но перед глазами так и стоял проход между домами. Хасановы коричневые вельветовые штаны, брошенные на кучу кирпича. И еще капельки крови, почти черные на снегу. Знойным тягучим июньским днем я зову Хасана на вершину нашего холма — говорю, что прочту ему свой новый рассказ. Хасан развешивает во дворе выстиранное белье — и ужасно торопится, услышав мое приглашение. Мы обмениваемся парой слов, пока карабкаемся по склону. Он спрашивает меня про школу, про новые предметы, я рассказываю ему об учителях, особенно о противном новом учителе математики, бившем болтунов металлической линейкой по пальцам. Хасан вздрагивает и предполагает, что уж мне-то, наверное, удается избегать наказания. Да, пока мне везло, отвечаю я, про себя прекрасно зная, что везение здесь ни при чем, тем более что разговаривал на уроках я не меньше других. Просто отец у меня богат и знаменит. Садимся у кладбищенской стены в тени граната. Через месяц на склонах холма вымахают сорняки, пожелтеют и ссохнутся. Но весенние дожди в этом году были долгие и обильные — и потому трава пока зеленая, сквозь нее там и сям пробиваются полевые цветы. У подножия холма сверкает на солнце плоскими крышами Вазир-Акбар-Хан, и легкий ветерок колышет развешанное для просушки белье. Срываем с дерева с десяток гранатов, я достаю странички со своим рассказом — и вдруг откладываю их в сторону, вскакиваю на ноги и поднимаю с земли перезрелый гранат. — Что ты сделаешь, если я запущу им в тебя? — спрашиваю я Хасана, подбрасывая фрукт на ладони. Улыбка исчезает с его лица. Как он постарел! Не возмужал, а именно постарел — эти складки у рта, морщины возле глаз… Это я тому причиной, это мой резец оставил их. — Так что ты сделаешь? — повторяю я вопрос. У Хасана в лице ни кровинки. Ветер треплет мою рукопись — хорошо, что листки сколоты вместе. Швыряю гранат в слугу, плод попадает ему в грудь, разбрызгивая во все стороны красную мякоть. В крике Хасана удивление и боль. — А теперь ты брось в меня! — ору я. Хасан вскидывает на меня глаза. — Поднимайся! Бросай в меня гранатом! Хасан поднимается. И стоит недвижимо. Лицо у него такое, будто его внезапно смыла с пляжа волна и унесла далеко в море. Удар следующего граната приходится в плечо, сок окропляет моему товарищу лицо. — Ну же! Швыряй! — хриплю я. — Давай же, чтоб тебя! Почему ты меня не слушаешься? Поступи со мной так же, накажи меня, избавь от бессонницы! Может, тогда все будет как раньше.