Плод за плодом летит в Хасана. Он не шевелится. — Трус! — срываюсь на визг я. — Ты просто жалкий трус! Не знаю, сколько раз я попал в него. Когда меня наконец оставляют силы, он весь перемазан красным. В отчаянии падаю на колени. И тут Хасан поднимает с земли гранат, подходит поближе ко мне, ломает пурпурный шар пополам и расплющивает о собственный лоб. — Получай. — Сок течет у него по лицу, словно кровь. — Доволен? Легче теперь стало? И он поворачивается ко мне спиной и сбегает по склону вниз. Стоя на коленях, я раскачиваюсь взад-вперед. Из глаз у меня хлещут слезы. — Что же мне делать с тобой, Хасан? Что же мне с тобой делать? Когда слезы высыхают, я направляюсь к дому, уже зная ответ на свой вопрос. Мне исполнилось тринадцать в то лето, предпоследнее для Афганистана лето мира и согласия. К тому времени наши с Бабой отношения опять сковал лед. Зря я заикнулся насчет новых слуг, когда мы с отцом сажали тюльпаны, — с этого, наверное, все и началось. Хотя разрыв все равно был неизбежен, рано или поздно он бы произошел. К концу лета только стук ложек и вилок нарушал тишину за обедом — а после еды Баба, как и раньше, удалялся в кабинет и закрывал за собой дверь. В сотый раз я перечитывал Хафиза и Омара Хайяма, обгрызал до мяса ногти, сочиняя свои рассказы. Исписанные странички я складывал стопкой под кроватью, хоть и не надеялся уже, что мне доведется когда-нибудь прочесть их Бабе. Гостей на празднике должно быть много, считал отец, иначе какой же это праздник? За неделю до своего дня рождения я заглянул в список приглашенных. Из четырехсот человек — плюс дядюшки и тетушки, — которые должны были вручить мне подарки и поздравить с тем, что я дожил до тринадцати лет, имена как минимум трех сотен ничего мне не говорили. Удивляться нечему, они ведь явятся не ко мне. Прием дается в мою честь, но настоящей звездой представления будет совсем другой человек. Али и Хасану было бы просто не справиться — и помощников нашлось немало. Мясник Салахуддин привел на веревочке ягненка и двух овечек, категорически отказался брать деньги и лично зарезал животных под тополем во дворе. Помню его слова: кровь полезна для деревьев. Незнакомые люди развесили по дубам провода и лампочки. Другие люди расставили во дворе дюжину столов и накрыли скатертями. Вечером накануне праздника явился Бабин друг, ресторатор из Шаринау Дел-Мухаммад, — отец называл его Делло — с целыми корзинами специй, замариновал мясо и тоже денег не взял, сказав, что и так в неоплатном долгу перед Бабой. Чтобы открыть свой ресторан, Делло занял у Бабы средства, шепнул мне Рахим-хан, а когда хотел вернуть долг, то Баба неизменно отказывался, пока Делло не прикатил к нам на собственном «мерседесе» и буквально не умолил отца принять деньги. Наверное, прием удался, — по крайней мере, с точки зрения гостей. Дом был набит битком, куда ни ткнешься, везде пили, курили и оживленно разговаривали. Сидели на кухонных столах, на ступеньках лестницы, даже на полу в вестибюле. Во дворе пылали факелы, на деревьях мигали синие, красные и зеленые огни, бросая причудливые отсветы на лица гостей. В саду была устроена сцена, установлены динамики, и сам Ахмад Захир играл на аккордеоне и услаждал слух танцующих. Как и полагается хозяину, я лично приветствовал каждого, а Баба тщательно следил, чтобы никто не был обделен вниманием, — не то пойдут потом разговоры, что сын у него дурно воспитан. Я целовался с посторонними, обнимал незнакомцев, принимал подарки от чужих и улыбался, улыбался, улыбался… Даже мышцы лица заболели. Я стоял с отцом в саду у бара, когда в очередной раз услыхал: «С днем рождения, Амир». Это явился Асеф с родителями — тощим узколицым Махмудом и крошечной суетливой Таней, раздающей улыбки направо-налево. Дылда Асеф обнимает отца с матерью за плечи — и это как бы он подвел их к нам, словно главный в семье. Перед глазами у меня все поплыло. — Спасибо, что пришли, — любезно произносит Баба. — Твой подарок у меня, — говорит Асеф. Таня смотрит на меня, неловко улыбается, и лицо ее передергивает тик. Интересно, заметил Баба или нет? — По-прежнему увлекаешься футболом, Асеф-джан? — спрашивает Баба. Он всегда хотел, чтобы мы с Асефом дружили. Асеф улыбается. Вид у него светский до омерзения. — Да, конечно, Кэка-джан. — Играешь на правом крыле, как помнится? — В этом году я на позиции центрфорварда. Больше пользы для команды. На следующей неделе играем с Микрорайоном. Предстоит интересный матч. У них есть хорошие игроки. Баба кивает: — Я тоже в юности был центрфорвардом. — Вы бы и сейчас замечательно сыграли, я уверен, — добродушно подмигивает ему Асеф. Баба подмигивает Асефу в ответ: — Да, твой отец научил тебя говорить комплименты. Смех Махмуда оказывается таким же неестественным, как и улыбка его жены. Собственного сына они, что ли, боятся? А вот у меня даже фальшивой улыбки не получается. Чуть приподнимаются уголки рта, и все. При виде Асефа запанибрата с Бабой просто кишки сводит. Асеф устремляет свой взор на меня: — Вали и Камаль тоже здесь. Ни за что на свете они не пропустили бы такое торжество. — Сквозь лоск просвечивает насмешка. Молча кланяюсь. — Мы тут задумали завтра поиграть в волейбол во дворе моего дома. Приходи, — приглашает Асеф. — И Хасана с собой возьми. — Заманчиво, — улыбается Баба. — Что скажешь, Амир? — Я не очень люблю волейбол, — бурчу я. Радость в глазах отца гаснет. — Извини, Асеф-джан. Он просит прощения за меня. Как больно! — Ничего страшного, — проявляет великодушие Асеф. — Приглашение остается в силе, Амир-джан. Слышал, ты любишь читать. Я дарю тебе книгу. Одна из самых моих любимых. — Он протягивает мне сверток. — С днем рождения. На нем хлопчатобумажная рубашка, синие слаксы, красный шелковый галстук и начищенные черные мокасины; светлые волосы тщательно зачесаны назад. От Асефа так и разит одеколоном. С виду — настоящая мечта всех родителей, высокий, сильный, хорошо одетый, с прекрасными манерами, не робеет перед взрослыми. Глаза только выдают. В них проскальзывает безумие. По-моему. — Бери же, Амир. — В голосе Бабы упрек. — А? — Возьми подарок. Асеф-джан хочет вручить тебе подарок. — Ах да. Принимаю сверток и опускаю глаза. Мне бы сейчас к себе в комнату, к книгам, подальше от этих людей… — Ну же, — напоминает мне Баба, понизив голос, как всегда на людях, когда я ставлю его в неловкое положение своим поведением. — Что? — Ты не собираешься поблагодарить Асеф-джана? Все это очень любезно с его стороны. Ну что он его так величает? Ко мне бы почаще обращался «Амир-джан»! — Спасибо, — выдавливаю я. Мать Асефа смотрит на меня, будто хочет что-то сказать, и не произносит ни слова. Вообще его родители слова не вымолвили. Чтобы больше не заставлять отца краснеть, отхожу в сторонку — подальше, подальше от Асефа и его ухмылки. — Спасибо, что почтили нас своим посещением. Пробираюсь сквозь толпу и выскальзываю за ворота. За два дома от нас большой грязный пустырь. Баба как-то говорил Рахим-хану, что этот участок купил судья и уже заказал у архитектора проект. Но пока тут пусто, только сорняки и камни. Разворачиваю книгу, подаренную Асефом, и при свете луны читаю название. Это биография Гитлера. Зашвыриваю книгу подальше в сорняки. Прислоняюсь к забору соседа и без сил оседаю на землю. Сижу в темноте, поджав колени к подбородку, и смотрю на звезды. Скорее бы все закончилось! — Тебе ведь вроде полагается развлекать гостей? — Вдоль забора ко мне направляется Рахим-хан. — Я им не нужен. Баба с ними, что им еще? Рахим-хан садится рядом со мной. Лед у него в стакане звякает. — Я и не знал, что ты пьешь. — Тайное вышло наружу, — шутливо отвечает Рахим-хан, жестом показывает, что пьет за мое здоровье, и делает глоток. — Вообще-то я пью редко. Но сегодня выпал настоящий повод. — Спасибо, — улыбаюсь я. Рахим-хан закуривает пакистанскую сигарету без фильтра. Они с Бабой всегда курят такие. — Я тебе когда-нибудь рассказывал, как чуть было не женился?