— Правда? Мне трудно вообразить Рахим-хана женатым. В моем представлении он давно стал «вторым я» Бабы. Рахим-хан благословил меня на труд литератора, он — мой старый друг, из каждой поездки он привозит мне что-нибудь на память. Как-то не подходит ему роль мужа и отца. Рахим-хан печально кивает: — Конечно, правда. Мне было восемнадцать лет. Ее звали Хомайра. Она была хазареянка, дочь слуг нашего соседа, прекрасная, как пери… Каштановые волосы, карие глаза… И смех. Я до сих пор слышу его. — Рахим-хан вертит в руках стакан. — Мы тайно встречались в яблоневом саду моего отца, поздно ночью, когда все уже спали. Мы гуляли под деревьями, и я держал ее за руку… Ты смущен, Амир-джан? — Немного. — Не страшно. — Рахим-хан затягивается сигаретой. — И мы дали волю фантазии. Мы представили себе многолюдную пышную свадьбу, на которую съедутся друзья и родственники от Кабула до Кандагара, большой дом, внутренний дворик, отделанный плиткой, огромные окна, цветущий сад и лужайку, где играют наши дети. Мы представили, как по пятницам после намаза в мечети у нас собираются друзья и мы обедаем под вишнями, пьем родниковую воду, а наши дети играют со своими двоюродными братьями и сестрами… Рахим-хан отхлебывает из стакана и кашляет. — Ты бы видел моего отца, когда я сказал ему о своем намерении. А моя мать лишилась чувств, и сестры брызгали ей в лицо водой, и обмахивали веером, и смотрели на меня так, будто я перерезал матери глотку. Брат Джалал бросился за охотничьим ружьем, но отец его остановил. — В смехе Рахим-хана слышится горечь. — Все оказались против нас. И победили. Запомни, Амир-джан, одиночка никогда не устоит. Так уж устроен мир. — И что произошло? — Отец поговорил с соседом, и Хомайру со всей семьей в тот же день на грузовике отправили в Хазараджат. Я никогда ее больше не видел. — Извини. — Оно, может, и к лучшему, — бесстрастно произносит Рахим-хан. — Хомайру ждала бы незавидная участь. Моя семья никогда не признала бы ее. Вчера — служанка, а сегодня — сестра? Такого не бывает. Рахим-хан смотрит на меня. — Ты всегда можешь поделиться со мной наболевшим, Амир-джан. Не стесняйся. — Я знаю. — Уверенности в моем голосе нет. Рахим-хан изучающее глядит на меня, будто ожидая, что я скажу ему нечто важное, его бездонные черные глаза вызывают на откровенность. Меня так и подмывает рассказать ему все. Но что он тогда подумает обо мне? В каком свете я себя выставлю? Ведь я воистину достоин презрения. И я молчу. — Держи, — Рахим-хан протягивает мне какой-то предмет, — чуть было не забыл. С днем рождения. В руках у меня блокнот, оправленный в коричневую кожу. Провожу пальцем по золотому обрезу, вдыхаю тонкий аромат. Хочу поблагодарить своего друга — и тут с неба доносится хлопок и огненный дождь изливается на все стороны. — Фейерверк! Мчимся домой. Все гости стоят во дворе, задрав головы. Визг детей и радостные аплодисменты сопровождают каждый разрыв, каждый новый фонтан огня. Двор то и дело заливают потоки красного, желтого и зеленого света. Во время одной из таких вспышек вижу сцену, которую никогда не забуду: Хасан подает Асефу и Вали напитки на серебряном блюде. Следующий сполох высвечивает Асефа: усмехаясь, он постукивает Хасана по груди своим кастетом. Все скрывает милосердная темнота. 9 На следующее утро я сидел посреди собственной спальни у груды подарков и вскрывал коробку за коробкой. И что это на меня нашло? Ведь содержимое меня совсем не интересовало. Один безрадостный взгляд — и подарок летел в угол. Куча росла: фотокамера «Поляроид», транзисторный приемник, электрическая железная дорога, несколько запечатанных конвертов с деньгами. Никогда я не потрачу этих денег и не буду слушать приемник, и крошечный поезд не побежит в моей комнате по рельсам. Мне не нужны оскверненные вещи и грязные деньги — ведь Баба устроил такой прием в мою честь только потому, что я выиграл состязание. От Бабы я получил два подарка. Самый замечательный — соседские мальчишки умрут от зависти — был новенький «Швинн Стингрей», король велосипедов, со знаменитым седлом в виде банана и высоким рулем с резиновыми рукоятками, с золотыми спицами и стальной рамой. Красной, как яблоко. Или кровь. Во всем Кабуле владельцев таких велосипедов можно было по пальцам пересчитать. А теперь и я сопричислился. Любой другой пацан моментально бы запрыгнул в седло и бросился нарезать круги почета по всему кварталу. Окажись у меня такой велосипед пару месяцев назад, я сделал бы то же самое. — Нравится? — В дверях стоял Баба и наблюдал за мной. — Спасибо. — Вот и все, что смог пролепетать я. — Покатаемся? — предложил Баба, по-моему, просто из вежливости. — Может, попозже. Я еще не совсем отошел после вчерашнего приема. — Конечно. — Баба? — Да? — Спасибо за фейерверк, — поблагодарил я. Просто из вежливости. — Отдыхай, — бросил Баба на ходу, направляясь к себе. Вторым подарком, который вручил мне Баба, — и даже не стал ждать, когда я его распакую, — оказались наручные часы с синим циферблатом и золотыми стрелками в форме молний. Я швырнул часы в кучу, не примерив. Только блокнот Рахим-хана в коричневой кожаной обложке не постигла общая судьба. Мне почему-то казалось, что этот дар ничем не осквернен. Вертя блокнот в руках, я присел на краешек кровати и задумался о Рахим-хане и Хомайре. Его отец добился, чтобы ее уволили, и это в конечном счете оказалось к лучшему. Иначе ее ждала бы незавидная участь. У меня перед глазами, словно заклинивший слайд на показе у Кэки Хамаюна, замигал один и тот же образ: Хасан подает напитки Асефу и Вали. А может, это и к лучшему? Сколько можно страдать ему и мне? Участь-то незавидная! Теперь стало ясно как день: один из нас должен уйти. Днем я в первый и последний раз покатался на своем «Стингрее», проехался туда-сюда по кварталу и вернулся домой. Хасан и Али убирали следы вчерашнего пиршества: одноразовые чашки, салфетки, пустые бутылки из-под содовой; пирамидами составляли стулья у забора. Завидев меня, Али помахал мне. — Салям, Али, — буркнул я в ответ. Он поднял палец, прося меня подождать, скрылся в своей хижине и через несколько секунд опять показался на пороге, держа в руках какой-то сверток. — Вчера нам с Хасаном так и не представился случай вручить тебе подарок. — Старый слуга протянул сверток мне. — Наш дар очень скромный и недостоин тебя, Амир-ага. Тем не менее, надеемся, он тебе понравится. С днем рождения. Горло у меня перехватило. — Спасибо, Али. Это «Шахнаме» в твердом переплете, страницы переложены яркими глянцевыми иллюстрациями. Вот Ференгис смотрит на своего новорожденного сына Кей-Хосрова, вот Афрасиаб на коне с саблей наголо ведет вперед свое войско… А вот Рустем смертельно ранит своего сына, воина Сохраба. — Очень красиво, — произнес я. — Хасан говорит, твоя книга уже старая, потертая и в ней недостает нескольких страниц, — смущенно сказал Али. — А тут все картинки нарисованы пером и тушью, — добавил он, с гордостью глядя на книгу, которую ни он, ни его сын не в состоянии были прочесть. — Просто замечательно. — Я говорил совершенно искренне, и мне вдруг захотелось сказать Али, что это я недостоин такого подарка. Я запрыгнул обратно в седло велосипеда. — Поблагодари Хасана от моего имени. Куча даров в углу моей комнаты пополнилась. Только книга очень уж бросалась мне в глаза, и я закопал ее в самый низ. Уже перед сном я забежал к Бабе и спросил, не попадались ли ему мои часы. Поутру, сидя в своей комнате, жду, когда Али приберется в кухне после завтрака, сметет крошки, помоет посуду, вытрет стол. Глядя в окно, жду, когда же Али и Хасан отправятся за продуктами на базар. И вот они выходят со двора, толкая перед собой тачку. Выхватываю из кучи в углу пару конвертов с деньгами и часы и на цыпочках выхожу. У кабинета Бабы останавливаюсь и прислушиваюсь. Отец у себя, договаривается с кем-то по телефону насчет поставки партии ковров на следующей неделе. Спускаюсь вниз по лестнице, прокрадываюсь в домик слуг под локвой и пихаю Хасану под тюфяк свои новые часы и деньги. Жду еще полчаса, стучусь в отцовский кабинет и говорю заранее обдуманные слова, надеясь, что больше мне уже никогда не придется лгать. В окно спальни я видел, как вернулись Али и Хасан с тачкой, нагруженной мясом, хлебом, свежими фруктами и овощами. Появился Баба, подошел к Али, они что-то сказали друг другу. Слов я не расслышал. Баба указал на дом, Али кивнул. Баба направился к особняку, Али — к своей хижине. Какое-то время спустя Баба постучал ко мне в комнату. — Зайди ко мне в кабинет. Нам надо спокойно сесть и обсудить все это. Я прошел за отцом в курительную и сел на кожаный диван. Где-то через полчаса перед нами рука об руку предстали Али и Хасан. Они явно только что плакали, глаза у обоих были красные, опухшие. Неужели это я причинил им страдания? Оказывается, я и на такое способен! Баба поднялся во весь рост и спросил: — Значит, это ты украл деньги? Ты украл часы Амира? — Да, — чуть слышно ответил Хасан. Голос у него был хриплый. Я покачнулся, как от пощечины. Сердце у меня сжалось, и я чуть было не проговорился. Но тут меня озарило: ведь Хасан жертвует собой ради меня! Если бы он сказал «нет», отец бы ему поверил, все мы прекрасно знали, что Хасан никогда не врет. Объясняться пришлось бы мне, и стало бы ясно, кто подлинный виновник. Баба никогда бы не простил такое. И вот еще что: Хасану все известно. Он знает: я был тогда в том захламленном закоулке, все видел и не вмешался. Он знает, что я предал его, и все-таки старается спасти меня. Я любил его сейчас, любил больше всех на свете. Я твой затаившийся враг, Хасан, я чудовище из озера, я недостоин твоей жертвы, я — лгун, мошенник и вор! Сию минуту я расскажу тебе все… Но где-то на задворках моей души гнездится подленькая радость: скоро все кончится. Еще немножко — и Баба уволит слуг, и жизнь начнется сызнова. Забыть, стереть из памяти, вдохнуть полной грудью, начать все с чистого листа… И тут Баба произнес: — Я прощаю тебя. Я поражен и повержен. Прощаю? Как же так! Ведь воровство — основа всех прочих грехов. Убийца крадет жизнь, похищает у жены право на мужа, отбирает у детей отца. Лгун отнимает у других право на правду. Жулик забирает право на справедливость. Нет ничего презреннее воровства. Не отцовские ли это слова? Если Баба так легко прощает Хасана, почему он никак не может простить меня за то, что я другой, не такой, как он хотел?