— Оно продлит вам жизнь. Но не вылечит. — Четко и ясно. Спасибо, — поблагодарил Баба. — Никакой химии не будет. — Продовольственные талоны на стол миссис Доббинс он швырял с той же решимостью на лице. — Но, Баба… — Не позорь меня на людях, Амир. Много на себя берешь. Дождь, предсказанный генералом Тахери, может, и опоздал на пару недель, но, когда мы выходили из клиники на улицу, проезжающие мимо машины поднимали целые фонтаны воды. Баба закурил и не вынимал сигарету изо рта всю дорогу домой. Даже когда вышел из машины. У двери парадного я робко спросил: — Может, все-таки попробуем химию, а, Баба? Баба постучал меня по груди рукой, в которой дымилась сигарета. — Бас! Я уже все решил. — А как же я, отец? Мне-то что делать? Мокрое лицо Бабы исказила гримаса отвращения. Точно так же он морщился, когда я в детстве падал, разбивал колено и принимался плакать. Как и теперь, причиной неудовольствия были мои слезы. — Тебе двадцать два года, Амир! Взрослый мужик! Ты… — Баба открыл рот и не сказал ни слова, еще раз пошевелил губами и опять промолчал. Дождь барабанил по навесу у парадного. — Что будет с тобой, говоришь? Все эти годы я только и делал, что старался научить тебя никогда не спрашивать об этом. Отец отомкнул наконец дверь и опять обратился ко мне: — И вот еще что. Никому ни слова. Ты понял меня? Никому. Мне не нужно ничье сочувствие. Весь оставшийся день Баба просидел у телевизора, дымя как паровоз. Кому он хотел бросить вызов? Мне? Доктору Амани? А может, Господу Богу, в которого не верил? Рак раком, а Баба по-прежнему регулярно ездил на толкучку. По субботам мы объезжали гаражные распродажи — Баба за рулем, я определяю маршрут, — а по воскресеньям выкладывали товар на рынке. Медные лампы. Бейсбольные перчатки. Лыжные куртки с поломанными молниями. Баба приветствовал земляков, а я торговался с покупателями. Хотя все это уже ничего не значило. Ведь каждая такая поездка неумолимо приближала день, когда я стану сиротой. Иногда захаживал генерал Тахери с женой. Он был все тот же — дипломатичная улыбка, крепкое рукопожатие. А вот она сделалась со мной как-то особенно молчалива. Зато стоило генералу отвлечься, как она незаметно улыбалась мне, а глаза молили о прощении. Многое произошло «впервые» в это время. В первый раз в жизни мне довелось слышать, как Баба стонет. Впервые я увидел кровь у него на подушке. За три года труда на заправке не было случая, чтобы Баба не выходил на работу по болезни. Это тоже случилось в первый раз. К Хэллоуину Бабу стала одолевать такая усталость, что на распродажах он перестал выходить из машины, и о цене договаривался один я. Ко Дню благодарения он полностью выматывался уже в полдень. Когда перед домами появились салазки и пихты осыпал искусственный снег, Баба вообще не ездил на распродажи, и я в одиночестве колесил на «фольксвагене» по Полуострову. Порой соотечественники на рынке замечали в разговоре, что Баба здорово похудел. Его даже поздравляли и интересовались, что у него за диета. Только Баба все худел и худел, и вопросы прекратились сами собой. Ведь щеки-то запали. И глаза провалились. И кожа обвисла. В холодный воскресный день вскоре после Нового года какой-то коренастый филиппинец торговался с Бабой за абажур, а я рылся в куче хлама в автобусе в поисках одеяла — отцу надо было закутать ноги. — Эй, парень, продавцу плохо, — встревоженно позвал меня филиппинец. Я обернулся. Баба лежал на земле, дергая руками и ногами. С криком «Комак! Помогите кто-нибудь!» я бросился к отцу. На губах у него пузырилась слюна, белизна закатившихся глаз наводила ужас. К нам заторопились люди. Кто-то сказал: «Эпилептический припадок». Кто-то завопил: «Позвоните 911!» Послышался топот бегущих ног. Небо потемнело. Вокруг нас собралась порядочная толпа. Пена, бьющая у отца изо рта, приобрела красноватый оттенок — Баба прокусил себе язык. Я опустился рядом с ним на колени и взял за руки. — Я здесь, Баба, — повторял я. — Я рядом с тобой. Все будет хорошо. Если бы я мог унять сотрясавшие его судороги! Если бы я мог прогнать прочь всех этих людей! Под коленями у меня стало мокро. Это у Бабы опорожнился мочевой пузырь. — Тсс, Баба-джан, — шептал я. — Это я, твой сын. Я с тобой. Белобородый и совершенно лысый доктор пригласил меня в приемную. — Давайте вместе посмотрим томограммы вашего отца. Кончиком карандаша он, словно полицейский, демонстрирующий на фото приметы убийцы, указал на отдельные фрагменты общей картины. На экране виднелось что-то вроде грецкого ореха в разрезе, на фоне которого просматривались круглые серые включения. — Это метастазы, — сказал доктор. — Ему следует принимать стероиды и противосудорожные препараты. Я бы еще рекомендовал паллиативное облучение. Понимаете, что это? Я понимал. Уж о чем, о чем, а об онкологии я теперь мог разговаривать запросто. — Мне пора, — вздохнул доктор. — Если возникнут вопросы, скиньте мне на пейджер. — Спасибо. Эту ночь я провел у постели Бабы. На следующее утро в приемной госпиталя на первом этаже было полно афганцев. Один за другим они входили к Бабе в палату. Будь то мясник из Ньюарка или инженер, который работал с Бабой на строительстве приюта, все они говорили шепотом и желали Бабе скорейшего выздоровления. Вид у Бабы был измученный, но он оставался в сознании. Ближе к середине дня явился генерал Тахери с женой. С ними пришла и Сорая. Наши взгляды на мгновение встретились. — Как ты себя чувствуешь, друг мой? — осведомился генерал, осторожно касаясь руки Бабы. Баба указал на капельницу, слабо улыбнулся и прохрипел: — Вам всем не стоило задавать себе столько труда. — Какой же это труд? — изумилась ханум Тахери. — Мы не перетрудились, — подтвердил генерал. — Самое важное: тебе что-нибудь нужно? Тебе стоит только попросить. Как ты просил бы своего брата. Я вспомнил, что Баба говорил как-то о пуштунах. Может быть, мы упрямые гордецы, но, если ты попал в беду, лучшего друга, чем пуштун, не найти. Баба помотал головой по подушке. — Уже одно то, что вы пришли, наполнило мне душу счастьем. Генерал улыбнулся и сжал Бабе руку. — А ты как, Амир-джан? Тебе ничего не нужно? Как он на меня смотрит, какой добротой светятся его глаза… — Благодарю вас, генерал-сагиб, мне… — Комок застрял в горле, и я выскочил в приемную, где не далее как вчера мне демонстрировали лицо убийцы. Дверь палаты приоткрылась, в комнату проскользнула Сорая и остановилась рядом со мной. На ней был серый свитер и джинсы, волосы распущены. Как мне хотелось забыться у нее в объятиях! — Какая жалость, Амир, — произнесла она. — Мы догадывались, что твой отец болен, но чтобы такое… Я вытер рукавом глаза. — Он не велел никому говорить. — Тебе что-нибудь нужно? — Нет. Я попытался улыбнуться. Она взяла меня за руку. Первое прикосновение неземной сладостью отозвалось во всем моем теле. Я впитывал его, как губка. — Ты лучше возвращайся. А то твой отец опять подкрадется ко мне сзади.