Это ведь вроде и не ты совсем, Амир. Ты же такой нерешительный, ты не создан для подвигов и сам всегда это сознавал. Трусость и благоразумие идут рука об руку. Но когда трус забывает, кто он такой… да поможет ему Бог. У дивана стоял кофейный столик. Кольцо из шариков, каждый размером с грецкий орех, охватывало ножки стола в том месте, где они скрещивались. Совсем недавно я видел точно такое же кольцо. Где это было? Ну конечно. В Пешаваре, в чайной. Только тут на столе еще и чаша с красным виноградом. Я отщипнул ягодку и кинул в рот. Отвлечься, все равно на что, лишь бы отогнать от себя черные мысли. Виноград такой сладкий. А у меня во рту с самого утра маковой росинки не было. Дверь распахнулась. Вот он, мой высокий талиб в темных очках, гуру новейших времен, два уже знакомых мне охранника по бокам. Он сел на диван напротив и молча уставился на меня — одна рука на подлокотнике, вторая перебирает бирюзовые четки. Теперь на нем поверх белого одеяния был черный жилет, запястье украшали золотые часы. На левом рукаве я заметил бурое пятно — кровь. Почему это он, интересно, не удосужился переодеться после казни? Время от времени его свободная рука будто медленно поглаживала невидимого зверька. При этом рукав задирался, обнажая характерные пятна у основания ладони. Точно такие же я видел у определенного вида бродяг в Сан-Франциско. Кожа у него была значительно белее, чем у охранников, почти землисто-бледная, на лбу у самой черной чалмы сверкали капельки пота, окладистая борода тоже была светлее, чем у молодых парней. — Салям алейкум, — сказал наконец талиб. — Салям. — И на что вам эта штуковина? Снимите. — Извините, не понял. Талиб сделал знак охраннику. Дерг! И парень, гнусно ухмыляясь, уже мнет в руках мою бороду. — Мастерская работа, — усмехнулся талиб. — Только без нее лучше. Ведь правда? Он щелкнул пальцами, сжал и разжал кулак. — Значит, вам понравилось сегодняшнее представление? — Так это было представление? — спросил я, потирая щеки. Неужели голос у меня дрожит? — Публичная казнь — величайшее зрелище, брат мой. Драма. Напряжение. И наконец, хороший урок. Талиб опять щелкнул пальцами. Охранник подал зажигалку. Талиб закурил, засмеялся и что-то пробормотал. Руки у него тряслись, и сигарета едва не полетела на пол. — Лучшее свое представление я дал в Мазари-Шарифе в девяносто восьмом. — Простите, что? — Мы бросили тела собакам, представляете? Я понял, о чем он. Талиб поднялся. Обошел вокруг дивана. Раз, другой. Опять сел и зачастил: — Мы шли от дома к дому, хватали мужчин и мальчиков и расстреливали на глазах женщин, девочек и стариков. Пусть видят. Пусть помнят, кто они такие и где их место. В некоторые дома мы врывались, высадив дверь. И… я стрелял длинными очередями, во все стороны, пока не кончались патроны в рожке и дым не начинал есть глаза. — Он наклонился ко мне поближе, будто желая сообщить какую-то тайну. — Что такое подлинная свобода, понимаешь только там. Безгрешный и нераскаявшийся, ты вершишь благое дело, пули веером по комнате, и каждая находит свою цель. Ты — орудие в руках Господа. Это бесподобно. — Он поцеловал четки и вздернул подбородок. — Помнишь, Джавид? — Да, ага-сагиб, — отозвался охранник помоложе. — Как такое забудешь? Я читал о массовом истреблении хазарейцев в Мазари-Шарифе, городе, который одним из последних пал под натиском талибов. Сорая была такая бледная, когда передавала мне за завтраком газету. — Дом за домом. Мы прерывались только на еду и молитву, — гордо продолжал талиб, будто речь шла о каком-то великом свершении. — Мы оставляли тела валяться на улице и стреляли, если родственники пытались затащить их в дом. Город был усеян трупами, псы рвали их на части. Собакам — собачья смерть. — Зажатая в пальцах сигарета ходуном ходила. Он приподнял очки и провел трясущейся рукой по глазам. — Вы приехали из Америки? — Да. — Старая шлюха еще не сдохла? Мне невыносимо захотелось помочиться. Ничего, сейчас пройдет. — Я ищу мальчика. — Любой сгодится? — сострил талиб. Парни с автоматами заржали. Зубы у них были зеленые от насвара. — Насколько я понял, он здесь, с вами. Его зовут Сохраб. — Я задал вам вопрос. Почему вы живете со старой шлюхой? Почему вы не на Родине, не служите Отечеству вместе со своими братьями-мусульманами? — Я уже давно уехал из Афганистана. — Вот и все, что пришло мне на ум. Лицо у меня горело. Чтобы не обмочиться, я сжал колени. Талиб повернулся к стоящим у двери охранникам: — Это ответ? — Нет, ага-сагиб, — рявкнули они хором. Хозяин затянулся сигаретой и опять уставился на меня. — Это не ответ, говорят. Некоторые люди моего круга придерживаются мнения, что покинуть Родину, когда ты ей нужен как никогда, равносильно предательству. Я мог бы вас арестовать за измену, даже если бы вы только задумали эмигрировать. Вам страшно? — Все, что мне нужно, это отыскать мальчика. — Вам страшно? — Да. — Ну еще бы. — Он раздавил в пепельнице сигарету и откинулся назад. Я подумал о Сорае и, странное дело, немного успокоился. Перед глазами у меня встала родинка в форме полумесяца, наши отражения в зеркале под зеленым покрывалом, румянец на ее щеках, когда я признался ей в любви. Мы кружились в танце, звучала афганская музыка, цветы, нарядные платья, смокинги и улыбки проносились мимо и тонули в тумане… Талиб что-то сказал. — Что, простите? — Я спросил, вы хотите видеть его? Моего мальчика? — Губы хозяина сложились в усмешку. — Да. Охранник вышел из комнаты. Скрип открывающейся двери, отрывистые слова на пушту. Шаги, сопровождаемые звоном колокольчиков. В Кабуле мы с Хасаном хвостом ходили за человеком с обезьянкой. Дашь хозяину рупию, и мартышка станцует для тебя. Колокольчик у нее на шее тоже так гремел. Охранник вернулся со стереосистемой на плече. За ним шагал мальчик, одетый в бирюзовый пирхан-тюмбан. Сходство было поразительное. Немыслимое. Невозможное. Снимок Рахим-хана и в малейшей степени не передавал его. Вылитый отец. Круглое лунообразное лицо, выпирающая косточка на подбородке, низко посаженные уши-раковинки, изящное сложение. Китайская кукла моего детства, лик, сквозивший зимой за картами, а летом — за накомарником, когда в жаркие ночи мы спали на крыше. Голова у мальчика была обрита, глаза накрашены, щеки нарумянены, на ногах — браслеты с колокольчиками. Какое-то время он смотрел на меня, потом опустил глаза и стал разглядывать собственные босые ноги. Охранник нажал кнопку, из динамиков понеслась пуштунская музыка в традиционной инструментовке. Как я понял, талибам слушать музыку дозволялось. Хозяин и охранники начали прихлопывать. — Вах, вах! Машалла! — подбадривали они мальчика. Сохраб встал на цыпочки, поднял руки и закружился, то падая на колени, то изгибаясь всем телом, то опять становясь на кончики пальцев, то прижимая руки к груди и раскачиваясь. Шуршали по полу босые ноги, в такт табле[43] позвякивали колокольчики. Глаза у Сохраба были закрыты. — Машалла! — кричали зрители. — Шабас! Браво! Охранники свистели и смеялись, талиб ритмично мотал головой. На устах у него застыла гадкая усмешка. Музыка оборвалась. Колокольчики звякнули раз и затихли, а Сохраб застыл, не закончив очередного па. — Биа, биа, дитя мое, — произнес талиб, подзывая мальчика. Сохраб подошел поближе. Талиб обнял его и прижал к себе. — Какой талантливый у меня хазареец! Хозяин погладил ребенка по спине и пощекотал под мышками. Один охранник пихнул другого локтем и издал смешок. — Убирайтесь, — велел талиб. — Слушаемся, ага-сагиб, — вытянулись в струнку парни. Хозяин повернул мальчика лицом ко мне, обхватил Сохраба за живот и положил подбородок ему на плечо. Мой племянник смотрел себе под ноги, время от времени смущенно поглядывая на меня. Руки талиба медленно и нежно гладили тело Сохраба, скользя все ниже и ниже. — Интересно, — выговорил хозяин, глядя на меня поверх очков, — что приключилось со старым Бабалу?