На следующее утро, пока заваривается черный чай, Хасан рассказывает мне свой сон: — Мы все были на озере Карга — ты, я, отец, ага-сагиб, Рахим-хан и еще масса народу. День был солнечный, жаркий, и озеро лучилось словно зеркало. Но никто не купался. Люди говорили, на дне озера притаилось чудовище. Он наливает мне чай, добавляет сахар, размешивает и ставит чашку передо мной. — Все боялись входить в воду. И тут ты сбросил обувь, Амир-ага, и снял рубаху. Никакого чудовища здесь нет, сказал ты, сами посмотрите. Никто не успел тебя остановить, ты бросился в воду и поплыл прочь от берега. А за тобой — я. — Ты же не умеешь плавать. Хасан усмехается: — Это ведь сон, Амир-ага, а во сне ты все умеешь. Все нам кричали: выходите из воды, вернитесь на берег! Но мы заплыли на самую середину озера, повернулись и помахали людям руками. Издали они казались маленькими, словно муравьи, но было слышно, как они нам хлопают. Ведь все убедились, что никакого чудовища тут нет. А потом это место решили переименовать в «Озеро Амира и Хасана — повелителей Кабула». Кто хотел в нем искупаться, платил нам деньги. — И что все это значит? — спрашиваю я. Хасан мажет мне хлеб вареньем и кладет на тарелку. — Не знаю. Я думал, ты мне растолкуешь. — Глупый сон. В нем ничего не происходит. — Отец говорит, ничего не снится просто так. Прихлебываю чай. — Так пусть бы он тебе и объяснил, к чему такой сон. Если уж он такой умный. Грубо получилось. Это из-за бессонной ночи. Спина и шея ноют, в глаза точно песку насыпали. Все равно, Хасан не заслужил такого обращения. Надо бы извиниться. Хотя нет, не стоит. Хасан и без этого прекрасно понимает, что я просто волнуюсь. Хасан всегда все понимает. Сверху, из ванной Бабы, доносится плеск воды. Заснеженные улицы сверкают под чистым голубым небом. Снег покрывает все: и крыши домов, и ветви тутовых деревьев, и каждый камешек, и каждую канавку. Мы выходим из ворот, Али закрывает их за нами, бормоча молитву. Он всегда молится, когда сын покидает дом. Никогда не видал столько народу на нашей улице. Мальчишки играют в снежки, спорят, гоняются друг за другом, смеются. Участники состязания шепчутся со своими оруженосцами, приводят экипировку в боевую готовность. С соседних улиц доносятся громкие голоса и смех. Кое-где зрители уже удобно расположились на крышах: шезлонги, термосы с горячим чаем, голос Ахмада Захира из кассетников. Этот музыкант произвел настоящую революцию, совместив электрогитары, барабаны и трубы с традиционными инструментами; прежние певцы рядом с ним казались унылыми и скучными. Во время выступлений Ахмад Захир даже улыбался со сцены женщинам — и всем этим снискал себе немало друзей. И врагов.[17] Я смотрю на нашу крышу — Баба и Рахим-хан в шерстяных свитерах, с дымящимися кружками чая в руках, заняли свои места на скамейке. Баба машет мне. — Пора начинать. — Хасан, в своих черных резиновых сапогах, ярко-зеленом чапане поверх толстого свитера и мятых вельветовых штанах, решителен и сосредоточен. Лицо его освещает солнце, розовый шрам на губе по прошествии года стал почти незаметен. У меня вдруг пропадает желание участвовать. Вот соберу сейчас вещи и уйду домой. Куда я лезу, зачем пыжусь, ведь я заранее знаю, чем все кончится. Баба болеет за меня, я чувствую на себе тепло его взгляда. Вот позорище-то будет, для меня и для него. — Что-то мне расхотелось, — бормочу я. — Что ты, такой прекрасный день, — возражает Хасан. Переминаясь с ноги на ногу, стараюсь не смотреть в сторону отца. — Не знаю, не знаю. Может, лучше пойдем домой? Хасан подходит ко мне поближе и говорит тихонько: — Помни, Амир-ага, никакого чудовища нет. И день такой чудесный. Его слова поражают меня. Значит, я для него — как открытая книга? А он для меня? Да я по большей части могу только угадывать, что у него в голове! Это я хожу в школу, это я умею читать и писать, это я из нас двоих считаюсь умный! А вот Хасан не держал букваря в руках, но, оказывается, свободно читает. У меня в душе. Непорядок. Хотя так удобно, когда слуга всегда заранее знает, что тебе нужно. — Никакого чудовища нет, — повторяю я за ним, и мне почему-то становится легче. — Нету, — улыбается Хасан. — Точно? Он закрывает глаза и кивает. Смотрю на детей, играющих в снежки. — Какой хороший день, правда. — Запускаем змея, — отвечает Хасан. Неужели Хасан истолковал свой сон? Вряд ли. Умишка бы не хватило. Даже я — и то бы не смог. Только стоит вспомнить об этом дурацком сне, как во мне пробуждается азарт. Как здорово — снять рубаху и кинуться в воду! А что? — За дело, — решаюсь я. На лице Хасана радость. — Слушаюсь. Подхватив нашего красавца-змея, красного с желтой каймой, с фирменным знаком Сайфо чуть пониже перекрестья каркаса, Хасан слюнит палец, поднимает руку, проверяя, откуда дует ветер, затем отбегает в этом направлении. Летом он бы просто топнул ногой и посмотрел, куда полетит пыль. Шпуля с лесой так и вертится у меня в руке. Метрах в пятнадцати Хасан останавливается и поднимает змея над головой, словно чемпион Олимпийских игр золотую медаль. Дважды дергаю за лесу — наш условный знак, — и Хасан подбрасывает змея в воздух. Есть ли Бог, я для себя не решил: с одной стороны — муллы в школе, с другой — точка зрения Бабы. Но сейчас я бормочу про себя пришедший на ум аят,[18] зазубренный на уроке религии. Делаю глубокий вдох и тяну за лесу. Змей взмывает в небо и с тихим шелестом (словно бумажная птица машет крыльями) набирает высоту. Хасан хлопает в ладоши, свистит и бежит обратно ко мне. Не отпуская лесу, передаю ему шпулю, и он быстренько выбирает слабину. Дюжины две змеев уже рыщут в небе словно акулы. В течение часа число их удваивается. Красные, синие, желтые прямоугольники заполняют пространство. Ветерок (в самый раз для состязаний: подъемная сила достаточна, и маневрировать легко) шевелит мне волосы. Хасан рядом со мной вцепился в шпулю, руки у него уже в крови. Начинается бой. Первый сбитый змей, печально взмахнув хвостом, скользит вниз, за ним второй. Мальчишки гурьбой кидаются к месту приземления. Слышу их крики. За два квартала от нас моментально возникает драка — и пацаны наперебой комментируют ее. Украдкой поглядываю на Бабу и Рахим-хана. Интересно, что сейчас занимает отца? Радуется ли он за меня? А вдруг он мой тайный противник? Вот ведь что приходит в голову, когда запускаешь змея, мысли тоже улетают высоко и далеко. Разноцветные прямоугольники валятся вниз один за другим, а я по-прежнему в воздухе и все чаще смотрю на Бабу. Полюбуйся, отец, как долго я держусь. Если не глядишь на небо, тебя быстро собьют. Поднимаю глаза — ко мне приближается красный змей. Еще немного — и было бы поздно. Поединок наш длится не очень долго, у моего противника не хватает терпения, и он пытается срезать меня снизу. Тут ему и конец приходит. Там и тут по улицам носятся счастливцы, высоко подняв захваченных змеев над головой. Но все знают, что самое важное — впереди, самый главный приз — еще в небе. Сбиваю ярко-желтого змея с хвостом спиралькой. Еще один порез, на этот раз на указательном пальце. Передаю лесу Хасану, высасываю из ранки кровь и вытираю руку о джинсы. Через час из примерно пятидесяти змеев в небе остается не больше двенадцати, в их числе — я. Турнир вступает в самую долгую свою фазу: те, кого до сих пор не сбили, бойцы опытные, их на мякине не проведешь, они не купятся на старые штучки вроде «подпрыгни и нырни». Иными словами, набери высоту и резко рвани вниз. Любимый финт Хасана, между прочим. К трем часам дня солнце скрывается за облаками. Сразу делается мрачнее и холоднее. Болельщики на крышах поплотнее закутываются в свои шарфы и свитера. В воздухе семеро. Я — в семерке. Ноги у меня болят, шея одеревенела, но с каждым сбитым противником надежда в сердце растет, крупица за крупицей, снежинка за снежинкой. Гляжу на синего змея. Так и сеет опустошение вокруг себя. — Скольких он срезал? — спрашиваю. — Я насчитал одиннадцать, — отвечает Хасан. — Чей он? Хасан щелкает языком и стучит себя пальцем по подбородку, что означает полное неведение с его стороны. Синий змей срезает большого лилового и делает две петли. Еще десять минут — и он сбивает еще двоих. Мальчишки бросаются за ними. Следующие полчаса в небе парят только четыре участника. Ошибаться мне теперь нельзя, каждый порыв ветра да будет мне в помощь. Какая ответственность и какое счастье! Просто голова кружится! Я уже не смотрю на крышу нашего дома, мне нельзя отвлекаться. Пятнадцать минут — и то, что утром казалось пустой мечтой, воплощается в реальность. В воздухе двое. Я — и синий. Напряжение натянутой лесой повисает в воздухе. Люди вокруг меня притопывают ногами, хлопают в ладоши, свистят, выкрикивают: «Бобореш! Бобореш! Срежь его!» А Баба кричит вместе с ними? Грохочет музыка. С крыш и из распахнутых дверей разносится запах манту и жареной пакоры .[19] В ушах у меня звенит, перед глазами маячит синий змей, я весь — предвкушение победы. Освобождения. Возрождения. Если Баба ошибается и Бог есть, да будет он ко мне милостив и ниспошлет удачу. Не знаю, ради чего сражаются другие, может, просто хотят лишний раз себя показать. Но для меня успех — единственная возможность доказать, что и я что-то значу. Если Бог есть, да направит он воздушные потоки, куда мне надо, чтобы одним рывком лесы я покончил со своей прежней жизнью, с этим жалким прозябанием. Отступать мне уже некуда. Вдруг надежда во мне перерастает в уверенность. Победа будет за мной, это точно. Дайте только срок. Порыв ветра подхватывает моего змея. Чуть отпустить лесу, надвинуться на синего сверху, зависнуть над ним. Он видит опасность и пытается ускользнуть. Напрасный труд. — Срежь его, срежь его! — вопит толпа, словно древние римляне гладиаторам. — Убей его! Убей! — Еще чуть-чуть, Амир-ага! — вскрикивает Хасан. Зажмуриваюсь. Леса скользит у меня по пальцам, кромсая кожу. Рывок! Есть! Я выиграл, это точно. Мне не надо смотреть в небо, чтобы убедиться. И крики толпы мне ни к чему.