— Зачем мы сюда приперлись? Змей полетел совсем в другую сторону, не видел разве? Хасан забрасывает ягодку себе в рот. — Змей сейчас прилетит сюда. Никак не могу отдышаться. А он свеж как огурчик. — С чего ты взял? — Знаю. — Откуда? Хасан оборачивается ко мне. Капельки пота поблескивают на его бритой голове. — Я когда-нибудь обманывал тебя, Амир-ага? А не подразнить ли мне его? — Не знаю. А ты обманывал? — Я скорее наемся грязи, — обиженно произносит он. — Серьезно? Вот прямо так и наешься? Хасан озадаченно смотрит на меня: — Ты о чем? — О грязи. Если я велю, ты будешь есть грязь? Знаю, это жестоко. Как и то, что я неправильно толковал ему слова. Но дразнить Хасана — в этом есть своя нечестивая прелесть. Похожее чувство испытываешь, когда мучаешь насекомых. Сейчас он — муравей, а у меня в руках лупа. Мой слуга испытующе смотрит на меня. Два мальчика сидят под вишней, уставившись друг на друга. И тут Хасан меняется в лице. Нет, не совсем точно. Просто мне начинает казаться, что у него сразу два лица: одно, которое я знаю с пеленок, и второе, незнакомое, что выплывает сейчас откуда-то из глубины. Оно пугает меня, хотя вроде бы я уже видел его прежде. Вот оно, это второе лицо, теперь я ясно разбираю его черты… Хасан моргает и снова становится самим собой. — Если ты попросишь, съем, — говорит он, глядя мне прямо в глаза. Не в силах выдержать его взгляд, я отворачиваюсь. До сих пор мне неловко общаться с людьми вроде Хасана, у которых что на уме, то и на языке. — Только вот что, — добавляет Хасан, помолчав. — Ты взаправду можешь попросить меня о чем-то таком, Амир-ага? Ага. Значит, он тоже устраивает мне проверку. Я ему — на преданность, он мне — на честность. Зря я все это затеял. Вымучиваю улыбку. — Не будь дураком, Хасан. Ты же знаешь, я на такое не способен. Хасан улыбается мне в ответ. Искренне улыбается. — Знаю, — говорит он. Просто беда с ними, с откровенными, открытыми людьми. Они думают, что и все остальные — такие же. — Вот он, — показывает на небо Хасан, встает и делает пару шагов влево. Поднимаю глаза. Воздушный змей пикирует прямо на нас. Слышится топот ног, крики и брань. Гурьбой выбегают охотники на змеев. Опоздали, голубчики. Хасан уже широко расставил руки, и змей спланирует ему прямо в объятия. Да поразит меня Господь слепотой, если я ошибаюсь. Зимой 1975 года Хасан преследовал змея последний раз в жизни. Обычно в каждом квартале города проходили свои соревнования. Но в тот год сразу несколько районов присоединилось к нашему Вазир-Акбар-Хану — и Карте-Чар, и Карте-Парван, и Микрорайон, и Коте-Санги. Всюду только и разговоров было что о предстоящей битве. Говорили, что такое грандиозное сражение произойдет впервые за последние двадцать пять лет. Дня за четыре до состязания мы с Бабой сидели вечером у камина в его кабинете, попивали чай и разговаривали. Мы уже отужинали — картошка с цветной капустой под соусом карри. Али с Хасаном удалились в свою хижину. Баба попыхивал трубочкой, и я хотел было попросить его рассказать историю, как в одну зиму стая волков спустилась с гор в Герате и жители целую неделю просидели взаперти дома, не решаясь высунуть нос за порог. Но стоило мне открыть рот, как Баба меня перебил: — По-моему, ты сможешь выиграть соревнование в этом году. Что скажешь? Он серьезно? Или это какой-то подвох? Что мне ответить? В воздушном бою я был неплох. И даже весьма неплох. Пару раз я был близок к победе — как-то попал даже в первую тройку. Но одно дело — чуть было не выиграть, и совсем другое — когда поле боя и вправду остается за тобой. Для Бабы не существовало никаких «чуть было». Он выигрывал, потому что был рожден победителем, не то, что все прочие. Баба привык быть первым во всем и даже не ставил себе других целей. Наверное, он вправе ожидать того же и от сына. Значит, если я выиграю… Баба говорит еще что-то, но я его не слушаю. Во мне растет решимость. Надо побеждать в зимнем турнире — другого выбора у меня нет. Сбить последнего оставшегося змея и отыскать его, принести домой и показать Бабе. Пусть знает, что его сын тоже не лыком шит. И я не буду больше чужаком в собственном доме. За столом зазвучат веселые разговоры и смех, привычное натянутое молчание, прерываемое только стуком вилок и ножей, канет в прошлое. И вот мы едем с Бабой на машине в Пагман и ненадолго останавливаемся у озера Карга, чтобы закусить жареной форелью с картофелем. Вот мы отправляемся в зоопарк посмотреть на льва Марджана, и Баба не зевает и не глядит поминутно на часы. Вот он вслед за Рахим-ханом называет меня Амир-джан. И вот душа его смягчается и он прощает меня. Да, я убил свою мать, но Баба меня прощает. Баба рассказывает мне, как однажды он срезал целых четырнадцать змеев в один день. Я улыбаюсь, киваю, смеюсь в нужных местах, но мысли мои далеко. Теперь у меня есть цель. И на этот раз я не подведу Бабу. Вечером накануне состязания снег так и валит. Мы с Хасаном сидим на подушках на полу за курси, низким столиком, накрытым толстым стеганым одеялом, и играем в панджпар. Ветер за окном раскачивает деревья. Если засунуть под столик ноги — а Али поставил туда электронагреватель, — тепло всему телу. Порой, когда метет метель, мы с Хасаном просиживаем так целые дни за шахматами и картами — чаще всего за панджпаром. Перебиваю бубновую десятку, выкладываю двух валетов и шестерку. В кабинете у Бабы он сам, Рахим-хан и еще несколько человек (в том числе отец Асефа). У них деловая встреча. Через стену слышно бормотание радиоприемника — Дауд Хан[16] выступает по «Радио Кабул». Что-то важное насчет иностранных инвестиций. Хасан перебивает шестерку и берет двух валетов. — Президент говорит, у нас в Кабуле будет телевидение, — сообщаю я. — Кто говорит? — Дауд Хан, болван. Глава государства. — Говорят, в Иране уже есть телевизоры, — хихикает Хасан. Я вздыхаю: — Ох уж эти иранцы… Для многих хазарейцев Иран — прямо святая святых, наверное, потому, что большинство иранцев — шииты. Но я хорошо запомнил, что говорил про иранцев учитель. «Краснобаи, одной рукой они хлопают тебя по спине, а другой залезают тебе в карман». Я передал слова учителя отцу, и Баба сказал, что он, как и многие афганцы, просто завидует иранцам. Их государство становится великой азиатской державой, тогда как наш Афганистан не каждый сможет даже найти на карте. — Мне больно об этом говорить, — сказал Баба. — Но лучше смотреть правде в глаза, чем убаюкивать себя ложью. — Обязательно куплю тебе телевизор, — говорю я. На лице у Хасана радость. — Телевизор? Взаправдашний? — Конечно. И только цветной, не черно-белый. Хотя к тому времени мы, наверное, уже будем взрослыми. Целых два куплю. Один — тебе, второй — мне. — Я поставлю его на стол, за которым рисую, — мечтательно произносит Хасан. Мне становится грустно. Какой Хасан бедный, в какой хибаре он живет! Станет взрослым, но по-прежнему будет жить в глинобитной хижине, как и его отец. А ему и горя мало. Беру из колоды последнюю карту и выкладываю двух дам и десятку. Хасан берет дам. — Знаешь, наверное, завтра ага-сагиб будет гордиться тобой. — Ты думаешь? — Иншалла. — Иншалла, — эхом отзываюсь я, хотя выражение «Бог даст» в моих устах звучит не слишком искренне. С Хасаном всегда так. Он такой бесхитростный, что рядом с ним сам себе всегда кажешься лицемером. Перебиваю короля и выкладываю на стол свою последнюю карту, туза пик. Хасан принимает. Я выиграл. Тасую карты. В душу мне закрадывается подозрение, что Хасан поддался. Позволил мне выиграть. — Амир-ага? — Что? — Знаешь… я люблю то место, где живу. — Он прямо мысли читает. — Это мой дом. — Ну что же, — отвечаю. — Готовься, сейчас я опять тебя разгромлю. 7