– Не важно, пошли забирать серебро, наверное, уже все готово. Есть хочешь? – И ты еще спрашиваешь? – Узнаю мою девочку. – Правда, Фредди? Я правда твоя девочка? – Ну конечно, а что, неужто тебе попадались в апартаментах другие? – Нет, просто иногда мне кажется, что я тебе не так уж и нужна. – Ты мне нужна, и покончим с этим, ладно? – Ты серьезно? – Чего ты еще от меня хочешь? Бумажки с подписью? – Если хочешь знать – да. Я тебя люблю, и у меня нет никого другого, естественно, я хочу от тебя бумаги с подписью, а ты разве нет? – Э-э… терпеть не могу эти разговоры, ну их в задницу. – Хорошо, ты просто меня трахаешь, и это все, что я для тебя значу? – Черт! Сколько раз тебе повторять, что я терпеть не могу, когда ты употребляешь такие слова! – Тогда я твоя шлюшка, правильно? Фредерико выругался. Он понимал, чего Мойра добивается: она хочет, чтобы он сделал ей предложение, а это никак не входило в его планы. Мойра насупилась. Когда они забрали у гравера подарки, она спросила: – Ты меня стыдишься? – Господи Иисусе, Мойра, что на тебя сегодня нашло? Заладила одно и то же! Клянусь, я… – Ты не хочешь на мне жениться? – Давай замнем, ладно? – Ладно. Мойра сдержала слово и больше не возвращалась к этой теме, но перестала принимать противозачаточные пилюли. Через шесть месяцев она забеременела. Она долго не решалась сообщить новость Фредерико и сказала ему после того, как он завершил особенно тяжелые переговоры о покупке недвижимости. «Случайный» пожар в конце концов вынудил владельца сдаться, и Фредерико купил два обугленных склада по цене ниже рыночной. Его интересовали не строения, а только земля, на которой они стояли. Увидев, что он вернулся домой в хорошем настроении, Мойра решила, что подходящий момент настал. – Я хочу тебе кое-что сказать, только пообещай, что не рассердишься. У меня будет ребенок. – Тьфу, черт… ты уверена? Мойра в слезах убежала в ванную и отказывалась выходить оттуда в течение примерно трех часов, пока Фредерико наконец не пообещал, что завтра получит специальное разрешение на брак. Спустя три месяца Мойру на неотложке увезли в больницу, где у нее случился выкидыш. Ребенка – это был мальчик – крестили и похоронили в один и тот же день. Врачи предупредили Фредерико, что его жена вряд ли сможет еще когда-нибудь зачать. Он попросил пока не говорить ей правду, вернулся к себе в пентхаус и плакал там, как ребенок, сидя между колыбелькой и детской коляской в окружении игрушек. По-хорошему надо было бы подождать, но Фредерико почувствовал потребность поговорить с матерью. Он позвонил на виллу «Ривера» и выпалил, что женился. Услышав новость, отец некоторое время молчал. По-видимому, у него не укладывалось в голове, как можно было предпринять такой шаг, не посоветовавшись с родителями. Потом он обрушил на сына град вопросов: итальянка ли она, из хорошей ли семьи, католичка ли? – Я привезу ее познакомиться, я просто хотел, чтобы вы знали. Затем трубку взяла Грациелла. Она стала взахлеб рассказывать о маленьком Карло и, смеясь, добавила, что теперь, наверное, они могут ждать новых внуков. Когда в трубке раздались короткие гудки, Грациелла решила, что их разъединили. Внезапно перед глазами Фредерико возникло видение: Майкл танцует с мамой под старым деревом в саду. Картина была такой отчетливой, как будто Фредерико видел ее наяву только вчера. Потом ему вспомнилось выражение гордости и обожания на лице отца – настолько откровенное, что юному Фредерико было больно его видеть. На него отец никогда не смотрел с таким выражением, к нему он никогда не испытывал таких чувств, как к Майклу. Фредерико помнил тот взгляд отца все эти годы – сколько же лет прошло со смерти Майкла? Он погиб в шестидесятом, значит минуло четырнадцать лет. Фредерико смотрел на океан и, как никогда прежде, ощущал невосполнимость потери, которую понес тогда его отец. Его собственный сын даже и не жил вовсе, и все же ему было больно его потерять. Смерть Майкла как будто навечно высекла его имя в их сердцах. В какой-то степени Фредерико был рад, что уехал с Сицилии, подальше от призрака Майкла, подальше от подавляющей властности отца. Здесь, в Америке, он себя покажет, он докажет отцу, что достоин носить имя Лучано. Фредерико мельком увидел свое отражение в зеркале: лысеющая голова, грузное тело… Трудно поверить, что Майкл приходился ему родным братом, у них не было ничего общего. Даже сейчас Фредерико ревновал к брату не меньше, чем когда тот был жив. Он повернулся к зеркалу и сказал своему отражению слова, которые хотел и не смог сказать отцу в ночь накануне похорон Майкла: – Я люблю тебя, папа. Джорджио Каролла находился на операционном столе уже больше двух часов, когда в небольшую комнатку для посетителей вошел его отец. Он сел за стол, и перед ним поставили кофейник с горячим кофе. Врачи заверяли, что состояние Джорджио позволяет сделать ему операцию, однако смертельный исход не исключался. Впрочем, выбирать было не из чего: отверстие в сердце значительно увеличилось с тех пор, когда его обнаружили, ухудшение состояния сердечной мышцы провоцировало быстрое развитие болезни. При нынешнем положении вещей, если не вмешаться, Джорджио умер бы через три или четыре месяца. Но и хирургическая операция была рискованной. Парадокс состоял в том, что, хотя Джорджио был сейчас сильнее, чем когда-либо, улучшение его физического состояния приводило к увеличению нагрузки на сердце, что, в свою очередь, отнимало у него силы. Принять решение было нелегко. Каролла консультировался у разных хирургов, но прогноз оставался прежним. В конце концов Джорджио взял ответственность на себя и согласился на операцию. Операция стоила целое состояние, однако Каролла не считался с расходами. Он никогда не был особенно близок с сыном и теперь пытался загладить свою вину. В ночь перед операцией Лука, обычно очень живой и шумный, притих. Мысль, что любимый друг может умереть во время операции, так ужасала его, что он, почти не отходя, сидел у кровати Джорджио. Для Джорджио Лука был единственным человеком, которого он когда-либо любил. Он молча наблюдал из-под тяжелых век, как мальчик сдвигает вместе узкие больничные койки, кладет свою подушку рядом с его и аккуратно натягивает постельное белье, закрывая просвет между матрасами и делая из двух кроватей одну. Закончив, он разгладил белье и похлопал по нему, проверяя, все ли ровно, – Лука всегда помнил о том, насколько Джорджио хрупок и чувствителен, даже вес одеяла мог показаться ему слишком тяжелым. Наконец, довольный результатом, он залез под простыню и пододвинулся поближе к Джорджио. Теперь они лежали на расстоянии нескольких дюймов, каждый чувствовал тепло тела другого, и это успокаивало. Джорджио нашел под простыней руку Луки. – Лука, ты замерз? У тебя холодная рука. – Я в порядке, а ты? – Мне хорошо. В коридоре послышались голоса – это ночная смена заступала на дежурство. – Лука, ты не спишь? – Нет, я не усну, пока ты не уснешь. – А что ты делаешь, когда меня нет рядом? Джорджио не раз видел, как друг, засыпая, качает цепочку со своим драгоценным золотым сердечком, но он искал лазейку, чтобы сказать то, что считал необходимым. – Я ведь не всегда могу быть рядом, ты это понимаешь? Если я переживу операцию, это будет означать лишь временную отсрочку. – Что-что? – Когда-нибудь я тебя покину, Лука, это неизбежно, так что не вижу причин, почему бы не сказать тебе сейчас, как много ты для меня значишь. Я тебя люблю, помни об этом, потому что у меня, вероятно, не будет возможности полюбить кого-то еще. Когда меня не станет, мой отец вздохнет с облегчением. Он бывает очень щедрым, он может предложить тебе денег, потому что при всей его эмоциональной глухоте он понимает, что ты наполнил мою жизнь любовью. Возьми все, что он тебе предложит, но постарайся держаться от него подальше. Возвращайся в монастырь, заверши свое образование… Лука! Лука, что ты делаешь? Лука вскочил с кровати. В темноте его лицо казалось белым как полотно. – Ах ты, ублюдок чертов! Почему ты так со мной поступаешь? Ты не умрешь, ты меня не бросишь! Он открыл выдвижной ящик тумбочки и принялся расшвыривать вещи по всей палате. Джорджио попытался сесть. – Ради бога, Лука, что ты делаешь? – Никакой операции не будет, я забираю тебя отсюда. Джорджио подсунул себе под спину подушки, чтобы можно было сидеть. – Не будь таким идиотом, я же говорил исключительно гипотетически. Ты сам понимаешь, есть вероятность того, что я не переживу завтрашней операции. А ты как думал, мне вставят новенькое сердце и я смогу с тобой бегать? Лука, я никогда не стану полноценным человеком. Если я откажусь от этой операции, то скоро умру, слышишь ты, дурья башка? Я и так умираю, всю свою жизнь я медленно умирал. Я никогда не поправлюсь, Лука, и если я умру завтра, так и не сказав тебе того, что хотел… – Что ты мне хочешь сказать такое важное? – Учись у меня, Лука. Все, что я знаю, все, чему я тебя научил, я узнал из книг. Я жил книгами, и только ты показал мне настоящую жизнь, Лука, и я хочу, чтобы ты пообещал, что и твоя жизнь не пройдет впустую, что ты не потратишь ее зря… Большое круглое лицо сморщилось, по плоским щекам покатились слезы. Джорджио плакал потому, что ему было страшно – нет, не умирать, а оставлять Луку одного. Он протянул свои хрупкие руки к Луке, как мать протягивает руки к ребенку. Лука прижался к нему, положил голову ему на грудь, и Джорджио прижал его к своему угасающему сердцу. Они долго лежали молча, радуясь близости друг друга. На протяжении этой длинной ночи Джорджио изредка шептал отрывочные фразы: – Все, что тебе нужно, написано в книгах, помни, Лука… Только перед рассветом Лука почувствовал, что Джорджио уснул, но он остался лежать в той же позе, боясь разбудить друга, если пошевелится. В полусне он мысленно строил планы, чем они займутся, когда Джорджио выпишут из больницы. Он сознавал, что перспектива потерять Джорджио вполне реальна, однако надеялся, что бог подарит ему еще немного времени. Никогда в жизни Лука не молился так усердно, как в эту ночь. Он молился, сжимая в зубах золотое сердечко и добавляя новые отметины к тем, которые оставила на золотой поверхности его мать, сжимавшая медальон в зубах во время родов. Утром Джорджио повезли в операционную. Лука все не мог понять, почему ему нельзя пойти вместе с другом, он даже полез в драку, набрасываясь на каждого, кто пытался его удержать, и в конце концов ему пришлось сделать укол успокоительного, чтобы он затих. Лука уселся на пол под дверью операционной, положив голову на согнутые колени, закрыл глаза и стал молиться. Когда лекарство начало действовать, его голова поникла. Каролла поднял спящего мальчика, отнес в комнату для посетителей и положил там на узкую кровать. Взяв красное шерстяное одеяло, Пол Каролла наклонился над Лукой, чтобы его закрыть, впервые как следует присмотрелся к мальчику и замер в оцепенении. У Луки были светлые, почти белые волосы, светлые ресницы нависали над щеками, порозовевшими оттого, что он долго сидел, положив голову на колени. Восхищенный и смущенный собственным восхищением, Каролла отступил от кровати, все еще держа одеяло в руках. Ему до сих пор не доводилось видеть такого красивого ребенка. Самое странное, что Лука относился к тому же типу, что и жалкий, деформированный урод, который приходился ему сыном. Неожиданно для себя Каролла произнес вслух: – Ну почему, почему ты не мой сын? Услышав собственный голос, он испугался и быстро огляделся, но никто, кажется, не подслушивал. Потом он накрыл Луку и сел возле кровати, все еще глядя на мальчика. Каролла не помнил, как уснул. Проснулся он оттого, что хирург легко тронул его за плечо: – Мне очень жаль, сэр, мы сделали все, что могли, и почти победили. Но в самом конце операции обнаружили еще одно отверстие и… Лука заворочался во сне, и Каролла встал, облизнув пересохшие губы. Они оба посмотрели на лежащего на кровати мальчика. Лука потянулся, как кот, зевнул и встряхнулся, просыпаясь. Каролла слегка кивнул хирургу, давая понять, что сам сообщит новость мальчику. Лука сел на кровати в то же время, когда хирург вышел из палаты. Он повернулся к Каролле и посмотрел на него голубыми глазами, светлыми, как две льдинки. – Операция закончилась?