Часть 2 из 17 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я не поднимала глаз — знала, что мы здесь из-за меня. Если бы не я, маме не пришлось бы работать. Она бы сейчас покачивалась на лазурных волнах на другом конце земного шара или танцевала фламенко при луне под гитару. Вина жгла меня, точно клеймо.
В тот вечер она отправилась в город одна. Я с час порисовала, съела бутерброд с арахисовым маслом и майонезом и спустилась к Майклу. Постучала в хлипкую дверь. Открылись три засова.
— Идет «Королева Кристина».
Мягкий спокойный мужчина примерно маминого возраста, но бледный и отечный из-за пьянства и постоянного сидения дома. Он улыбнулся и расчистил для меня место на диване посреди грязной одежды и выпусков «Вэрайети».
Его квартира очень отличалась от нашей. Она трещала по швам от мебели, сувениров, киношных плакатов, глянцевых журналов, газет, бутылок из-под вина и помидорной рассады на подоконниках, которая тянулась вверх к свету. Тут даже днем было сумрачно — окна выходили на север, — зато открывался потрясающий вид на Знак Голливуда. Собственно, поэтому Майкл сюда и переехал.
— Снова снег, — произнес он вместе с Гарбо, так же, как она, обращая лицо к небу. — Вечный снег! — И протянул мне миску с семечками подсолнуха.
Я щелкала семечки, скинув резиновые сланцы, в которых ходила с самого апреля, — не решалась сказать маме, что туфли снова малы. Не хотела напоминать, что из-за меня она оказалась в ловушке счетов за электричество и вечно маленькой детской обуви, из-за меня цепляется за стекло, как засыхающие помидоры. Красивая женщина, волочащая увечную ногу. Я была этой ногой, веригами, кирпичами, зашитыми в подол платья.
— Что начитываешь?
Майкл был актером, однако снимали его мало, а от сериалов он отказывался и жил за счет записи книг на кассеты. Чтобы не иметь хлопот с профсоюзом, приходилось работать под псевдонимом Вольфрам Малевич. Каждое утро, спозаранок, мы слышали через стенку его голос. Еще с армейских времен он знал немецкий и русский. Служил в разведке, так называемой армейской интеллектуальной элите — оксиморон, как он говорил, — и ему всегда давали книги русских и немецких авторов.
— Короткие рассказы Чехова.
Майкл наклонился к кофейному столику и протянул книгу. Я полистала. Страницы пестрели комментариями, подчеркиванием и цветными наклейками.
— Мама ненавидит Чехова. Говорит, сразу ясно, зачем нужна была революция.
— Уж эта твоя мама! — улыбнулся Майкл. — Вообще-то тебе может понравиться. Чудесная меланхолия.
Мы повернулись к телевизору, чтобы не пропустить лучшую реплику из «Королевы Кристины», и повторили вместе с Гарбо: «Этот снег, точно белое море, выйдешь и потеряешься… и забудешь обо всем».
Я сравнивала мать с Королевой Кристиной, холодной и печальной, с глазами, устремленными к далекому горизонту. Именно там ей место, среди мехов, дворцов и редких сокровищ, каминов, где можно целиком поджарить северного оленя, и кораблей из шведского клена. Больше всего я боялась, что однажды она найдет туда дорогу и не вернется, потому ночами всегда дожидалась ее возвращения, как бы долго она ни задерживалась. Мне необходимо было услышать, как поворачивается ключ в замке, и вдохнуть аромат фиалковых духов. Я старалась не усугублять положение просьбами и не приземлять ее своими мыслями. Когда другие девочки клянчили обновки или жаловались на невкусный обед, я приходила в ужас. Неужели им невдомек, что они лишают матерей крыльев? Как только цепям не стыдно перед своими узниками?!
Но до чего же я завидовала, когда матери садились к ним на кровать и спрашивали, о чем они думают! Моей маме любопытно не было. Я часто гадала, кем она меня считает: собакой, которую можно привязать у магазина, попугайчиком на плече?
Я ни разу не заикнулась, что хочу иметь отца, ходить летом в походы и что иногда она меня пугает. Боялась, что она упорхнет, и я останусь совсем одна и буду жить среди кучи детей и разных запахов, где красота, тишина и пьянящие звуки маминого голоса станут так же далеки, как Сатурн.
Блеск надписи «Голливуд» потускнел из-за июньского тумана. Мягкая дымка доносила с холмов запах шалфея и чамиза, протирая оконное стекло мечтами.
Она пришла домой в два, когда закрылись бары. Одна. Ее неуемная натура была на время удовлетворена. Я сидела на кровати, смотрела, как она переодевается, восхищаясь каждым движением. Когда-нибудь и я вот так же, скрестив руки, сниму через голову платье и скину туфли на каблуках. Я восхищенно их примерила. Год-другой, и будут впору. Она села рядом, протянула мне щетку, и я принялась расчесывать ее бледные волосы, рисуя в воздухе фиалки.
— Снова видела козлоногого, — сообщила мама.
— Какого козлоногого?
— С литературного вечера, помнишь? Ухмыляющийся Пан с раздвоенными копытами под штанами.
Мы отражались в круглом зеркале на стене: длинные распущенные волосы, голубые глаза. Скандинавки. В такие минуты я почти вспоминала, как рыбачила в холодных глубоких морях, чувствовала запах трески, видела угли костров, войлочные сапоги, наш странный алфавит, похожие на палочки руны, и язык, звуки которого вспахивают поле.
— Барри Колкер. Все время на меня пялился. Марлин говорит, он пишет для светской хроники. — Тонкие губы изогнулись неодобрительными запятыми. — Был с этой актрисой из «Парка кактусов», Джил Льюис.
Белые волосы струились под щеткой из свиной щетины, точно небеленый шелк.
— С этим толстым боровом! Представляешь?
Я знала, что она представить не может. Красота была для мамы законом, религией. Можно делать все, что пожелаешь, если делаешь красиво и сам красив. А иначе ты просто не существуешь. Она вбивала мне это в голову с младенчества. Правда, я уже заметила, что реальная жизнь не всегда соответствует ее представлениям.
— Может, он ей нравится…
— Значит, бедняжка выжила из ума! — отозвалась мама, забрала щетку и начала причесывать меня, больно стукая по голове. — Могла бы заполучить любого красавца. И о чем только думает?..
Она снова видела его в своем любимом богемном баре без вывески, в центре города. А потом на вечеринке в Силверлейк. Жаловалась, что куда бы ни шла, козлоногий тут как тут.
Я считала это совпадением, пока однажды вечером мы не отправились в Санта-Монику на выступление ее приятеля, который играл на бутылках из-под воды и что-то занудно пел про жару. Я заметила Барри через четыре ряда от нас. Он все время пытался привлечь ее внимание. Помахал мне, и я незаметно, чтобы не увидела мама, помахала в ответ.
Когда выступление закончилось, я хотела с ним поговорить, но она быстро потянула меня за руку и прошипела:
— Не поощряй его!
А когда Барри явился на журнальную вечеринку, пришлось признать, что он ее преследует. Веселились во дворе старого отеля на Сансет-стрип. Жара спадала. Женщины пришли в открытых платьях. Мама в белом шелке походила на мотылька. Я протиснулась сквозь толпу к столику с закусками и быстро набила сумочку тем, что не протухнет за несколько часов без холодильника: крабовыми клешнями, стрелками спаржи и печенью в беконе. Откуда ни возьмись появился Барри с тарелкой креветок. Увидел меня и тут же окинул взглядом толпу, ища маму. Она стояла сзади с бокалом белого вина и сплетничала с фоторедактором Майлзом, длинным англичанином со щетиной на подбородке и желтыми от сигарет пальцами. Она еще не заметила Барри. Он двинулся к ней сквозь толпу. Я шла по пятам.
— Ингрид! — с улыбкой произнес он, вторгаясь в их тесный кружок. — Я вас искал!
Она ледяным взглядом окинула его съехавший набок горчичный галстук, коричневую рубашку, лопающуюся на животе, кривые зубы и тарелку с креветками в мясистой руке. Я прямо-таки слышала завывание студеного шведского ветра, но Барри, видимо, оказался морозоустойчивым.
— Я о вас думал, — продолжил он, подходя еще ближе.
— Напрасно!
— Вы еще измените свое мнение.
Он коснулся пальцем носа, подмигнул мне и отошел к другой группе, где обнял и чмокнул в шею какую-то красотку. Мать отвернулась. Этот поцелуй был против всех ее правил. В ее вселенной такое просто не могло произойти.
— Вы знакомы с Барри? — поинтересовался Майлз.
— С каким Барри?
В ту ночь она не могла заснуть. Мы спустились в бассейн и плавали медленными тихими гребками под местными звездами: Крабовой Клешней и Гигантской Креветкой.
Мама нагнулась над чертежным столом и от руки, длинными элегантными ударами, резала гранки.
— Дзэн, — промолвила она. — Не колеблясь, безошибочно. Окно в благодать!
Она казалась по-настоящему счастливой. Такое бывало порой, когда работа спорилась: мама забывала, кто она, где, забывала обо всем, кроме безупречно ровных разрезов. Столь же чистое удовольствие, как от только что придуманной изящной фразы.
И вдруг я увидела то, чего не видела она: в комнату вошел козлоногий. Я не хотела портить благодать и потому продолжала сооружать китайское дерево из тангирных точек и неподошедших по размеру снимков из «Салам, Бомбей!». Когда я подняла голову, он поймал мой взгляд и прижал палец к губам, а потом подкрался к маме и постучал ее по плечу. Она полоснула ножом бумагу, резко обернулась, и я испугалась, что она сейчас его пырнет. Барри положил на стол маленький конверт.
— Для вас с дочерью.
Мама достала два бело-синих билета и, к моему совершенному изумлению, молча их оглядела. Посмотрела на Барри, вонзила нож-скальпель в прорезиненную поверхность стола, словно дротик, и через секунду его вытащила.
— Только концерт, — произнесла она. — Никакого ужина, никаких танцев.
— Идет!
Я видела, что он ей не верит. Плохо ее знает.
Это был концерт гамелана в Музее искусств. Стало ясно, почему она согласилась. Непонятно было только, как он узнал, на что ее подманить, как вычислил то единственное, от чего она ни за что не откажется. Подслушивал в олеандрах под нашими окнами? Выведывал у друзей? Подкупил кого-нибудь?
Мы ждали его во дворе музея. Ночной воздух потрескивал от жары. Наэлектризовалось буквально все. Когда я причесывала волосы, на кончиках вспыхивали искры.
Мамины руки нервно подергивались.
— Опаздывает. До чего жалок!.. Сразу надо было понять. Наверное, вместе с сородичами охотится в полях за самками. Никогда больше не буду ни о чем договариваться с парнокопытными! Напомни мне, если что.
Она не стала переодеваться после работы, хотя времени хватало. Хотела подчеркнуть, что свидание не настоящее и ровно ничего не значит. Воздух благоухал летучим букетом дорогих духов. Со всех сторон на нее бросали неодобрительные взгляды женщины в пестрых летних шелках. А мужчины восхищались, улыбались, рассматривали и… смущенно отворачивались под горящим взглядом голубых глаз.
— Мужчины! — процедила она. — Даже самые неприглядные мнят себя кавалерами хоть куда.
С другого конца площади к нам приближался Барри. Тучное тело подпрыгивало на коротеньких ногах. Расплылся в улыбке, сверкая щелью между зубами.
— Извините, жуткие пробки!
При этих словах мама отвернулась. Она всегда учила, что извиняются только слабаки. Никогда не извиняйся и не объясняй!
Двадцать низких худых мужчин индонезийского оркестра сидели на коленях перед причудливыми ксилофонами, гонгами и барабанами. Заиграл барабан, присоединились низкие колокольчики. Вступали остальные инструменты. Звук нарастал, сложные ритмы переплетались, точно лианы. Мама говорила, что гамелан переводит мозг на более тонкую волну, чем все тета, альфа и бета, привычные каналы мышления отключаются, и в незадействованных участках мозга формируются дополнительные. Словно параллельные кровеносные сосуды в поврежденном сердце.
Я закрыла глаза и смотрела, как на темном экране век танцуют крошечные птицы из драгоценных камней. Они уносили меня с собой, говорили на языке, в котором не было слов для странных матерей с бледно-голубыми глазами, квартир с уродливыми блестками у входа и опавшими листьями в бассейне.
Концерт окончился. Зрители встали с плюшевых сидений и повалили к выходу, а мама по-прежнему сидела с закрытыми глазами. Ей нравилось уходить последней. Она терпеть не могла толпы и презирала комментарии по поводу концерта или, того хуже, очереди в туалет. Они перебивали ей настрой. Она все еще пребывала в другом мире и намеревалась задержаться там как можно дольше, летая мыслью по новым переплетающимся туннелям похожего на коралл мозга.