– Не можешь? ― Он уже снова подошел, замер в паре шагов. ― Тогда уходи. Ты долго держалась от всех наших волнений в стороне… там и оставайся. Она вскинулась ― и когда только сломалась под взглядом, когда потупилась? Вальин теперь стоял в странной позе: закрывал ладонью половину лица, шатался. Осознание стало наконец кристальным: это не просто усталость, нет, это же болезнь, прежняя болезнь подступает к нему! Сафира, решившись, потянулась навстречу, тронула ледяную руку, попробовала сжать и согреть. – Не гони меня… Слепой глаз недвижно глядел на нее, и, совсем как в детстве, дрожал подбородок, где теперь слабо пробивалась мягкая щетина. «Это ты, все ты», ― говорил взгляд. И что бы ни стояло за «всем», личное предательство или эти прекрасно-чудовищные стены, хотелось заслониться, оправдаться и хоть что-то вернуть. – Милый, ― заговорила Сафира снова, ― все решил он. Остериго… он был таким бесстрашным! И король не возражал. А я, я лишь подчинилась. Лишь строила. Я… Лишь любила, как могла. Не вправе стать матерью его детей, возвела ему храм. – И, как и все гении, не знала, что случится. ― Вальин не отнимал руки, но взгляд его жег. ― А ведь ты не ди Рэс. Он витает в облаках, ты же всегда была на земле. Ходила по нашим залам… ― он помедлил, а в продолжении его обида все же подняла голову, ― лежала на наших постелях. Моя гениальная Сафира… ― Пальцы его все же выскользнули из-под ее ладони. ― Но я тебя не виню, нет. И я рад, что хотя бы ты жива. Мне просто… жаль, что даже ты теперь не знаешь, во что верить. И что любить. – Я… Он дважды назвал ее гением ― и это было будто два плевка в лицо. Хотелось стереть слово со своих бескровных скул, отмыться. Вальин ждал. Сафира мотнула головой, открыла рот, как выброшенная на берег рыба, повторила: – Я… И снова задохнулась. Все верно. Она больше ничего не знала. Она больше не гордилась тем, что создала. И больше не была благодарна Вудэну за то, что когда-то не дал ей, униженной и искусанной принцессиными собаками, умереть. – А раз так, исчезни. ― Слова эти были похожи на хрип. ― Все равно скоро отпевание. Тебе лучше тут не быть, ты сама это понимаешь. Боги наверняка глядят на нас. Боги? Он прикрывался богами? – Так ты сам теперь боишься их, а может, и проклинаешь? ― выдохнула Сафира. Она понимала, что не вправе злиться, что должна промолчать, но не могла. ― Ты, прежде готовый защищать меня наравне с отцом? Ты, готовый… Она осеклась: Вальин сжал кулаки. По его щеке бежала сверкающая, будто стеклянная капля. Он просто глядел несколько мгновений, глядел неотрывно, и на лице читалась простая мольба: «Не держись за то, чего больше нет. И не тащи туда меня». – Сафира, я чту Смерть и сделаю все, чтобы сохранить этот храм. Я не проклинаю и не боюсь богов. Я проклинаю только людей. И боюсь… тоже. – Что? ― шепнула она, более всего боясь услышать: «Особенно тебя». ― Кого?.. Но он обошел ее, как статую или колонну, даже не задев плечом. Нетвердо прошагал по мозаичному полу и опустился на колени перед каменным столом отца, молитвенно сложив руки. Больше он не оборачивался. Его хриплый шепот заполнил белые своды. – Что? ― умоляюще повторила Сафира. ― Вальин… не оставляй меня. Пожалуйста. Плечи его затряслись, а молитву ненадолго оборвал смех. Вальин пробормотал что-то, она различила лишь: «…предала». Стыд и вина вернулись: нет, не смеет, она не смеет ни о чем его просить, даже о праве присутствовать на погребении. Разбитый разум сдался, руки опустились. Шаг назад. Еще шаг. Фрески слепили белизной, пол дрожал, потолок готов был упасть. И, кидая последний взгляд на Остериго, она шепнула лишь: – Вальин, пощади его. Не открывай ему глаз. С него… достаточно. Она стояла теперь далеко. От мертвецов ее отделяло не меньше десяти шагов, но в голове явственно отдалось теплое, благодарное, прощальное: «Тук-тук». И, не дождавшись ответа, раненная этим звуком, зажавшая уши Сафира выскочила прочь, под начинающийся дождь, так быстро, как только могла. Она сразу побежала по развороченному двору через сад, полный затоптанных роз. По узкой дороге ― до края мыса Злой Надежды, в плен хлесткого ветра. Ведь там она уже стояла однажды, качаясь меж землей и водой. Там ей казалось, что она лишилась сердца и воли. Казалось, проще ― исчезнуть. Но Король Кошмаров милостиво или жестоко не услышал ее зов. Смерть, брат рыжей Судьбы, знал: любовь к Остериго будет жить, любви не помешает белокурая Ширхана, которая теперь гниет в холодном сумраке. Любовь Сафира потеряет позже. Убьет сама. Убьет, восславляя тьму и щедро впуская ее в свой город. И тогда Вудэн наконец заберет то, что от нее осталось. Все ближе были осыпающийся край, соленый плеск, ветреный вой. Сафира знала, что не замрет ― просто рухнет вниз, ― и бежала, твердя одни и те же слова из древних псалмов. Sthrave, Maaro. Dzerave, viste, mode. «Устрашай, Владыка. Гневайся, приходи и не оставляй». Нога запнулась о корягу, а может, о камень, ― но казалось, ее схватило цепкое щупальце. «Живи!» ― отдалось в висках. Сафира упала, ударилась ладонями и скулой о край просоленного откоса и, кажется, потеряла сознание ― по крайней мере, долго не могла ни пошевелиться, ни даже закрыть глаза. «Живи». Она лежала под усиливающимся ливнем, в солоноватой грязи, а за облаками начинала подниматься Лува, неся в мир новый рассвет. «Живи, живи, живи». Богиня, юная, безмятежная и не ведающая ни любви, ни скорби, вдруг засмеялась ― зазвенела, вторя шипящему брату: «Живи. Плати. И мучайся». И Сафира засмеялась тоже, глядя остановившимися глазами в ускользающую темно-бирюзовую смерть. * * * Эльтудинн не остановил промчавшуюся через храмовый притвор простоволосую женщину ― Сафиру Эрбиго. Ее глаза были безумными и пустыми; она казалась едва знакомой в липком мраке, а когда с легкостью распахнула высокие тяжелые двери и вылетела прочь, Эльтудинн усомнился, с ней ли столкнулся. Впрочем, взметнувшиеся рыжие кудри, тонкий звон монет на поясе и запах апельсинового масла ― все было ее. Эльтудинн посмотрел на медленно, скрипуче закрывающиеся створки и отвернулся. Он не обязан был ее утешать. Не сейчас, не после смерти того, кого даже в своей уязвленной гордыне уважал, а теперь вынужден отпевать. Не говоря уже о том, что утром, после рассветной молитвы, он уедет и больше никогда не увидит ни Сафиру Эрбиго, ни фиолетовую храмовую свечу. Король Кошмаров, Судьба и Воинственные Близнецы приняли решение. Ганнас пора было покинуть. В Кипящей Долине ведь лилась кровь, как и во многих графствах. Еще пять приливов назад многие там тоже захотели святынь для темных богов и начали возводить их ― поначалу совсем скромные, но все же. Правители не знали, осуждать это или одобрять, ведь верховный король не давал ответа. Светлые гневно кричали «нет», а порой обращали крики в смерть. Бароны подстрекали толпы к бунтам, чтобы возглавить их, а потом отнять власть у графов или друг у друга: что оправдывает войну лучше, чем некие попранные традиции? Эльтудинн знал из писем друзей: дядю тоже настигли, настигли за обычное приспособленчество и двойную игру. Шинар Храбрый сначала благословил храм Близнецам, потом, напуганный засухой и тем, как расплодились в окрестностях крокодилы, велел разрушить. Три из четырех начальников стражи ― все почитатели Огненного Дзэда и Златокудрой Равви ― тут же отвернулись. Дядя оказался заперт в собственной столице со всем двором, а вокруг крепли волнения ― еще не такие, чтобы опять влез король, но достаточно… многообещающие. Эльтудинн спешил в Долину не на помощь. Он спешил застать дядю мертвым, а хоть кого-то из его прежних союзников ― живым, чтобы узнать наконец, где уснули последним сном братья. Он мог ― и должен был ― ехать, не теряя времени. Но задержался. Не смог оставить Крапиву без прощания. Эльтудинн не видел, как толпа штурмовала замок, как графиню задушили, а графа и наследника закололи, ― но это стояло перед глазами явственнее, чем озлобленные лица пришедших к храму, чем пляшущее лезвие собственной сабли. Храм он защищал самолично до появления королевской конницы с орудиями более убедительными, чем клинки. У гвардии были и пистолеты, способные выпустить несколько пуль подряд, и стреляющие зеленым пламенем базуки: их изобрели в графстве Холмов не так давно, и ими располагали лишь силы Незабудки. Долго ли еще будут располагать? Эльтудинн мрачно усмехнулся. Для него же лучше, чтобы так осталось. И… пожалуй, чтобы король вообще не совался в то, что случится, когда законный наследник престола вернется в Жу. Машинально касаясь пальцами нарисованной крапивы, Эльтудинн миновал притвор и у двери в белую капеллу ― туда, откуда явилась тень Сафиры Эрбиго, ― поднял глаза. Прочел привычную надпись: Der prede Luvus, «Приют среди света». И, открыв створку, шагнул вперед. Три каменных стола под сенью простертых рук Короля Кошмаров темнели мертвыми силуэтами, облаченными в монаршие одежды. Еще один силуэт, преклонивший колени подле графа, был живым. И Эльтудинн легко его узнал. Юноша ― тонкий, с не по-здешнему блеклыми волосами, глазами и кожей ― днем прибыл с конницей, но не сразу поднял оружие. Он говорил с людьми и пытался успокоить их, пока, поняв, что это бесполезно и его скорее убьют, солдаты не начали стрелять. Даже тогда юноша удерживал их, трясущимися пальцами хватая то одного, то другого за плащ или сбрую лошади, а потом выехал вперед и простер руки ― в стороны, крестом, заслоняя, как Дараккар Безобразный, хотя в одной руке и был меч. И некоторые остановились, пусть ненадолго. Юношу этого Эльтудинн вчера уже видел, прежде чем все началось. Он отдыхал в бухте: пытался строить замки из песка, а замки рассыпáлись. Этим предложением, впрочем, можно было бы описать и всю жизнь Вальина Энуэллиса ― младшего сына графа, в детстве тяжело болевшего, а потом ставшего жрецом. Эльтудинн не знал его лично: знакомиться причин не было, вдобавок существовал некий негласный… запрет. Эльтудинн чувствовал: мальчика пусть и ставят ниже старшего брата, но берегут как могут. От любой тьмы, в том числе от темных жрецов. Остериго не говорил «Не приближайтесь к моим сыновьям», но напряжение его, если вдруг юноши оказывались сколь-нибудь близко к храму, казалось почти осязаемым. На словах граф при каждом удобном случае смеялся над суевериями: что еще ему, пригласившему в свою столицу Короля Кошмаров, было делать? В сердце его явно творилось несколько иное. Эльтудинн и не стремился ослушаться: дел хватало и так, а Эвин Энуэллис к себе не располагал, да и сам шарахался от темных жрецов, как от хрустальных медуз. Вальин же… с Вальином было чуть сложнее. В детстве он даже не показывался на мысе Злой Надежды, но потом стал порой заходить в храм и проводить там немало времени, рассматривая фрески и витражи. Он не молился, не приносил жертв. Никто из служителей не смел приближаться к нему, но Эльтудинну порой хотелось: у младшего графа был вид, от которого в сердце шевелились дурные сны, давно ставшие привычными. «Мне так страшно». Иллюзия почти пугала его самого. Маячила в нескольких шагах, такая хрупкая, ее хотелось развеять, просто выйдя из темноты и встретившись глазами. Услышав голос. Увидев вместо улыбки ужас. И покорно отступив. Но Эльтудинн не смел, а вместо этого ловил себя на странностях, как, например, вчера ― когда, заметив Вальина в бухте, просто остановился и стал на него смотреть, ожидая… чего? Теперь Вальин заметно дрожал, казался младше своих семнадцати. Серебрилась в тусклом сумраке тиара на его мягких волнистых прядях. Казалось, он плачет и не может совладать с горем, да и кто бы смог? Но когда Эльтудинн осторожно приблизился и юноша, встревоженный шагами, приподнял голову, в глазах ― пронзительно-серых, пронзал даже незрячий, ― не было слез. Не было там и паники оттого, что темный стоит так близко, не было вообще ничего. – Пора?.. ― едва прочиталось по сухим губам. Эльтудинн вслушался. Красивый голос, намного сильнее, чем был у Ирдинна. Даже сейчас, когда каждое слово явно давалось с трудом. – Братья придут позже, ― помедлив, ответил он. ― Я лишь хотел увериться, что все в порядке. С телами. И… – И со мной тоже. ― Это была ложь, но жрецам ведь не должно быть до нее дела? – Хорошо. ― Снова Эльтудинн помедлил, но это ложью не было и удержать слова в себе оказалось труднее, чем он думал. ― И знай: я разделяю твою скорбь. Вальин слабо кивнул. Он по-прежнему стоял коленопреклоненным и глядел, будто о чем-то прося. Оставить его? Дать еще время попрощаться? Заря близилась, но несколько швэ не стоили бессердечия. Эльтудинн молча развернулся, шагнул прочь… – Подожди! Он не увидел, а почувствовал: потянулась дрожащая рука, хотела вцепиться в одеяние, но гордость или что-то другое не позволило. Эльтудинн оглянулся. Рука опустилась, а потом Вальин опустил и голову. Но в глазах его все еще не было страха. – Что? ― тихо спросил Эльтудинн. Иллюзия все-таки настигла его снова. – Пожалуйста… ― это снова едва удалось прочесть по губам, ― поговори со мной. От меня все чего-то хотят, но со мной никто не говорит. Простая, бесхитростная просьба ― и дикая, немыслимая от аристократа, которого с детства учат держать лицо. Каким отчаянным воплем она, даже сдавленно прошептанная, звучит, когда обращена к чужому. Эта просьба тоже кричала, кричала до оглушительной боли. И Эльтудинн кивнул, не зная, движет ли им тревога, сострадание или оцепенелое любопытство того, кто и сам не находит себе места, кто тщетно ищет, на что отвлечься. О чем они могут говорить с этим молодым графом? Над трупом его отца, под фреской, где мертвый разбойник несет мимо товарищей свою отрубленную голову? – Скажи, прошу. ― Вальин устало смежил веки. ― Многие сейчас безумны, а ты кажешься таким спокойным и мудрым… – Я точно не мудр, ― удивленно возразил Эльтудинн, но его не услышали. – Ты тоже служишь Вудэну, потому что однажды он помог? ― Вальин закусил губы, ресницы его задрожали. ― Избавил от мук кого-то дорогого? Указал путь дурным сном или сберег от ошибки? Не пришел, когда тебе казалось, что ты не хочешь жить? Эльтудинн все молчал. Вдруг вспомнилась отчаянная молитва у заросшего багровыми ягодами болота. Но он до сих пор не мог признаться в том, на какой грани оказался в тот день, даже самому себе. Такая слабость была бы позорной, немыслимой для того, чья участь ― мстить за семью. – Так говорил он. ― Вальин открыл глаза, кивнул на отца. ― И многие, кто молится здесь, кто вчера был на стороне нашей семьи, кто приезжал издалека. Эти фрески… ― он всмотрелся в сияющий свод, надолго задержал взгляд на обезглавленном разбойнике и испуганном бароне, ― шепчут, что милосердие тьмы есть истина, ведь их писал гений, а гении умеют обращать в свою веру лучше прочих. Меня Вудэн тоже щадил не раз, когда я становился слаб и малодушен. Но теперь… Судорога побежала по его телу, он зябко повел плечами. Эльтудинн заметил пятна на бледной коже ― ближе к скулам ― и наклонился, чтобы рассмотреть, потом вовсе опустился рядом, вровень. Вальин смущенно отстранился, прислонился виском к краю каменного стола. Он то ли стыдился своего вида, то ли боялся желтых огоньков чужих глаз. Но держался, держался как мог, сумел даже закончить: – Теперь Король Кошмаров забрал у меня всех, и я не понимаю за что. И все равно не хочу предавать ни его, ни отца, хотя предал вчера даже бога, которому обязан… – Дараккара Безобразного? ― Эльтудинн почувствовал вдруг смутную дрожь. Впервые спросил себя: а что о его выборе думает изувеченный бог справедливости? В Жу почитали его намного меньше, чем здесь. Будет ли он благоволить? Вальин кивнул. Так и не найдя ответа для самого себя, Эльтудинн все же отыскал ― неосознанно, в считаные мгновения ― несколько слов для него: – Но разве не почтишь ты его, став достойным правителем? У правителя больше простора вершить справедливость, чем у жреца, отягощенного служением и бесстрастием. Но Вальин глядел все так же горько, безмолвно. Медленно подняв руку, он закрыл незрячий глаз ― спрятал чудовищное для такой юности увечье. Ладонь скрыла и розоватые язвы, похожие на… – Я не готов, понимаешь? ― Голос его дрогнул, и образ стерся. ― Я слишком слаб. Кажется, все, что я могу, ― успокаивать и, может, умолять. Эльтудинн вдруг улыбнулся, хотя сам не знал, откуда силы, откуда жалость, более не похожая просто на жалость, откуда убежденность. В этот раз искать слова даже не пришлось: они были с самого начала, были еще вчера, просто в них не нуждались. И для прощания они подходили как ничто другое. Изгнанник из рода Чертополоха мог и должен был еще хоть чем-то отблагодарить графа из рода Крапивы за доверие и приют. Например, немного развеять тьму вокруг его сына. – Ты готов, ― отозвался он, не отводя глаз. ― Готов уже сейчас, а сила всегда растет с испытаниями. Ты вел себя очень мужественно там, в том бою… – Ты тоже, ― прошептал Вальин. Эльтудинн покачал головой. – Я лишь защищал то, чему поклоняюсь.