– Нет… ― От резкого движения руки, проведшей по лицу, упал платок, который все равно был уже скорее красным, чем белым. Открылись покрытые коркой губы, по ним будто били, кулаками, рукоятью меча или сапогами, не один день. ― Нет… – Что? ― бессильно и бессмысленно повторил Эльтудинн, а перед глазами его в который раз вспыхнул ненавистный кошмар, разум заполнил шепот: «Обними меня. Мне так страшно…» Ничего сделать он не успел: изувеченные губы разомкнулись, схватили воздух ― и настала тишина. Опять попытавшись приподняться, но пошатнувшись, Вальин рухнул на бок в траву и больше не шевелился. Ветер тихо играл его волосами. По подбородку текла кровь ― если бы не это и не сиплое, прерывистое дыхание, он мог бы казаться безмятежно спящим: обморок сгладил страх и скорбное напряжение с лица. Эльтудинн осторожно приблизился, перевернул его на спину и коснулся горящего лба. Отвел ломкие волосы, стер кровь рукавом и некоторое время просто всматривался, борясь с собой и проигрывая. Нет. Так больше нельзя. Вальин отказался от единственного, что облегчило бы его недуг; отказался ― а прежде Эльтудинн всегда уважал его выбор. Выбор принять власть, которая его убьет, выбор поддержать плохого короля, выбор напасть, выбор сказать: «Лучше бы меня не было». Но не теперь. Страх и жалость победили, вид хрупкого тела в траве изгнал последнюю готовность уступить. Эльтудинн снял с шеи то, что непонятно зачем, в смутном предчувствии привез с собой. Еще один синий флакон-слезу, с тем же снадобьем, остро пахнущим травами, кровью и пеплом. Он вынул пробку, приподнял Вальину голову и, убедившись, что зубы не нужно разжимать, влил несколько капель в рот. – Прости. Ни одно мертвое дитя не стоит целого мира. И тебя, мой враг. Пусть, проснувшись, он бросит пару проклятий и уйдет. Пусть, но он хотя бы уйдет на своих ногах. Вальин вздохнул тише, его веки едва заметно дрогнули. Эльтудинн оставил под его головой свернутый плащ, поднялся и, отступив, повернулся спиной. На его собственных губах появился откуда-то привкус крови. В груди ныло и кололо. Нет. Ни за что. Судьба отца, судьба братьев не повторится. За это он заплатит чем угодно. Он снова поглядел с холма вниз, туда, где уже зарывали тела, ― среди солдат гарцевала фигура в кровавом плаще. Он в который раз подумал о том, сколько столкновений удастся оборвать, прежде чем все ямы станут тесны. Эльтудинн знал, что прав: вера податлива, словно глина. Люди верят в то, что им удобно, всегда. Если неудобными станут Добро и Справедливость, от их богов отвернутся; если возвысятся Война и Смерть, их воспоют. А если люди устанут еще и друг от друга, глина превратится в металл, и из него отольют клинки. Эльтудинн закусил губы. Так ведь и произошло. – Спасибо. За твою жестокость. ― Его вернули в реальность: Вальин незаметно приблизился, положил руку ему на плечо. Голос звучал чисто, там не было и тени гнева, только безнадежность, но Эльтудинн радовался ей. Может, она путь к чему-то иному. – Я спасаю так, как могу. ― Встречаться глазами он все же побоялся. ― Я ведь gan. ― Уловив кое-что, он все же с опаской повернулся. ― Что смеешься? Вальин действительно слабо улыбался, на щеках его проступил румянец. И если бы не кровавые губы, он казался бы с этой редкой улыбкой немного похожим на отца. – Меня никто никогда не спасал, ― просто признался он. ― Без… умысла. – У меня он есть, ― тоже попытался улыбнуться Эльтудинн. ― Не оставаться тут одному. Вряд ли таким миром хотел бы владеть хоть один король на свете. Пальцы на плече сжались, Вальин серьезно взглянул ему в глаза. С каждым мгновением он словно оживал ― или заставлял себя оживать. – Не останешься. ― Было ли это обещание, сетование, а может, угроза?.. ― Мы оба не останемся. А потом кто-то займет наши места, если ничего не исправить. Они стояли молча некоторое время, лишь соприкасались плечами. Тишина вокруг звенела. Не в силах больше тревожиться, не в силах думать, Эльтудинн устремил взгляд чуть дальше солдат и могил ― на холмы, покрытые уцелевшими постройками. Пироланги все же были удивительным народом: создавали такие сложные вещи, но жили так просто. Возводили деревянные, пусть высокие и резные дома; крыши покрывали мхами и лишайниками. Эти дома были словно чуть принарядившаяся часть природы, так же воспринимались и редкие каменные здания: по ним вились плющи, в щелях пустили корни остролист и ежевика. Все подгнило, потемнело, но по-прежнему казалось живым. Эльтудинн вздрогнул от странной мысли: а что, если… что, если уйти сюда? Насовсем? Или… или еще в какое-то место, которое люди не успели вытоптать, переделать под себя? Начать там все заново? Начать лучше? Начать… вместе? – Послушай, ― начал он, но, видимо, слишком тихо. Его не услышали. – Как думаешь, все еще станет прежним? ― Вальин заговорил сам, заговорил с такой надеждой, что хрупкая иллюзия иной земли рассыпалась вмиг, совсем как те песчаные замки. Нет. Это тоже соблазн. И вдобавок соблазн, порожденный малодушием. – Насколько прежним? ― Перед глазами потемнело, Эльтудинн потер их. Чужая усталость заражала его, вливаясь в собственную. – Что я смогу улыбаться тебе не наедине. ― Теперь Вальин тоже смотрел только вдаль. ― А боги снова станут лишь богами. Эльтудинн не мог ответить. И даже не знал, хочет ли того же ― или чтобы все просто уже убили друг друга. Тогда мир отдохнет. Тишина в нем станет вечной, настоящей. Первозданной, дождливой и полной тумана ― как в преданиях. И пусть в ней сгниют почти все на свете цветы. – Идем к своим, ― только и прошептал он. ― Пора. Могилы внизу уже зарыли. По рыхлой, сырой, не дающей не то что ягод, но даже травы земле снова можно было ступать, если не думать о том, что под ней лежит. * * * Элеорд улыбнулся, когда Идо в очередной раз пробормотал: «Не вертись!», а белокурая девушка в непростительно коротком, не по моде вышитом бабочками голубом платье засмеялась, нисколько не испуганная его суровостью. – Я стараюсь! ― Она всплеснула руками. ― Правда, ну правда же! Идо ловил ее лицо для будущей задумки. В Иллиди́ке, новой ученице Элеорда, приехавшей в Ганнас из разоренного графства Корней, ему увиделась Лува: те же серые глаза, те же тонкие черты и пушистые пряди. И вот он упросил ее попозировать. Увы, непоседливостью Иллидика напоминала молодую лошадку. Она посматривала то на Элеорда, то в окно, притопывала и с особым удовольствием хихикала, когда Идо на нее шипел. Он, глупый, не понимал, что это кокетство, ― видел лишь попытки застопорить его работу из вредности. Вечная, избыточная, слепая серьезность новичка, которую он все не мог, да и не пытался перерасти. Хуже было лишь его прилежание. – Так старайся лучше, глупая ты мартышка! Все-таки надувшись, Иллидика показала ему язык. – От бабуина слышу! – Идо, ― одернул Элеорд, про себя подумав, что оскорбление солидное: в Жу ему случалось видеть бабуинов. ― Повежливее. А то я тебе напомню уроки манер из детства! …Которых, если по чести, было непростительно мало. Он отучил Идо воровать на рынках и помог ему освоить столовые приборы, но на этом успокоился. Впрочем, Иллидика даже не стала продолжать перепалку, обидчивость не была ее чертой. Зато стоило Идо уткнуть взгляд в холст, как она игриво и изящно закрутилась на месте. Под взметнувшимся платьем мелькнули стройные ножки, но тот, для кого их оголили, не заметил. Иллидика опять надулась, потом тихонько вздохнула, наверное, не понимая, почему ей, легко очаровывающей всех и вся, так не везет здесь. Встретившись глазами, Элеорд подмигнул ей, но тут же сам опустил взгляд на лист, по которому водил угольным карандашом. Четвертый Идо получился хмурым, напоминал совенка, спрятавшегося за мольбертом. – Слушай, а пойдем потом погуляем?.. ― прозвенел в теплой тишине голос Иллидики. ― Сегодня встречают короля, я хочу посмотреть парад! Люблю лошадей, они такие – ух! А ведь неплохая мысль. Зрелище обещалось помпезное. По какой бы мелочи Вальин ни уезжал, возвращение его обставляли поярче: все драили, украшали, сгоняли на улицы толпы. Так бароны и графы выказывали верноподданство, упорно не видя, как тяготят сюзерена. Будут трубы, и флаги, и кто-нибудь сочинит очередную песню о том, как темные позорно побежали, прячась от огня… И лошади будут гарцевать действительно «ух». Элеорд не поднял глаз, но почти почувствовал, как Идо вспыхнул. – Что? Н-нет, ― он запнулся, ― я не могу, я буду потом нужен Мастеру. – Зачем? ― невинно уточнил Элеорд. Они ни о чем не договаривались; день у Идо был свободный. ― Можешь посмотреть на лошад… – Фрески, ― с нажимом перебил Идо и глянул почти умоляюще. ― Ты забыл? Нужно обсудить их! Работа начинается совсем скоро! М-да, какое тут «ух»? Одно сплошное «эх» или даже «ох». Если и стоило в ближайшее время что-то обсудить, то это. Как-нибудь потактичнее. – Ах да… ― все же сжалился Элеорд. ― Фрески, конечно. Да, посмотрим эскизы… – А я, кстати, тоже хочу поработать над ними! ― вдруг заявила Иллидика. Тут даже Элеорд восхитился ее наглостью: только прибилась, а уже просится на лучшую, самую дорогую и кропотливую работу, высоко себя ценит. Не просто так, конечно: у малышки изумительное чувство цвета и текстуры, да и работает она быстро, аккуратно… – Ничего себе. Люблю дерзких, ― отметил он, к возмущению Идо, и Иллидика, оживившись еще больше, заканючила: – Ну… вам же будет кто-нибудь помогать? ― Она обратилась уже не к Элеорду. ― Идо, ну можно ведь я там хоть что-то покрашу?.. ― Будто он это решал. –Кто-нибудь будет, непременно, ― отозвался Идо, но продолжать тему не стал и опять зашипел: ― Не крутись! Мне нравится, как на тебя сейчас падает свет. Ты очень… ― И он осекся, украдкой подняв глаза. Чуть не сболтнул лишнего. – Очень что?! ― заинтересовалась она, да и Элеорд тоже. Идо быстро потупился, закусил губу. – Неважно. Боги, ну помолчи уже и замри… Элеорд предостерегающе цокнул языком. – Идо, ты бы ее еще связал. Так нельзя обращаться с натурщиками. Нет, мальчик совершенно дичал и учился не тому, а ведь время шло. Нет, не так, оно летело: не птицей, а скорее булыжником в пропасть. Как бы за этим булыжником не отправился весь мир… так точно случится, если все разучатся радоваться жизни и быть мягче друг к другу. Элеорд вздохнул и пририсовал на наброске еще более насупленные брови. Он всегда любил писать Идо ― тот, в отличие от очаровательной бестии Иллидики, был идеальным натурщиком. И получался невероятно и, самое удивительное, всегда разным ― узнаваемым, но словно… ускользающим? Каждый раз, откладывая краски или уголь, Элеорд оставался с мыслью, что не поймал какую-то черту. Улыбался Идо или был не в духе, сидел у окна в камизе или лежал обнаженный, этой черты не хватало – то ли в глазах, то ли в изгибе губ. – Я чего-то не знаю о тебе, ― это он однажды, еще задолго до Разлада, сказал Идо, когда тот присел рядом и посмотрел на очередной портрет. ― Скажи мне… чего? – Ни о ком нельзя знать все, ― просто отозвался Идо и потупился. ― К счастью. Но меня никто не знает лучше, чем ты. И не рисует. Вот и теперь Элеорд задумчиво глядел на наброски. Уголь особенно полюбился ему после выздоровления: в нем виделось филигранное очарование; краски же лучше подходили архитектуре. Больше Элеорд почти не писал на заказ; из портретов брал только самые интересные. Лицо Идо было именно таким. В погоне за ускользающей черточкой Элеорд рисовал его десятки раз. Хотел поймать, даже если это окажется одно из чудовищ, явивших себя в черной капелле Первого храма. Хотел, сам не зная зачем. – Опять рисуете… рисуешь… меня? С Элеордом и раньше такое случалось: он выпадал из действительности, теряясь в линиях и мыслях. Теперь он даже не заметил, как Идо отпустил Иллидику, как подошел и присел рядом, вытирая руки тряпкой. На щеке его розовел след поцелуя: Иллидика была той еще модницей, оживляла губы ягодной краской. – Да, только вот это не зарисовал. ― Элеорд хмыкнул и мягко ткнул его в щеку пальцем. ― А надо бы, мой светлый. – Не надо! ― Идо насупился, принялся тереть лицо. ― Чушь. – Не хочешь сохранить это воспоминание? ― не отставал Элеорд. ― Светлый день, красивый портрет, девушка с невероятной улыбкой… она ведь невероятная, правда? Каждый раз гадаю: о чем думает, когда вот так улыбается? Или о ком? А ты? Идо отвел глаза. О том, что Иллидика улыбается необычно ― точно светится, хотя даже не размыкает губ, ― он говорил сам, не раз, но непременно добавлял… – Не была бы еще такой глупой! Он опять сказал это. Элеорд рассмеялся, а Идо всмотрелся в его наброски. – Ты правда так любишь меня?.. ― У него даже голос дрогнул. ― Тратишь время… – Надеюсь, ты имеешь в виду «писать», а в остальном не сомневаешься? ― весело уточнил Элеорд и понял, что Идо опять смутился. ― Рисунки ― сокровищница памяти, мой светлый. Однажды она начнет предавать, а образы останутся. Поэтому я и говорю… ― Он наклонился, опять принялся водить по бумаге, скашивая иногда глаза. ― Запечатлей все, о потере чего можешь пожалеть. Таков мой девиз. А твой? Идо все следил за ним, но вид у него был какой-то растерянный. – Я пока надеюсь на свою память. Важное… тебя, например, я никогда не забуду.