– Нет! ― покачал головой он. ― Нет, ладно, не надо вообще повторять судеб. Пусть будет другое имя. Любое другое… И они дали другое. Новое. Но Звезды знали все лучше. Смеясь над родителями, они дали ребенку малое прозвание Несчастливец. А Дикую Розу, и его детей, и детей его детей долго еще, много поколений кололи шипы и преследовали несчастья. * * * Эльтудинн чувствовал механическое сердце «Фьерры» ― своего корабля ― как собственное. Оно билось так же рвано, гулко и упрямо. Не остановится. Нет, оно не остановится прямо сейчас, если приложить ладонь, глубоко вздохнуть и задержать на несколько мгновений дыхание, пока очередной приступ не затихнет. Горячая тяжесть пройдет, вот сейчас. Боль расползется по всему телу и перестанет быть такой острой в одной точке, в груди. Расползлась. Прошла… Флотилия ушла уже далеко. Она ― каждое большое и маленькое судно ― низко ревела огненными двигателями, и надувались от движения паруса, хотя ветра не было над темной водой. Штиль. Безветрие, безмолвие, бесчувствие, бессмыслие. И даже морские чудовища, жадные монстры, которые особенно расплодились после боя при Детеныше, не показывались из зыбкой мути. Боги отозвали их, сдались. Эльтудинна знобило; он дрожал, как собака на промозглой улице, и не помогало ничего, даже тепло от пола и стены. Из королевской каюты он давно перебрался в одну из нижних, убого обставленных, но поближе к горячему механическому нутру. А ему все не легчало ― только от подогретого вина и чужих голосов. Ненадолго. Сегодня вино принесла Адинна, тоже усталая и тусклая. Она долго, с осязаемой жалостью рассматривала Эльтудинна, прежде чем нерешительно подать ему кубок. Наверное, она никогда не думала, что ее король может выглядеть так. Ведь он похудел и осунулся, и давно не мыл волос, и с трудом кивнул ей, с еще большим ― улыбнулся. ― Как ты? Что тебе сейчас снится? Она тревожно улыбнулась в ответ. – Ничего. Вот уже несколько сэлт ― ничего. Ее глаза, прежде золотые, серебристо сверкнули. Она была все такой же юной, он стремительно и необъяснимо старел, но одно, кроме цвета кожи и изгнания, объединяло их с самого начала плавания ― серебристые глаза. Глаза тех, кто выбрал новый путь. Это произошло еще в первый день, когда флотилия выдвинулась: сгустился туман, в котором несколько кораблей сразу разбились о рифы, несколько ― повернули. Но прочие, большая часть, не захотели возвращаться и ждать, и заалели на деревянных носах фонари, и зазвенели переклички капитанов. Изгнанники уходили за море. Даже Дзэд с Равви не могли остановить их, заставить вернуться и снова проливать кровь. И было еще… ― Не бойся, Они сами не ведают, чего хотят, а ты возведешь Им храмы в Новой Земле. Ты слышишь меня? Ты веришь мне? ― Я слышу, ― ответил Эльтудинн мертвому врагу в своей голове. ― Я верю. Как себе. Началась гроза. Туман стал рассеиваться и вскоре истаял, а когда суда вышли из него, все, даже белокожие жители графства Корней и графства Мыса, были бронзово-смуглыми, точно туман опалил их кожу. А глаза знати, даже мятежного младшего барона Лилии ― черноокого, как все в роду, ― стали серебристыми. Как у бога Справедливости, до того как, сойдя к смертным, он был ослеплен. Таковы были и глаза Вальина. Покинутый мир оживал. Эльтудинн не тревожился за него. Он так и не проклял свой дом, даже самым темным уголком сердца; удивительно, но у него не хватило ни мужества, ни злости. На бывшем Общем Берегу осталось довольно тех, кто умел учиться на бедах и ошибках. Кто в день отпевания последнего светлого короля вознес благодарственную молитву не только Праматери, но и Вудэну. И за покой своего правителя, и за то, что Король Кошмаров не задул свечи всех отцов, мужей, сыновей, отправившихся в смелый, спешный, справедливо наказанный поход графа ле Спада. Прилюдно каялся и сам он. Стоя на верхней ступени Нового храма на следующий день, он бил себя девятихвостой плетью по голой спине и молился. Эльтудинн не хотел видеть этого. Он слишком часто думал о том, что Дикая Красная Роза, синеглазый вассал Вальина, любовник его жены, тоже берег заряды старого пистолета, при всякой возможности предпочитая шпагу или ножи. И был в толпе тех, кто брал фронтовой корабль темных на абордаж, кто был за спиной короля. Но юная Ирис, расцветшая в скорби странной, особенно невыносимой холодной красотой, выбрала ле Спада в мужья и короновала его; все неподчинившиеся хватали куски разоренной земли и строили государства, объявляя себя королями. Больше Эльтудинну не было дела до этих семей и мест. Крапива, собрат Чертополоха, такой же дикий и невзрачный, выродилась. Здесь осталось место только цветам. …В новой земле будут храмы ― он знал, ведь неслучайно вез архитекторов и живописцев, неслучайно за ним последовали многие жрецы, как темные, так и светлые. В новой земле будут дома, за которые не придется воевать, и нравы, которые не придется ни рушить, ни отстаивать, ведь все, кто ушел с Общего Берега, знали, чего хотят. Пусть каждый, кто пожелает, обустроит свое владение, назовется государем. Пусть каждый чтит как главного любого из богов, но не забывает остальных и никого не ссылает в «поганые места». За морем не будет ничего чище молитвы, светлой или темной. Пусть только… …Пусть только они не перегрызутся. Ведь кто-то уже хочет назад; кто-то поднял бунты, и их пришлось высадить на бесплодном острове, попавшемся в пути; кто-то спорит о направлении: не идут ли корабли на погибель, не заблудились ли, правдивы ли начерченные пиратис карты, почему так долго нет… – Земля! ЗЕМЛЯ ПРЯМО ПО КУРСУ! Крик был такой, что достиг каюты, заглушил даже механическое сердце. Эльтудинн с усилием сел, поднялся, потом пошел наверх. Он быстро оказался среди суетящихся матросов. Достиг палубы, ведь все расступались перед его качающимся силуэтом. Ему подали украшенную перламутром и золотом трубу, он проследовал к борту, не слушая взбудораженных речей капитана и его старшего помощника. Он поднес трубу к глазам. Там, впереди, местами зеленела, а местами золотилась длинная, во весь горизонт полоска, пересеченная росчерками деревьев. Материк. Тот самый. Серели где-то слева скалы; они прятали бухту, похожую на ту, где странный светлый король строил хрупкие замки из песка, а может, на ту, где люди, убивавшие друг друга из-за Первого храма, лежали и слушали гневный стон моря. Эльтудинн улыбнулся и вернул трубу людям, продолжавшим говорить и жестикулировать. А потом веки стали тяжело опускаться; он впился рукой в чье-то плечо, но не почувствовал опоры, не почувствовал вообще ничего и, как ни пытался, ничего не услышал. Только губы склонившегося к нему капитана шевелились, шевелились… Эльтудинн с усилием поднял голову. В ясном вечернем небе, рядом с незнакомым созвездием, похожим на летящую стрелу, проступало другое ― сияющая спираль, центром которой будто был он сам. Спираль вращалась, вращалась, вспыхивая новыми и новыми звездами, затягивала… – Маар! Крик капитана прорвался в заполненное морским шумом сознание в последний раз. Безветрие, безмолвие, бесчувствие, бессмыслие… Бессмертие? Дорогой Элеорд. Все еще не могу привыкнуть к тому, как ты далеко. Но я хотя бы уже знаю: ты добрался живым, в отличие от того, кто увез тебя. Несчастный Эльтудинн… Жаль, он так и не ступил на берега Заморья; жаль, не от его имени ты расписываешь храмы. Я знаю: твою кожу, как и кожу всех изгнанников, обжег гнев богов. Но чувствую: даже теперь она не так смугла, как у большинства, ты остался слегка бледен, подобен ночному светилу. Тебе не нужно было и знамение Справедливости, твои глаза и так были льдистыми, я боялся их взора в детстве… Но ты постарел, седеешь. И твой образ, написанный мной тогда, теперь куда больше похож на правду. Одно неизменно: Лува ласкает пальцами твое лицо, когда ты поднимаешь голову. Ты видишь ее так же, как я. Мы скучаем по тебе ― Иллидика особенно, и даже подготовка к венчанию не может ее отвлечь, как не может отвлечь меня. Одно поддерживает нас обоих: однажды у нас ведь, наверное, будут дети, и я дам одному из них твое имя, а может, на маленьких ладонях даже будут загораться твои гербовые знаки. «Кукушкин плач». Тот самый, что ты подарил мне. Он вспыхивает, как и в день нашего прощания. Я никогда не забуду, что ты рассказал мне, уже готовясь взойти по трапу. И я не обижен, совсем не обижен за много приливов молчания, в которые не знал твоего секрета. Я лишь все еще гадаю… как же так получилось сейчас? За что такая милость? Наверное, и я бы стыдился такой истории предков ― истории барона, который был блистательным поэтом, и истории его сына, тоже поэта, считавшего себя посредственнее родителя. Истории, в которой сын не стал спасать тонущего отца, когда они вышли на морскую прогулку. Истории, в которой, потеряв родную кровь и соперника, юноша не стал счастливым, а сошел с ума, ну а дети его родились уже без гербового соцветия. Твой прадед, дед, отец и ты несли их проклятье целый век. А я… что ж, я рад, если ты прав и если я своими жалкими попытками убить змею помог тебе его снять. И вот я шепчу свое имя: Идо ди Рэс. И пусть у меня нет прозвания, тонкие веточки, увенчанные слезами, расцветают на моей коже. Иллидике они очень нравятся. Мне тоже. Да, обещаю. Я с честью продолжу наш род. Но пока все, что составляет мою жизнь, ― фрески и храмы, храмы и фрески. Светлые. Темные. И переменные. Наверное, мы пришли к какой-то мудрости, к какой-то, наконец, настоящей мудрости, поняв, что богиня Судьбы не светла, а бог Кошмаров не темен, что природа многих, кому мы поклоняемся, заполнена лишь тем, чем мы ― верящие ― ее заполняем. И мы станем совсем мудры, когда переменными станут для нас все боги. Когда не будет света и тьмы, когда нам не нужны будут эти полумеры. Впрочем… тогда, наверное, мы отвернемся от богов вовсе. Мы сами станем как Храмы, как Небо, как Боги. И они в гневе откроют глаза снова. Но пока мы будем просто жить. А я буду мечтать о том, как сяду на корабль и увижусь с тобой. Как мы будем снова рисовать вместе, а на месте мертвой змеи и увядших ядовитых цветов в моей груди вспыхнут звезды. Теперь я верю: я способен на многое. Не так, как ты, а по-своему. Ведь мой свет давно горит в чужих сердцах. Я люблю тебя. Я люблю руины, на которых остался. У нас все будет хорошо. Кстати, Элеорд. Твои черешневые деревья в нашем обугленном саду и возле королевского замка… они расцвели. Эпилог. Ветер на горных вершинах [Первый прилив от Великого Разлада] Бьердэ было холодно в горах, хотя белая шерсть по-прежнему защищала его и становилась только гуще. И все же очень холодно ― сегодня он обостренно почувствовал это, стоя на краю утеса и глядя в ясное темно-синее небо, напоминающее полированный кусок стекла. Там зажглись два новых созвездия. Стрела и спираль. – Что это? ― спросил он вслух. «Какая тебе разница?» ― не прекращая потрошить огромного осетра, ответил старейшина Эндэ мысленно. От этого тоже было холодно: над горами не звучало голосов. Придя сюда, пироланги стали общаться только мыслями: сначала боялись лавин, а потом, когда возвели сверкающие белые города, в живой речи им уже не виделось смысла. Многие подзабыли ее. Дети ей не учились. А Бьердэ по ней тосковал. Эндэ ― толстый, благодушный, чуть более живой, чем прочие, ― иногда болтал с ним, но сегодня был не в настроении. – Этих звезд не было, ― упрямо проговорил Бьердэ. Порыв ветра вздыбил его шерсть и поднял сноп снега. «Звезды рождаются и умирают. ― Нож лязгнул о чан. ― Это частое явление». – Ни разу за наше пребывание здесь такого не происходило. Ни разу за весь Раз… Красные глаза Эндэ сверкнули. «Мы не говорим о Разладе, Бьердэ. Ты забыл? Наши ледяные сердца осуждают его». А Бьердэ все смотрел, смотрел то на кружащийся снег, то на звезды, то на скрытый туманом мир внизу. Силльская цепь была самой высокой на континенте. Но моря отсюда он разглядеть не мог. – Ледяных сердец не бывает. А я говорю о чем хочу. «Твое дело. Но тогда без меня, дорогой друг, я не для того зову тебя к столу». Бьердэ обрадовался бы даже раздражению в тоне. Но ответ отдался лишь в рассудке и не был окрашен ничем. Не видя рядом живых, постоянно плещущих радостью и горем, недолговечных собратьев, пироланги растеряли последние чувства. Новым гербом их полугосударства-полумонастыря не зря было оно ― сердце из голубого льда. – Хорошо, ― произнес он. ― Конечно. Его не слушали: Эндэ ушел в дом, наверное, готовить рыбу. Поглядев на плавно затворившуюся механическую дверь, Бьердэ не впервые за вечер пожалел о встрече. На словах все пироланги, связанные сетью мыслей, были едины. Но может ли быть общество, где каждый по отдельности? Дружат ли так? Живут ли? Даже города возвели скорее для унесенного технического наследия, чем для жизни; младших не отпускали вниз и рассказывали о низе скупо и неохотно. Бьердэ был у собратьев не на лучшем счету: он рассказывал детям правду. И вслух. Когда с миром случается большая беда, каждый народ выбирает собственный путь. Одни точат ножи и заряжают пистолеты. Другие молятся и запирают двери. Третьи взбираются на башни и кричат, чтобы предупредить собратьев, которые еще безмятежно спят или почему-либо слепы. Четвертые латают трещины ― искусством и словами, любовью и надеждой. Пятые же просто уходят. Обычно они надеются на возвращение в лучшие времена и обещают принести с собой человечность. Потом лучшие времена наступают. Но ушедшие уже перестают быть людьми или забывают путь назад. Бьердэ снова посмотрел на созвездия ― яркие и смутно знакомые, о ком-то напоминающие, ― а потом прикрыл глаза. Боги, послушайте, боги! Он одинок, мучительно одинок среди белых городов, куда редко-редко доходят снизу, а если доходят ― то чтобы умереть. Он давно не слышал о королевствах, знает только новое имя бывшего Общего Берега ― Морской Край. Он тоскует… а впрочем, о чем? Как-то ― не так давно ― он попытался отыскать в море пылающих рассудков рассудок Вальина ― и не нашел. Поискал прекрасную Ирис ― и удивился филигранной пустоте, заполненной только любовью к детям, особенно к первенцу, к единственному с гербовым знаком Крапивы на ладони. Следующим Бьердэ отыскал разум молодого аристократа ле Спада ― и прочел такое, от чего потом долго швырял в ущелье камни, рыча сквозь зубы. Больше он никого не искал. Мир изменился. За то, чтобы он устоял, заплатили слишком высокую цену ― каждый свою. Но сегодня небо, кажется, впервые смилостивилось, заговорило с людьми. Бьердэ сосредоточился и опять посмотрел на созвездия. Все-таки он читал мысли. И где-то далеко-далеко услышал: ― Как жжется королевская Крапива… И смех в ответ, сильный и чистый. Бьердэ тоже усмехнулся и повернулся к дому. Эндэ стоял на пороге и уже несколько раз настойчиво повторил: «Рыба почти готова». – Разлад закончился, Эндэ, ― отчетливо проговорил Бьердэ. ― А ты про рыбу… Эндэ мотнул головой, и многочисленные бусины в его густой шерсти зазвенели на ветру. «Если и так, не близится ли новый?» – Нет, ― твердо отозвался Бьердэ и, развернувшись, пошел прочь. «А рыба?» Он не ответил. Он понимал, что пироланги правы: даже примирившимся собратьям опасно возвращать базуки и двигатели, пистолеты, лекарства, фейерверки ― чтобы перебить друг друга, им хватило мечей. Он понимал: на кордонах его будут спрашивать; возможно, даже вслух, – зачем он уходит, понимает ли, что не сможет так просто вернуться, не сошел ли с ума. Он понимал: все разумы, к которым он иногда заботливо прикасался своим, померкли, увяли или сгнили.