Идо опустил глаза. Наконец он понял, к чему Мастер ведет, окончательно. И понял, что то самое «испытание» он не прошел. Да даже и не пытался. – Когда тебя и то, что ты делаешь, беззаветно любят с самого начала, намного проще. ― Кажется, Мастер опять смотрел на море. ― Когда тебе приходится искать и выгрызать эту любовь, ты можешь попасть в ловушку. Начать сравнивать себя с другими. Начать обещать себе: «Я стану таким, как он или она, и вот тогда у меня будет много любви, и сам я тоже наконец получу право себя любить…» Идо сжал кулаки. Мастер снова тронул его за плечо, в этот раз совсем мягко. – И вот ты бежишь, бежишь за кем-то… и все больше ненавидишь себя за то, что не можешь догнать. Не понимаешь, что это нормально, не понимаешь, что вы разные и вообще-то должны не играть в салки, а держаться за руки. Но главное, тебе становится все равно, кто там чем восхищается в тебе. ― Лицо Мастера ожесточилось. ― Плевать на короля, ведь он не пишет картин. Плевать на народ, ведь он необразован. Ты либо обесцениваешь эту любовь, либо не веришь. ― Идо болезненно вздрогнул. ― Это гордыня, мой светлый. А ведь ради этого все и затевалось, мне кажется. Ну… сама эта способность творить. Боги дали нам ее, чтобы мы приносили радость друг другу, а не только самим себе. – Мастер… ― Идо и сам понял, что это не оклик, а полный боли стон: «Хватит». Змея в груди свернулась клубком и начала превращаться в ледяное изваяние, голова закружилась, в глазах защипало. ― Элеорд… – Я люблю тебя и такого, ― тихо, устало ответил Мастер. ― Слепого и охваченного гордыней. Потому что я знаю: она никогда не помешает тебе нести свет. А будь ты безнадежен ― оставил бы меня там, в руинах. Идо не знал, что ответить, точнее, понимал: он… не вправе пока отвечать. Да и сил искать слова не было, дождь наконец продрал до костей. – Я… обещаю, ― только и выдохнул он и порывисто обнял Мастера, сразу почувствовав ответное объятие. Вдруг вспомнил: на первой картине, написанной вскоре после усыновления, была Лува ― спускалась по небесной лестнице и касалась ладонью запрокинутого лица художника, который, казалось, был узнаваем, несмотря на лишнюю седину и нарушенные пропорции. Идо назвал ее «Вдохновение» и не говорил, кого изобразил. Понял ли Мастер? Идо не знал. Но работу, которая вскоре стала казаться Идо слабой, он после вернисажа вернул в дом и держал в своих покоях. – Пожалуйста, ― прошептал Элеорд, потрепав его по волосам. ― Давай мы не будем ссориться, а ты не будешь себя грызть. Теперь совсем не до того. – Простите… ― пробормотав это, Идо уткнулся ему в грудь. ― Прости за все. И я никогда не… я не забуду, что король до конца помнил о моих звездах. До конца. Он услышал сдавленный, хриплый всхлип и пожалел, что упомянул Вальина. Покойного Вальина. Всхлип отдался в голове. Разбил ледяную змею в осколки. И пришлось крепко зажмуриться, чтобы самому сдержать слезы. Они долго сидели так ― вдвоем над бездной. Идо становилось теплее, спокойнее, а сказанное, сделанное, случившееся начинало казаться просто глупым кошмаром. Все позади. Ганнас остался без короля, его наверняка ждут беды, но Идо верил, что все выстоит, пока Мастер рядом. Все будет как раньше. Лучше. Элеорд ди Рэс ― гений, Идо не отречется от этого, но прозреет в ином. Они наберут еще учеников и все отстроят. Все исправят. Вокруг них сейчас столько хороших людей, взять хотя бы Иллидику, славную Иллидику, которую все больше хочется узнать ближе, и тогда, может… – Я скоро уезжаю, Идо, ― прошептала ему дождливая тишина. ― Видимо, навсегда. Надеюсь, ты будешь с честью продолжать наш род. Идо отпрянул, упал обратно в ненастный холод. Казалось, он ослышался. – Что?.. ― Все эти фразы не имели никакого смысла. Как «уезжаю»? И… род? Элеорд вздохнул, выпрямился, растер свои плечи. Капли дождя все бежали по его лицу и волосам, но он не замечал этого. Впервые он был не зол, не огорчен, но растерян. И, похоже, с большим трудом находил нужные слова. – Король Эльтудинн, ― медленно начал он, ― и все, кого не устраивает нынешний порядок, напоминающий, впрочем, скорее беспорядок, хотят отбыть с Общего Берега. Не так давно пиратис, углубившиеся в море, подтвердили, что там, довольно далеко, есть земля. Теплая. Светлая. И пустая. Там можно многое начать с начала; там не будет ничего единого, но все смогут жить на свой лад, да и здесь для этого будет больше места. И… Идо сжал кулаки. В ушах зашумело. Стало холодно почти до обморока. – И все же там нужен кто-то, чтобы писать лики богов? ― горько спросил он. ― Ведь не взять с собой богов довольно трудно… Мастер кивнул. Вина ушла из его взгляда, осталась решимость. – Возможно, я решил спешно, возможно, это было необъективно, но… Предчувствие было ужасным, оглушительным. Идо вскочил, словно его подбросили, ― и даже не осознал этого. Мастер тоже медленно, с усилием начал подниматься. Идо подал ему руку и помог, а потом сжал запястье крепче. Вгляделся в лицо, прошептал: – А я? Я ведь еду с тобой? Впрочем, ответ был уже очевиден. Мастер отряхнулся, переступил с ноги на ногу, очищая от грязи сапоги. Привычная педантичность. Его вид ― мокрые волосы и одежда, ссутуленные плечи ― даже сейчас не был жалким. Невольно Идо вспомнил о перстне на его пальце. Перстне с гербовым растением. Еще одна причина позвать столь талантливого живописца в новые земли, ведь едва ли король Эльтудинн согласился бы что-то начинать с одними простолюдинами. Кулаки и зубы сжались сами. – Нет? ― Молчание подтвердило все окончательно. ― Из-за моего… припадка? ― Идо ощутил себя беспомощным, очень маленьким, вспомнил, как еще недавно упал перед Мастером на колени, умоляя не гнать его. ― Это он! Припадок, всего лишь! Пойми, я… Впрочем, он и сам вряд ли поверил бы себе. А главное, дело было вовсе не в этом. – Идо, тем, кто остается, тоже нужны лики богов, ― ровно перебил Элеорд, отнимая руку. ― Здесь многое порушено, это надо чинить. И пусть Цивилизация Общего Берега мертва, ее сменят другие: моложе, может, глупее, но… хуже ли? Они должны видеть красоту, чтобы расти. Хоть немного. А я… ― он вздохнул, ― я старею, Идо. Я выдержу морское путешествие и даже бои с чудовищами, но не выдержу прогулок по обломкам. Однажды они уже меня погребли. И мне… мне будет очень плохо без Вальина. Идо не смог даже кивнуть: там, где недавно была змея, распускались колючие и удушливые цветки боли. Он лишь попросил: – Прочтите… прочти мое лицо. Пожалуйста. Не надо. Но Идо цеплялся за воздух и сам понимал это. Элеорд убрал с его лба мокрую прядь, помедлил недолго и вдруг улыбнулся, пряча руки в рукава. Он не хотел ничего читать. Или устал это делать. Идо его понимал. – Пойдем домой, ― сказал он. ― Тебе нужно отогреться. И начать примиряться с мыслью, что скоро дом будет твоим. ― В тоне его появилось что-то мечтательное. ― Подумай, какая красота, а? Женишься… приютишь учеников, каких захочешь! Идо как вкопанный стоял на месте. Прыжок со скалы вдруг снова начал его манить. Проклятая змея. Проклятая. Умерла, сгинула, но тащит Мастера с собой. – Мой светлый… ― донеслось сквозь шум в висках. Больше Идо никто так не назовет. Это не приходило в голову даже ни одной девушке; флиртуя, они всегда звали Идо shan, сравнивая с темными духами из-за взгляда, интонаций и волос. Идо знал: «мой светлый» не произносила и мать, если она была, и отец, если был он. Они говорили что-нибудь наподобие «выродок». – Элеорд… – Ты совсем взрослый. ― Он не дал продолжить. ― И кроме сына, ученика и художника становишься человеком. Это непросто. Но знай, что я буду за этим смотреть. – А если вы погибнете в пути?.. ― Идо со страхом посмотрел на море. Огромное. Злобное как никогда в этом скорбном шторме. – Я? Что ты. Не погибну. Меня явно берегут. Что-то в его голосе заставляло верить. И все равно хотеть шагнуть со скалы, все сильнее. Идо понимал: пора сдаться, он все испортил. Порушил. Второй раз погрёб Мастера под обломками, а теперь пытается, пытается вытащить, забыв самое важное. В руинах любви ― как и в руинах дома ― не нужно резких движений и громких криков. Они могут сделать только хуже. И, покоряясь, Идо лишь прошептал: – Можно однажды я… Ему не пришлось заканчивать. – Да. Я всегда буду тебе рад. Тебе и твоим чудовищам. И Идо, сморгнув слезы, заставил себя улыбнуться в ответ. Мастер в последний раз вгляделся в туманное море и первым пошел с обрыва прочь. …Они шли нетвердо по скользким камням ― промокшие, едва разбирающие дорогу и то и дело встречающие скорбных людей. Горожане спешили к храму: туда жрецы должны были привезти тело Вальина Энуэллиса и нескольких самых верных ему людей. Вскоре через толпу было почти не пробиться, но Идо и Элеорд все равно пробивались, не желая сегодня слышать псалмов. Королю вряд ли нужно было, чтобы они его провожали. Он любил их слишком давно. И он бы их простил. * * * Дикая Красная Роза родился на свет совсем-совсем без шипов. Ему говорили об этом все, а больше всех ― отец, чьи шипы были из стали. И его прозвище тоже было именно таким ― Сталь, сына же звезды назвали Ртутью. Хотя он очень, очень хотел тоже быть Сталью. Вся жизнь Дикой Алой Розы была попыткой вырастить шипы. Он дрался со всеми соседскими мальчишками и бегал за всеми стражниками ― друзьями отца. Он выступал на праздниках Близнецов как рыцарь. Он так метал ножи, что мог пришпилить бабочку к дереву, мимо которого она пролетала, и хорошо стрелял. А потом он вдруг видел море и забывал все это. Дикая Красная Роза любил море как никто. Иногда ему казалось, что море тоже его любит: разговаривает с ним, ворчит на него, шепчет секреты. Море. Море. Море. Сталь понимал Ртуть ― он был хорошим отцом. И однажды, в какой-то теплый вечер, устало снимая доспехи после очередного несостоявшегося повешения (конечно, отец всегда побеждал того отвратительного судью-Колокольчика!), он сказал: – Мальчик мой, почему ты до сих пор не пошел на флот? Дикая Алая Роза был счастлив. Но в это же время в городе строился храм королю Кошмаров. И отец еще не знал, что его убьют. Когда все случилось, у Дикой Алой Розы появился похожий на него друг ― граф Крапива. Крапива родился совсем-совсем не стрекучим. Дикая Алая Роза не знал никого добрее, чем Крапива, и, кажется, они понравились друг другу с первого взгляда. И было еще кое-что: Крапива совсем-совсем не переживал, что не жжется. Ему нравилось быть добрым. Ему намного больше нравилось быть добрым, хотя вокруг была война. Тогда Дикая Алая Роза решил быть злым за двоих: к тому времени у него худо-бедно начали расти шипы. Они проклюнулись в день, когда, тяжело вздохнув, Алая Роза отвернулся от моря и пошел в темные замковые подвалы посчитать чужие деньги. Не для удовольствия: у него своих хватало. Просто замку нужна была починка, а люди ленились. Но время шло, и от моря Дикая Алая Роза отворачивался все чаще. Дикая Роза был зол за Крапиву долго-долго, и шипы у него росли все острее и длиннее, потому что он видел все больше чужих шипов. Самые страшные были у Чертополоха ― тот рос в других землях, среди горячих источников, и прекрасно себя чувствовал. Эти земли ему не принадлежали, он просто занял их и разросся. Не раз Дикая Алая Роза говорил Крапиве: «Нужно отнять их!», но Крапива качал головой. Он тоже к тому времени перестал быть безоговорочно добрым. Но Чертополох он почему-то любил, хотя более чудовищного растения не росло ни в одном уголке Сада. И Чертополох тоже, кажется, что-то к нему испытывал: колол и душил всех, кроме него. Но подбирался все ближе и ближе, словно хотел забрать с собой. Однажды Дикая Алая Роза не выдержал и сказал Крапиве: «Он опасен. Захватим весь Сад, кроме его владений, и тогда он сдастся». Но Крапива снова покачал головой. Дикая Алая Роза стал настаивать, его шипы даже ощетинились от злости, и тут… Крапива обжег его! Так обжег, что несколько шипов, которые Дикая Алая Роза так старательно, так насильно, с таким отвращением выращивал, сломались. Дикая Роза упал на мерзлую траву и завыл. Ему хотелось поговорить хоть с кем-то, хотя бы со своей подругой, Королевской Незабудкой… но Незабудка была женой Крапивы, а еще ― очень юной и хрупкой. Она вообще ничего не должна была знать. И вместо того чтоб посмотреть в ее прекрасные глаза, Дикая Алая Роза посмотрел на море ― впервые за долгое время по-настоящему посмотрел на море ― и успокоился. Он придумал, что делать. Он решил захватить Сад сам ― и подговорил других. Он даже смог начать бой до того, как Крапива хоть что-то понял. Но потом Крапива понял. И пришел. Он пришел ― и начал вдруг стрекать всех, совершенно всех, кто видел его, ― и ведь стрекал он словами, одними лишь словами, но как стрекал! Стрекал всех. Кроме Чертополоха. Который и так уже изранил всех своими иглами. И тогда… И тогда Алая Роза осознал вдруг, что все, все вокруг обрастают шипами. Колокольчик и Лилейник, Персик и Астра, Жасмин, Фиалка… и он сам. Его шипы стали острее шипов отца, злее шипов отца, метче шипов отца и заблестели золотом. Шипов было так много, что Дикая Алая Роза потерялся в них… а когда очнулся, Крапива был мертв. Дикая Роза вернулся к Королевской Незабудке и скоро взял ее в жены. Перед этим он спилил почти все новые шипы и очень, очень надеялся, что они не отрастут. Но они отрастали. Постоянно. Ночью, стоило Незабудке задремать, собственные шипы начинали снова и снова колоть Розу. Они блестели золотом. И, прежде чем поранить, еще и жгли, словно крапива. Время шло. У Королевской Незабудки родился первый побег. – Давай назовем его в честь Крапивы? ― тихо предложил жене Дикая Алая Роза. ― Я скучаю по нему… – Нет! ― испугалась она. ― Нет! Что, если он повторит его судьбу, умрет молодым? Давай назовем в честь тебя, пусть повторит твою, она счастливее! Дикая Алая Роза почувствовал, что весь дрожит. Шипы. Шипы готовы были вот-вот вырваться. Его судьбу?..