– Wunderbar![13] – воскликнул отец. – Для меня большая честь, что моя работа окажется в вашем собрании, герр Шмелинг, – с легким поклоном сказал Харцель. – Я еще и другую картину собирался купить, – сказал Макс. – Ах да, тебе тот горный вид понравился, – отец указал на другой, но тоже ничем не примечательный пейзаж. – Нет, Зиг, той картины, про которую я говорю, сегодня в экспозиции нет. На этих словах Макса у Харцеля вытянулось лицо. – Я про мой портрет работы Гросса. Сам знаешь, я давно хочу его заполучить. – Макс, этот твой портрет не продается, – сказал отец. – Я хорошо заплачу. – Но это последняя оставшаяся у меня работа Гросса, – принялся объяснять отец. – А я обязательно стараюсь оставить себе хотя бы по одной вещи каждого художника, с которым мне посчастливилось работать. – Не жадничай, покажи портрет. Анни его еще не видела. Отец страдальчески закатил глаза. – Ну если ты так настаиваешь… Карл, сходи принеси портрет герра Шмелинга работы Гросса. Он в подвале, в семнадцатой ячейке. Одну из стен подвала целиком занимал деревянный стеллаж с высокими узкими ячейками. В ячейке номер семнадцать оказалось несколько работ Георга Гросса: говоря, что портрет Макса Шмелинга – последняя из оставшихся, отец просто набивал ей цену. На самом деле картин Гросса – так же как Отто Дикса, Макса Бекмана, Эмиля Нольде и других экспрессионистов, которых раньше выставлял мой отец, – после наложенного нацистами на их творчество запрета никто не покупал. Подвальный стеллаж был буквально забит непроданными шедеврами этих художников. Изрядно покопавшись, я наконец отыскал портрет Макса. Гросс изобразил его в профиль, голым по пояс, в ярко-синих боксерских трусах и с выставленными вперед сжатыми кулаками. Голова наклонена чуть вперед, глаз почти не видно в зловещей тени надбровных дуг, толстые контрастные мазки подчеркивают рельеф мускулатуры на руках. Этот портрет был мне хорошо знаком – в свое время я даже перерисовал его себе в альбом. Каждая его черточка дышала мощью, уверенностью и угрозой. Я стер с холста толстый слой пыли и отнес его наверх. Вслед за Максом, Анни и моим отцом вокруг меня собрались все присутствующие в зале. Я держал в руках портрет, изображая собой живой пюпитр. – Да, это именно тот портрет! – воскликнул Макс. – Ах, Макс, какая красота! – отозвалась Анни. – Ты на нем гораздо стройнее, чем сейчас. – Я позировал для него несколько лет назад, – со смехом ответил Макс, шутя потирая бицепс. – И с тех пор порядком мускулов нарастил. – Я просто обязана купить этот портрет, – сказала Анни. – Зиг, сколько ты за него хочешь? – Видите ли, мне бы очень не хотелось с этой вещью расставаться, – сказал отец. – А кроме того, Макс, у тебя же дома полно зеркал. Вот в них на себя и любуйся. – В зеркале себя в профиль поди рассмотри, – лукаво усмехнулся Макс. – Картина нужна не ему, а мне, герр Штерн, – сказала Анни. – Она бы скрашивала мне разлуку с Максом, когда он уезжает на свои соревнования. Насколько я мог судить, за весь вечер отец продал одну-единственную вещь – пейзаж Харцеля, купленный Максом. И это было для него настоящей катастрофой. – Прошу вас, герр Штерн. – Что ж, пожалуй… Но прежде чем мой отец успел назвать цену, Макс взглянул на меня – я почувствовал на себе его взгляд, но посмотреть ему в лицо по-прежнему не решался – и воскликнул: – Постой! А давай заключим с тобой сделку. – Сделку? – переспросил отец. – Да. Ты отдаешь нам портрет, а я за это учу твоего сына боксу. Обступившая нас публика одобрительно зашумела. – Индивидуальные занятия боксом с сильнейшим в Европе тяжеловесом – это очень дорого стоит. – Занятия боксом? – ошеломленно повторил мой отец. – Но мой сын собирается связать свое будущее с искусством, а не с боксерским рингом. – Бокс тоже своего рода искусство. – Зачем ему учиться боксировать? – спросил отец. – Мальчик, Зиг, должен уметь за себя постоять, – ответил Макс. – И Карл, похоже, недавно на собственной шкуре в этом убедился. Кое-кто из посетителей весело захихикал. А у меня кровь прихлынула к лицу – каждый удар пульса теперь еще больнее обжигал все мои ссадины и синяки. Я захотел спрятаться ото всех за портретом, который так и держал перед собой. Но предложение Макса показалось мне очень заманчивым. Да и кто из мальчишек на моем месте отказался бы учиться боксу у чемпиона? – Ну что, парень, хочешь заниматься со мной? Все смотрели на меня и ждали ответа. Мне страшно хотелось крикнуть «да», но я понимал, что отец все еще надеется получить за портрет деньги. Он сверлил меня взглядом: откажись, откажись. А Макс смотрел на меня с веселой улыбкой и явно не подозревал о нашей с отцом молчаливой схватке. Выговорить я так ничего и не решился, но голова моя как бы сама собой кивнула в знак согласия. На мгновение губы моего отца гневно скривились, однако он тут же взял себя в руки. – Как я вижу, он хочет. А ты что скажешь, Зиг? Все взоры обратились на моего отца – ему не оставалось ничего, кроме как согласиться. – Я вижу, что фрау Ондра очень хочет этот портрет, – сказал отец, – и не считаю себя вправе перечить воле прекрасной женщины. – Отлично, договорились, – сказал Макс и скрепил сделку рукопожатием с моим отцом. – Жду твоего сына в Берлинском боксерском клубе. Гости вернисажа хлопали отца и Макса по спине, поздравляя с удачной сделкой. Некоторые подходили ко мне и одобрительно трепали за плечо. Первый урок К одиннадцати посетители начали расходиться, но мама так и не показалась. Мы с Хильди спустились в подвал упаковать две купленные Максом картины – кроме них отец в тот раз так ничего и не продал. Хильди прижимала пальчиком бечевку, а я завязывал узлы, но думать мог только о будущих занятиях с Максом. Сумеет ли он сделать из меня чемпиона? Подружимся мы с ним или нет? – Какая же она красивая, – мечтательно проговорила Хильди. – Кто? – Фрау Ондра. В жизни она даже красивее, чем в кино. Жалко, что заодно с твоими уроками бокса папа не договорился об уроках красоты для меня. – Уроках красоты? Тут до меня дошло, что для нее фрау Ондра значит так же много, как для меня Макс. Хильди любила кино, каждые выходные мы с ней старались сходить на дневной сеанс в Театр на Ноллендорф-плац. Ей нравилось сидеть в первых рядах, так, чтобы не видеть ничего, кроме громадного киноэкрана. – Она вся такая прекрасная. Не то что я. Хильди потупила взгляд своих карих глаз. До сих пор мне в голову не приходило, что мою восьмилетнюю сестру настолько заботит ее внешность. – Да ты и так хороша, Кроха, – сказал я. – Я слишком чернявая. – В этом нет ничего плохого. – Тебе легко говорить, ты светлокожий блондин. – А ты вспомни, например, Клодетт Колбер или Мирну Лой? – Клодетт Колбер – рыжая. – Хорошо, а Луиза Брукс? У нее волосы даже чернее, чем у тебя. – Ну может быть. – Если хочешь знать, это скорее ты должна фрау Ондре уроки красоты давать, а не она тебе. Я тронул ее за подбородок, мол, выше нос. – Спасибо тебе, Воробей, – сказала Хильди и чуть улыбнулась. – Пошли, что ли, наверх.