Когда мы поднялись, народу в галерее уже почти не было. Макс и Анни одевались у выхода. Я подошел к ним и вручил упакованные в бумагу картины. – Danke[14], – сказал Макс. – И давай сразу проведем первый урок. Он достал из кармана красный резиновый мячик и с отскоком от пола кинул мне. Я его поймал, хотя и не так ловко, как хотелось бы. – Реакция у тебя приличная, – сказал Макс. – Всегда носи мяч с собой и, когда куда-нибудь идешь, сжимай его попеременно одной и другой рукой. Руки и пальцы у боксера должны быть сильными. Я быстро несколько раз сжал мячик и почувствовал, как приятно напрягаются мышцы предплечья. Раньше я даже не подозревал, что они у меня там есть. Выходило, что уже первые мгновения занятий с Максом пошли мне не пользу. – Дальше. Дом у вас топится дровами или углем? – У нас угольное отопление. – Прекрасно. Сходи к управляющему домом и скажи, что хочешь по утрам и вечерам загружать уголь в топку. Он наверняка будет не против. Работа эта грязная и тяжелая, но при этом здорово развивает руки и плечи. – Хорошо, – сказал я. – И последнее: тебе надо научиться отрабатывать трехсотку. – Трехсотку? – Без этого все остальное будет без толку. Ты должен каждый день делать сто отжиманий и сто приседаний, пятьдесят раз подтягиваться и пятьдесят минут бегать. Все вместе – триста, трехсотка. – А бой с грушей и другие упражнения? – Это потом, когда освоишь трехсотку. Только после этого есть смысл приступать к занятиям в зале. Я снова буду в Берлине месяца через два, так что времени у тебя достаточно. Между тем подошли отец, фрау Ондра и Хильди. Пора было прощаться. – Мне, как всегда, очень у тебя понравилось, Зиг, – сказал Макс и протянул отцу руку. Они обменялись рукопожатием. – Спасибо, что пришел, Макс. Рад был тебя видеть – даже несмотря на то, что ты бессовестно меня обобрал. – У вас красивые дети, герр Штерн, – сказала Анни, наклонилась к Хильди и поцеловала ее в обе щеки. – А она особенно хороша. Хильди зарделась от смущения и удовольствия. Макс пожал мне руку. – Не забывай про трехсотку. – Не забуду. – Gute Nacht![15] И до скорого, – сказал он. Отец положил руку мне на плечо и с улыбкой проводил гостей. Стоило им переступить порог, как улыбка тут же сошла у него с лица. Он крепко сжал мое плечо и спросил: – И где же все-таки ходит твоя мать? Дядя Якоб Домой мы вернулись ближе к полуночи. Хильди совсем валилась с ног, так что последние несколько кварталов отцу пришлось нести ее на руках. Из прихожей я с огромной радостью услышал невнятные, доносившиеся с кухни голоса. Но потом оттуда раздался страдальческий стон – по нему я узнал своего дядю Якоба. – Осторожнее! – Я стараюсь, – отозвалась моя мама. – А ты не дергайся. Нам навстречу выбежала фрау Крессель. – Gott sei Dank![16] – воскликнула она. – Вернулись. – Что тут происходит? – Там, на кухне… Хильди я уложу. Фрау Крессель забрала у отца спящую Хильди и отнесла в ее комнату. Мы с отцом поспешили на кухню и застали там в высшей степени неожиданную картину: дядя Якоб нависал голым задом над раковиной, в левой ягодице у него была сочащаяся кровью дырочка, а в этой дырочке длинным пинцетом копалась мама. Рядом стояла початая бутылка папиного бренди, дядя Якоб сжимал в руке стакан с красновато-коричневой жидкостью. – Scheise![17] – прошипел он, едва мама пошевелила пинцетом. – Сказала же: не дергайся! – Ты что, половником у меня там ковыряешься? – Что, черт возьми, все это значит? – растерянно спросил отец. – Да так, Зиг, просто зашел вас проведать. А то, знаешь, давненько сестричка острыми предметами мне в задницу не тыкала, – сквозь сжатые зубы усмехнулся дядя Якоб, а уже в следующий миг застонал от боли. Даже в такой непростой ситуации он умел рассмешить. До знакомства с Максом больше всех на свете я уважал дядю Якоба. Ему было около тридцати лет. Смелый, остроумный и упрямый, он вечно спорил с моим отцом, о чем бы ни заходил разговор – о спорте, политике или даже, например, о погоде. Так же, как и я, он обожал американские вестерны и называл меня ковбоем. У него были ярко-рыжие волосы и серые глаза, сложением он был похож на меня – такой же длинный и худой. Моя мама – сестра дяди Якоба – была на четыре года старше его и держала себя гораздо сдержаннее и солиднее. Довольно высокая для женщины – ростом под метр семьдесят, – она убирала волосы в аккуратный пучок, полностью открывая лицо, красотой и ровной белизной напоминавшее мне фарфоровую куклу. Мама почти не красилась, разве что немного подводила губы. Единственной роскошью, которую она позволяла себе из косметики, был дорогой крем для лица в большой банке из белого стекла с серебряной крышкой – она мазалась им каждый вечер. Люди, знавшие маму не очень хорошо, считали ее человеком спокойным и безропотным. Но мне-то было известно, что за ее внешним спокойствием кроются печаль и тревога. У нее случались периоды хандры – про них отец легкомысленно говорил, что мама «снова не в духе», хотя на самом деле это были приступы тяжелой депрессии. Во время них мама с застывшим взглядом дни напролет проводила в постели, вставая только сходить в туалет, выпить на кухне стакан воды и съесть кусок хлеба, или часами пролеживала в горячей ванне. «Ей просто нужно отдохнуть, – говорил отец. – Отдохнет немножко и мигом встанет на ноги». Обычно он оказывался прав. Мама внезапно выходила из оцепенения, словно кто-то снял с нее свинцовые пелены, и как ни в чем ни бывало принималась за привычные дела. Ее приступы пугали и расстраивали нас, но не нарушали повседневного течения нашей жизни, потому что с нами всегда была фрау Крессель, которая готовила, убиралась в квартире и по-всякому о нас заботилась. Мама обычно никому из взрослых не перечила и тем более никем не командовала. Но сегодня я увидел ее совсем другой. – Тссс! – зашипел отец. – Соседи услышат. – Сунь в рот полотенце и сожми зубы, – велела мама дяде Якову. – Но я, сестричка, совсем не голоден. – Делай, что говорю! Дядя покорно затолкал свернутое полотенце себе в рот. – Замри! – сказала мама. – Кажется, вот она. Дядя Якоб, изо всех сил стиснув зубами полотенце, глухо зарычал от боли. – Есть, – сказала мама. Она осторожно извлекла из раны округлый окровавленный камешек и бросила его в керамическую кухонную миску. Камешек громко звякнул. Вошедшей на кухню фрау Крессель мама вручила полотенце. – Приложите к ране и подержите. Я приготовлю нитки. Фрау Крессель прижала полотенце к ране так сильно, что из нее вниз по бедру дяди Якоба побежала тонкая струйка крови. – Что вы себе позволяете, фрау Крессель, мы же с вами едва знакомы, – сострил он. – Stillschweigen![18] – сказала она и для убедительности еще сильнее надавила на рану. Получив передышку, мама наконец обратила внимание на нас. От зрелища моей разукрашенной физиономии у нее полезли на лоб глаза. – Что с тобой? – С ним-то все более или менее, – сказал отец. – Ты мне лучше объясни, что здесь у вас происходит? Мама пропустила его вопрос мимо ушей. По-прежнему с окровавленным пинцетом в руках, она подошла ко мне и нежно погладила по лицу – там, где оно осталось невредимым. – Все остальное цело? – спросила она. – Ага. Я же просто с лестницы свалился. – Надеюсь, ковбой, лестнице тоже хорошенько досталось, – сквозь боль проговорил дядя Якоб. – А то, похоже, на тебя сразу несколько пролетов набросилось. – Кто-нибудь мне скажет наконец, что все это значит? – Отец уже явно терял терпение. Мама молча достала из корзинки для шитья нитку и иголку. – У нас было собрание, – начал Якоб. – Ничего особого, обычное собрание…