— Ты меня обманул! — Разве? А мне показалось, что это ты меня ограбил. Впрочем, если тебя это не устраивает, можешь оставаться, где стоишь. Минут через пять здесь будет милиция, и уж они-то вас вряд ли отпустят. Пижон сознательно его провоцировал на принятие быстрых решений, ставил жесткие временные рамки, вырваться за пределы которых было невозможно. Атби понимал это, но ничего не мог поделать. Приходилось подчиняться и принимать навязанные условия игры. Но ничего-ничего. Он еще поквитается. Он поквитается… Толкнув мужика вперед, он еще раз крикнул: "Я его убью!" — и вышел в коридор. Справа от него стоял Семен с завернутой за спину рукой и вздернутым вверх подбородком, рядом охранник с ружьем, и где-то дальше мелькала коротко стриженная голова пижона. Идти нужно было налево, так что они оказывались у него за спиной и он в любой момент рисковал получить пулю в спину. Да еще сами при этом прикрылись Семеном как щитом. Замявшись на секунду, он развернул заложника к ним лицом и принялся двигаться вперед спиной, часто оглядываюсь назад. Такой способ передвижения оказался очень неудобным и медленным. Он помнил про пять минут, после которых сюда прибудет милиция. Попытался двигаться быстрее, но споткнулся и едва не упал, удержавшись только за воротник пиджака заложника. Кто-то открыл дверь туалета, и он вжался спиной в стену. Из туалета вышла женщина в белом переднике, посмотрела на них, похлопала глазами, ойкнула, нырнула обратно и с грохотом захлопнула за собой дверь. Еще десять секунд потеряно. Атби почувствовал, как у него от напряжения подергиваются мышцы на ногах. Он не ощущал страха. Просто сильное напряжение и отчаянная решимость во что бы то ни стало вырваться отсюда. До ведущей в помещение автосервиса двери осталось три метра. Два. Охранники, двигая перед собой Семена, шли мелкими осторожными шажками, соблюдая дистанцию. Судя по напряженному лицу того, кто был с ружьем, он находился в крайней степени напряжения, когда мозги перестают работать и действуют только рефлексы. Он мог выстрелить на любое неправильное движение. Даже если он попадет в заложника, все равно смерть; без этого живого щита нечего и думать о том, чтобы выбраться. А вдруг Котю тоже схватили? И там, в ремзоне, его ждет засада? Атби замер. Можно подойти к двери и резко бросить в нее заложника. Если не будет стрельбы, рвануть вслед за ним. Дальше видно будет. Если придется прорываться со стрельбой — он готов. Но что дальше? Без Коти он не сможет выехать с территории. Ключи от машины у него. — Стоять! — крикнул он. — Отпустите его. — На улице. Мы же все уже решили. — Это ты решил, а не я. Отпускай! И мне наплевать на тебя и на милицию. Прямо сейчас! — Ты нарушаешь паритет. — Мне на это плевать! Давай! И пусть он идет вперед! Иначе мы все останемся здесь. Последовала напряженная пауза, после которой пижон сказал напряженным голосом: — Хорошо. Мы его отпустим. Но тогда ты отпускаешь моего человека. Баш на баш. Вы выходите, садитесь в машину и уезжаете. Атби показалось, что голос пижона дрогнул. Показалось или правда дрогнул? Он боится, так? Чего он боится? Мысли лихорадочно скакали. Не за себя. Он за спинами охранников и Семена. Или его просто догнал страх? Сначала не было, а теперь догнал. Так бывает. Доходит — как до слона. А может быть, он боится за заложника? Может быть, это какая-то шишка? Это не директор — точно. И сам сейф открыл. Тогда он тот, кто написан на табличке, что на двери того чертового кабинета. Какой-то директор. А кто тогда пижон? Секунды отщелкивали оставшееся время. — Нет, — решился Атби. — Он дойдет со мной до машины. Это мое последнее слово. Снова томительная пауза. Ну время же, время! Он больно нажал стволом на позвоночник заложника. — Ладно. Договорились. Но это все. Больше никаких изменений. Пусти его, — скомандовал пижон охраннику. Тот с видимым сожалением отпустил Семена и на прощанье подтолкнул его в спину, так что тот сделал два торопливых шага и остановился перед Атби, глядя на него красными от напряжения глазами. — Иди вперед. Посмотришь, как там, и возвращайся. Семен кивнул и шмыгнул мимо. Не было его мучительно долго. Засада? Тогда все. Он приготовился стрелять. Сначала из-под мышки мужика в охранника с ружьем, потом в другого. А дальше как успеет. Так далеко он не загадывал. Глубоко вздохнув, он начал отсчет. Десять. Пауза. Девять. Пауза. Восемь… Какой-то шум из двери в ремзону. Что там? Семь. Шесть. Все? Взяли? Пять. Четыре! Три! — Все чисто! — крикнул Семен, показываясь из двери. — Давай! Двигаясь боком, Атби подошел к двери и заглянул туда. Ему был виден поднятый к потолку "мерседес", какие-то приборы, серый металлический шкаф с распахнутыми дверцами и больше ничего. Ни рабочих, ни Коти. Но и охранников тоже не было видно. — Котя где? — спросил он у Семена. — Нормально. Уже в машине. Пошли быстрей. Он говорил часто дыша, как будто только что со всей мочи пробежал стометровку. Боится? И Атби решился. Он боком вошел в дверь, одновременно с собой протискивая заложника. А потом рванул вперед, толкая мужика кулаком в шею и стволом в поясницу. Тот бежать не хотел. Краем глаза Атби увидел рабочих. Они стояли с поднятыми руками спиной к нему, но один из них косился в его сторону через плечо. В растворе ворот он увидел стоявшую на улице иномарку. В свете прожекторов ее стекла отсвечивали, и поэтому нельзя было понять, кто сидит за рулем. Обогнавший его Семен открыл заднюю дверцу, потом переднюю и сел рядом с водителем. Все, кажется, в порядке. Достигнув машины, Атби остановился и, круто развернув мужика, встал у него за спиной. Охранники были от него в нескольких шагах. Рядом с ними — а не за их спиной! — пижон. Он выглядел обеспокоенным. Боится! За своего человека боится. Вдруг Атби почувствовал удовлетворение. Он победил! Он вырвался! Он перехитрил их, оказался решительнее и смелее. Он вырвался из западни, откуда и мышь не выскочила бы. Отпустив ворот заложника и падая задом на сиденье, он крикнул, выплескивая в этом крике все распиравшие его чувства: — Привет от Пирога! И, когда машина сорвалась с места, выстрелил в прожектор на крыше. Тот лопнул, сея на землю осколки стекла. Когда они выезжали с хоздвора и с визгом шин заворачивали за угол, Атби оглянулся и увидел, как пижон что-то говорит мужику, поправляя лацканы его пиджака, а охранники провожают взглядом машину, не делая даже попыток стрелять. Самсонов — Понимаешь, Олег, ситуация такая, что от меня сейчас мало что зависит, — говорил Плещеев, стараясь быть убедительным и авторитетным, но это у него не очень получалось. Глядя на него, трудно было поверить, что обычно резкий категоричный командир СОБРа почти оправдывается. — Нет, характеристику я тебе, конечно, напишу. Ну и что там еще нужно будет. Но на сегодняшний день ты у нас числишься погибшим и… Ну сам понимаешь. — Но я же живой, — возразил Олег. — Да кто спорит… — обреченно махнул рукой Плещеев. — Конечно, живой. Только видишь, какое дело. Военная прокуратура ведет по тебе расследование. И, пока она не представит окончательных результатов, я бессилен что-либо сделать. Просто не имею права. Это-то ты понимаешь? — Честно говоря, не очень. Мне-то что делать? — Как что? Ждать. Живи спокойно, отдыхай, набирайся сил. Я просто уверен, что все закончится хорошо. И ребята наши тоже так думают. Олег не стал говорить, что именно думают ребята. Все, с кем он успел сегодня переговорить, восприняли ситуацию с ним как предательство. Человек был в плену, бежал, а дома — свои же! — начинают его подозревать в измене. В подобной ситуации могли оказаться многие из них — те, кто прошел Чечню, кто повоевал на Кавказе и не понаслышке знают, что такое тамошняя война, когда днем человек — мирный житель, а вечером достает свой автомат и превращается в боевика. Когда существует приказ не ходить в гости к местным жителям. Когда выстрел в спину можно получить от того, кого, казалось бы, совсем недавно защищал. Когда каждую неделю газетчики дают информацию, что то в одной части, то в другой офицер продавал либо оружие, либо солдат. И наконец, когда от каждого, кто рядом с тобой, зависит твоя жизнь, и если ты не доверяешь товарищу, то в бой с ним лучше не ходить — иначе недалеко и до беды. Потому что, кроме всего прочего, если тебя ранят настолько тяжело, что ты не сможешь самостоятельно передвигаться, то надежный товарищ тебя вытащит, а в другой ситуации — ты его. А ненадежный — он не товарищ, а так, заполненная единица штатного расписания, помеха и даже опасность. Поэтому принцип "Не бросай своих" въедается в кровь до состояния рефлекса. — И как мне ждать? Просто сидеть и смотреть в телевизор? — Ну а чем плохо? Я бы сейчас тоже не отказался с недельку посмотреть телевизор. Считай, что у тебя отпуск. — Ага. Неоплачиваемый. Вроде как по собственному желанию, — с горечью констатировал Олег. — Почти что по беременности. — Зачем ты так? По бере-еменности, — передразнил его Плещеев. — А насчет денег… Я тут переговорил с нашими финансистами. По самый день… — Он замялся, не решаясь употребить ни слово "плен", ни другое из возможных. — В общем, тебе уже все насчитали, вместе с суточными и боевыми. Можешь хоть сейчас получить. И не кисни ты так. Все будет нормально. — Хотелось бы верить. — Верь! — энергично посоветовал Плещеев. — Мы тебя в обиду не дадим. Завтра я еду в Москву и обязательно зайду в прокуратуру, поговорю, узнаю там, что и как. Ну? Что я еще могу сделать? — Не знаю. Наверное, ничего. Олег резко поднялся и вышел из кабинета командира. Вот так, он теперь гражданское лицо. Надеялся, что только временно. Если Плещеев завтра переговорит, то через два-три дня, может быть, через неделю, все образуется. А пока он никто, вычеркнутый из всех списков. Без работы, без денег, без ясного будущего. Стараясь не встречаться лишний раз с ребятами — как будто был в чем-то виноват, — он быстро прошел в финчасть, расписался в двух ведомостях, получил деньги и, не считая, сунув их в карман, пошел к выходу, по пути кивком поздоровавшись с двумя собровцами, которые, к счастью, были заняты своим разговором и не стали его останавливать и расспрашивать. На улице он постарался побыстрее уйти от знакомого здания, нырнув в ближайший переулок. Сейчас он не хотел ни с кем встречаться, что-то объяснять и выслушивать сочувствия. Самым большим желанием было вернуться в квартиру, закрыться на все замки и не подходить к телефону. Получалось, на сегодня он потерял все, что имел. В прошлом году семью, вчера Аленку — единственного родного человека, исключая псевдотещу и ее мужа-пьяницу, впрочем, и их тоже, а сегодня саму основу, суть своей жизни — работу. А значит, и сослуживцев, смотреть в глаза которым не было сил, и какое-никакое общественное положение, и самый смысл существования. Уверенности в том, что все разрешится нормально, как это обещает Плещеев, почему-то не было. Неожиданно он понял, что хочет банально напиться. Напиться, упасть в беспамятстве, а утром проснуться и целый день болеть. Физически тяжелое похмелье должно притупить душевные муки, а когда они отойдут на второй план, потеряв свою остроту, можно будет относительно спокойно искать выход из создавшегося положения. Время у него, в конце концов, есть, и он может позволить себе один день полного забвения и расслабления. Он подошел к палатке и стал рассматривать выставленные в ее витрине бутылки. Тут было только пиво и слабоалкогольные коктейли. Олег уже опустил руку в карман, решив начать с пива, когда увидел выставленный на специальной подставке букет карамелек на палочках. Прошлым летом, когда брат и родители были еще живы, он гулял с Аленкой и покупал ей такие же. За своими обидами и огорчениями он совсем забыл про племянницу. А ведь еще утром собирался съездить в интернат, куда определила ее Валерия Осиповна. Если говорить точнее — просто сдала, сбагрила с рук, чтобы иметь возможность без помех заниматься продажей квартир и покупкой обновок для себя и жратвы для любовника. Купив вместо пива пригоршню карамелек, пару плиток шоколада и большую бутылку кока-колы, он остановил первого же частника, среагировавшего на его форму и отказавшегося по этому случаю брать деньги, доехал до автовокзала и купил билет на междугородный автобус. Ждать его пришлось минут сорок. За это время Олег успел пообедать чебуреками, купить кучу газет, по которым жутко соскучился, и изучить расписание. Автобус выехал с небольшим опозданием, и всю дорогу Олег читал газеты и уворачивался от острого локотка вертлявой и чересчур суетной тетки, везшей на коленях корзинку с пищавшими и остро пахнувшими цыплятами. На остановке он вышел с облегчением. Кругом был лес, светило солнце, и не было замешенной на самых разнообразных запахах автобусной духоты. До интерната оказалось минут двадцать ходьбы быстрым шагом. Словоохотливый дедок в выцветшей до белизны ветровке подробно объяснил, как идти, и даже вызвался проводить до полдороги, явно рассчитывая от души поболтать со свежим человеком, но безнадежно отстал уже на четвертом шаге, так что весь недлинный путь Олег проделал в одиночестве, чему нисколько не огорчился. Здание интерната даже издалека выглядело жалким. Деревянная обшивка стен потемнела от дождей, некоторые стекла заменены на закрашенную белой краской фанеру, что не помешало проявиться на одной из них перевернутому профилю вождя, а на другой проступить большим синим буквам. Территория за сетчатым забором вытоптана до голой земли, а у самого забора лежат неровные кучки мусора. На черепичной крыше видны многочисленные заплатки. Только входная дверь красуется свежей краской, диссонируя со всем остальным и одновременно наводя на невеселые размышления — как нескрываемый символ несвободы. Входя в незапертую калитку, он рассчитывал услышать детские голоса, гомон, сопровождающий детские учреждения, но тут было тихо. Только откуда-то доносились нестройные и совсем немелодичные звуки пианино, как будто напрочь лишенный музыкального слуха ребенок с упорством, достойным лучшего применения, разучивал гаммы. Крашеная дверь оказалась закрытой на замок. Он стукнул по ней кулаком, после чего заметил звонок, закрытый от дождя резиновым фартучком. Нажал на него, и где-то внутри здания раздался тревожный треск. Звуки пианино смолкли. Выждав с минуту, он позвонил еще раз, испытывая сложную смесь чувств — нетерпение вместе со смущением, связанные с тем, что, судя по времени, в интернате вполне мог быть тихий час. Наконец дверь открылась, и на пороге появилась женщина лет сорока пяти в лиловом халате и косынке на голове. — Здравствуйте. Могу я видеть директора? — спросил он. — Директора? — медленно выговаривая, переспросила она. — А зачем? — Мне нужно с ним поговорить. Дурацкий вопрос и дурацкий ответ. Зачем ей знать, для чего ему нужен директор? Она что, решает, кого допускать к нему, а кого нет? — Да-а? А ее нет. Интересно! Ну и для чего она тогда спрашивала? И вообще, она какая-то заторможенная. — Тогда кто есть вместо нее?