— И чего, так и тусуешься без ничего? — вновь удивлённо округляет глаза девушка. — До определенного времени. — А не странно, когда все под чем-то, — она обводит рукой помещение, — быть трезвой. Чёрт, да она доставучая и совсем без чувства такта. Но говорить Морсу об этом я не буду. Лис прав. Если бы Морса что-то не устраивало, он бы менял свой взгляд на жизнь. А раз не меняет, значит ему комфортно. Вот только б этот комфорт проходил мимо меня, с его дурацкими девушками и их не менее дурацкими вопросами. — А тебе сколько лет? — спрашивает Ева. — Мне девятнадцать. — Все, что есть — мои, — буркаю в ответ. — Не хочешь говорить? Да? Больше двадцати пяти, наверное? Блин, где он её выкопал? Любому разумному существу было бы понятно, что я не иду на контакт. А она продолжает задавать не просто вопросы, а глупые вопросы. Возвращается Морс с тремя бокалами. — Тебе обычный тоник, — сообщает он, протягивая бокал с матово-туманной жидкостью. — За знакомство. Выпиваю тоник залпом: — Ребята, не скажу, что с вами весело, — говорю я, ставя пустой бокал на столик, — но мне нужно решить несколько вопросиков, не выходя из клуба. И покидаю слегка озадаченную парочку. Они приходят сюда отдыхать, а я — работать. Но объяснять им это я, конечно же, не буду. * * * Когда я выхожу из заведения, снаружи уже давным-давно светло. Но ещё не настолько светло, чтобы начали летать муниципальные воздушки. Коммерческие повышенной комфортности мне не светят. Точнее, светят, но если на них раскатывать, то совсем жрать нечего будет до конца недели. Я потратилась на нож и на музыку. Кстати, нож. Понимаю, что Морс умотал ещё часа три назад вместе со своей новой подружкой. И прихватил с собой нож. Живет он недалеко, от «Неоники» всего пара кварталов и, чтобы убить время, я решаю наведаться к нему, по пути раз за разом пытаясь набрать его номер. Но после десятка ответов робота о том, что пользователь вне сети, бросаю эту затею. Активирую подкожные наушники и шагаю по почти безлюдному тротуару к тому человейнику, в котором живет Морс. Даже не особо вслушиваюсь в текст. Просто ловлю настроение. Неработающий лифт, зассаные, как в большинстве полузаброшенных человейников, углы, пол, покрытый всевозможным мусором от конфетных фантиков до презервативов. Седьмой этаж. В последний раз я была у него в ячейке… пытаюсь вспомнить и понимаю, что ни разу. Доводилось ожидать на этаже, доводилось питаться от его точки доступа, сидя на подоконнике в конце коридора, но внутрь он меня ни разу не приглашал. — Морс! — тарабаню я. — У тебя есть кое-что моё. За дверной панелью слышится какой-то странный шум. Возможно, они до сих пор трахаются. Но мне как-то наплевать на то, что я прерву их идиллические потрахушки. Спать всего два-три часа, потом тренировка, потом паковать капсулы, потом… — Морс! Верни мне нож и трахайтесь дальше! Возня за дверью затихает на несколько мгновений, а затем я слышу женский визг и грохот. И визг этот не похож ни на звуки, издаваемые во время секса, ни на крик испуганной девушки. Это короткий, отрывочный взвизг, который издают перед ударом. — Морс, бля! — тарабаню я, не жалея кулаков. — Верни мне нож и я свалю. Какое-то время за дверью царит тишина. Затем слышатся шаги и дверная панель отъезжает в сторону. Абсолютно голая Ева хватает меня за шею, тянет на себя, подсекая ноги, и каким-то невероятным приёмом ещё в полёте переворачивает моё тело в воздухе, роняя меня лицом в пол. — Ева Штерн, полиция сити, восточный спецотдел, — слышу я у себя над головой, чувствуя, как на руках затягивается зип-локер. * * * Я думаю о том, что полиция, как всегда, не торопится. И ещё, о том, что очень странно видеть Еву обнажённой, с расплывающимся под глазом синяком и несколькими свежими не то царапинами, не то порезами, деловито задающую вопросы. Ещё страннее слышать её голос в серьёзной беседе: давно ли знаю Морса, знаю ли его настоящее имя, как познакомились, были ли с его стороны попытки перевести отношения в интимное русло. Где живу, как часто общались. Знаю ли Вивьен Жаккар, Леа Омини, Марию Колёсникову… Я отвечаю, что знаю. Точнее, знала. Все мои ответы она фиксирует в противоударный непромокаемый полицейский наладонник. — Тяжело поверить, что это он, — говорю я, кивая на связанное бессознательное тело, когда вопросы иссякают. — А ты вон туда глянь, — Ева кивает на низенький столик с тремя, стоящими друг к другу под углом, зеркалами. — Руками не трогать. Экспертам ещё образцы брать. Там лежит планшет для рисования с характерным сколом: именно его я видела у Леа — художницы, для которой Морс искал виды с крыши. Там лежит фигурный иньектор Марины, торчавшей на модельных наркотиках, — вычурный дракон, прикусывающий кожу зубами-иглами, — редкая вещица, сделанная на заказ. Здесь и фенечка танцовщицы с французскими корнями… И отдельно, в какой-то понятной только Морсу последовательности выложены импланты. Я узнаю лишь дальномер художницы — тяжело его не запомнить, если видел всего несколько недель назад, нависший над глазом Леа. Полагаю, остальные тоже принадлежали тем, кого уже нет. На некоторых из них я вижу бурые вкрапления, но не хочу думать о том, что это. — Это какой-то грёбаный алтарь, — слова тяжело выталкивать из горла. — А как он их… — На кухню загляни. Если не боишься, — спокойно говорит Ева, и в очередной раз повторяет: — Руками ничего не трогать! Я боюсь. Точнее, мне противно увидеть то, что я представила, но на кухню заглядываю. И вижу там промышленную электромясорубку, установленную над стоком в умывальник. И глядя на этот агрегат, спрашиваю сама себя: от чего люди слетают с катушек? Есть ли какие-то общие признаки, которые проявляются у всех? Признаки, по которым можно определить, что человек вот-вот совершит что-то безумное, опасное для себя или окружающих? — Куда его теперь? — На опыты, — флегматично жмет плечами Ева. — Их всех в последнее время на опыты. В «Байотех» или в «Фарматикс». Кто больше заплатит за материал. — Ну, да, — соглашаюсь я. — Должен же человек стать хоть чем-то полезным. Я некоторое время стою посреди комнаты молча, а потом вспоминаю, зачем пришла: — Я за ножом вообще-то пришла. Не знала, что всё так вот… Ева усмехается. Засовывает руку под тахту и, пошарив там, достаёт нож. — Забирай и вали, — протягивает мне его рукоятью вперёд. — Вовремя ты тарабанить начала. Чуть позже и это был бы не нож, а вещдок. Возможно, даже в деле о моём убийстве. — Ну, блин, хоть где-то я вовремя. Я уже собираюсь уходить, как Ева бросает мне вслед: — И с торговлей на пару недель притормози. Останавливаюсь в дверях и разворачиваюсь, глядя на голую полицейскую с недоумением: — Как девушки пропадать стали, много чего всплыло. Ты тоже у них на карандаше. — И ты меня вот так просто отпускаешь? Ева пожимает плечами. — Возможно, ты ещё одумаешься. И станешь хоть кем-то. — Я уже стала, — отвечаю ей и, включив музыку, шагаю за дверь. Я думаю о том, что соврала Еве. Ведь Блэки Лоулесс в очередной раз повторяющий простенький припев, отзывается глубже чем в сердце. 11. БЕТА-ВЕРСИЯ, stage 4 Меня не бьют, не запугивают. Мне просто не дают спать. Первое время это кажется сущим пустяком, потому что я на стимах. Но их действие не вечно. И как только оно прекращается, за меня принимается недосып последних дней. Мне ничего не объясняют. У меня ничего не спрашивают. Просто в тот момент, когда мозг начинает терять связь с реальностью либо раздаётся оглушающая сирена, либо изменяется угол стен, когда я пытаюсь облокотиться на одну из прозрачных перегородок, либо меня окатывает ледяной водой, рывком выдёргивая из состояния полудрёмы-полубреда, в котором я пребываю уже не знаю сколько времени. Единственная деталь в камере — часы на стене. Как же забавно устроен наш мозг. В зависимости от ситуации он может растягивать мгновения до часов, а часы сокращать до мгновений. Чаще всего счастье съедает время очень быстро, а неприятности замедляют его бег. И чем хуже ситуация, тем медленнее тянется время. В какие-то мгновения мне кажется, что между прошлой попыткой уйти в небытие и следующей проходят годы. Смежая веки я успеваю прожить кусочек абсурдной, наполненной несуществующими вещами и людьми жизни до того момента, как очередной поток воды или рвущий барабанные перепонки визг не выдернет меня из этого состояния, чтобы через какое-то время я не впал в него же. И наступает момент, когда время перестаёт вообще что-либо значить. Ничего не значат и стеклянные стены, за которыми пустота. Ничего не значит забранный решёткой слив под ногами, в который стекает вода и моча — да я обделываюсь несколько раз, потому что совсем не контролирую свой организм, заблудившись во времени, отвратительном визге и скрежете, струях воды, потряхиваниях прозрачной комнаты, в которой я нахожусь. Я перестаю контролировать и свой мозг, потому что уже не различаю манящего состояния сна от ненавистного состояния бодрствования. И не понимаю, вижу ли то, что вижу, наяву, или явь пытается мне присниться в те мгновения, когда я пытаюсь убежать от неё в сон. Депривация — пытка не для тела. Депривация — пытка для мозга. Но в какой-то момент она заканчивается. Я не помню чем. Просто прихожу в себя. Просто слышу писк приборов. Просто понимаю, что мысли текут привычно, что у вещей снова есть названия, а звуки не искажены отсутствием сна. Просто открываю глаза и вижу помещение, одна часть которого похожа на больничную палату, а другая, словно центр управления какой-нибудь сложной роботизированной системой. Перевожу взгляд с одной стороны на другую, не поворачивая головы. Потому что голову повернуть не могу. Её сдавливает металлический обруч-фиксатор. Пытаюсь пошевелить рукой или ногой и понимаю, что руки и ноги тоже зафиксированы. Кровать, на которой я лежу, с тихим жужжанием меняет положение, приводя меня в полусидячее положение. — Здравствуйте, Игант, — приветствует меня мужчина в белом халате и представляется. — Я Леймар Саринц. Он протягивает руку к какой-то очень навороченной доске и рисует узор на её поверхности. Предо мной разворачивается голографическая проекция — ровные столбики плашек с датами и названиями узлов. — Здесь весь ваш послужной список. Я понимаю, что обо мне знают всё. На голографическом экране список всех взломов, замен, атак. Не то, чтобы я помнил их все, вплоть до времени, но названия, которыми обозначен каждый блок, мне знакомы и понятны. Я молчу. Зачем-то ведь меня оставили в живых? Вот пусть сами и рассказывают, зачем. Выждав паузу и видя, что я не собираюсь задавать вопросов, требовать чего-то или, тем более, просить, мужчина в халате сообщает: