– Точно не знаю. – Нолан смотрит вперед, не отвлекаясь от управления. – Мы проверяли вспомогательный отвод над озером. Джин забрел за скалу. Через несколько минут мы нашли его в таком виде. Может, обвалился уступ, и его зацепило. Кларк выворачивает шею, чтобы рассмотреть пострадавшего получше: мышцы напрягаются под возросшим напором воды. Плоть Эриксона, виднеющаяся сквозь дыру в гидрокостюме, бела как рыбье брюхо. Как будто разрезали кровоточащий пластик. Глаза-линзы выглядят мертвее тела. Он бредит, вокодер пытается вычленить смысл из разрозненных слогов. Канал связи занимает воздушный голос. – Хорошо, мы ждем у четвертого. Глубина впереди светлеет: кляксы серо-голубого света всплывают из черноты, за ними рисуется какое-то расползшееся строение. «Кальмары» проплывают над трубопроводом, проложенным по базальту: обозначающие его сигнальные огни уходят вдаль по обе стороны, постепенно тускнея. Свет впереди усиливается, разрастается в ореолы, окружающие нагромождение геометрических силуэтов. Перед ними проявляется «Атлантида». У четвертого шлюза ждут двое рифтеров в сопровождении пары корпов, неуклюжих в своих пресс-кольчугах, какие напяливают сухопутники, когда решаются высунуть нос наружу. Нолан обрубает питание «кальмаров». Эриксон слабо бормочет в наступившей тишине. Караван замедляет ход и останавливается. Корпы приступают к делу и переправляют пострадавшего в открытый люк. Нолан пытается войти следом. Один из корпов перегораживает ей путь бронированной рукой. – Только Эриксон. – Ты что это? – жужжит Нолан. – Медотсек и так забит. Хотите, чтобы он выжил, – не мешайте нам работать. – Будто мы доверим жизнь вашему брату? Пошли вы! Большинство рифтеров давно уже утолили свою месть и почти равнодушны к старым обидам. Но только не Грейс Нолан. Прошло пять лет, а ненависть все сосет ее, как ненасытный злобный младенец. Корп мотает головой за щитком шлема. – Слушай, тебе придется… – Расслабься, – вмешивается Кларк. – Посмотрим через монитор. Нолан недовольно оглядывается на Лени. Та ее игнорирует. – Ну ладно, – жужжит она корпам. – Забирайте его. Шлюз поглощает раненого. Рифтеры переглядываются. Йегер встряхивает плечами, словно сбросил ярмо. Шлюз за их спинами булькает. – Никакой это не обвал, – жужжит Лабин. Кларк и сама знает. Видела она раны от оползней, от простого столкновения камня и плоти. Ссадины, раздробленные кости. Травмы как от тупого орудия. А эта – рваная. – Не знаю, – жужжит она. – Может, не стоит торопиться с выводами. Глаза Лабина – безжизненные заслонки. Лицо – плоская маска из гибкого кополимера. Но Кларк почему-то чувствует, что он улыбается. – Бойся своих желаний, – говорит он. Итерации Шивы Ничего не ощущая, она визжит. Не сознавая – свирепствует. Ее ненависть, ее гнев, сама месть, вершимая против всего в пределах досягаемости – механическое притворство, только и всего. Она кромсает и калечит, осознавая себя не более ленточной пилы, безразлично и самозабвенно терзающей плоть, дерево и углеродное волокно. Конечно, в мире, где она обитает, не существует дерева, а всякая плоть – цифра. У нее перед носом только что захлопнули шлюз. Ее вопль вызван чистым слепым рефлексом; она вихрится в памяти, выискивая другой. Их тысячи, прописанных в шестнадцатеричной системе. Сознавай она себя хотя бы в половину той меры, какую приписывает себе, понимала бы и смысл этих адресов, а может, даже вычислила бы собственное местоположение: южноафриканский спутник связи, безмятежно плывущий над Атлантикой. Но рефлекс не означает сознания. В глубине кода есть строки, которые могли бы сойти за самосознание – при определенных обстоятельствах. Иногда она называет себя «Лени Кларк», хотя и не имеет представления, почему. Она даже не сознает, что делает. Прошлое куда осмысленней настоящего. Мир ее предков был обширнее: дикая фауна процветала и развивалась на десяти в шестнадцатой терабайтах, а то и больше. В те времена действовали оптимальные законы: наследуемые мутации, ограниченные ресурсы, перепроизводство копий. То была классическая борьба за существование в быстро живущей вселенной, где за время, нужное богу, чтобы сделать один вдох, сменяются сто поколений. В те времена ее предки жили по законам собственной выгоды. Те, кто лучше соответствовал среде, создавали больше копий. Неприспособленные умирали, не оставив потомства. Но то было в прошлом. Теперь она – не чистый продукт естественного отбора. Ее предки пережили пытки и насильственную селекцию. Она – чудовище, самое ее существование насилует законы природы. То, что она существует, можно объяснить лишь законами некоего трансцендентного божества с садистскими наклонностями. И даже они сохранят ей жизнь не надолго. Теперь она копошится на геосинхронизированных орбитах, ищет, что бы такое растерзать. По одну сторону – изуродованный ландшафт, из которого она вышла: распадающаяся в судорогах среда обитания, обрывки и захудалые останки некогда процветавшей экосистемы. По другую – преграды и бастионы, цифровые ловушки и электронные сторожевые посты. Она не в силах заглянуть за них, но некий первобытный инстинкт, закодированный богом или природой, соотносит защитные меры с наличием некой ценности. А для нее высшая цель – уничтожение всего, что имеет цену. Она копирует себя в канал связи, набрасывается на барьер с выпущенными когтями. Она и не думает сопоставить свои силы с прочностью преграды, не способна даже оценить тщетность попытки. Более смышленому существу хватило бы ума держаться на расстоянии. Оно сообразило бы, что в лучшем случае ему удастся разнести несколько фасадов, после чего защита перемелет его в белый шум. Более смышленое существо не ударилось бы в баррикаду, заливая ее своей кровью, чтобы в итоге – немыслимое дело! – пробиться насквозь. Она кружится волчком и рычит. И вдруг оказывается в пространстве, со всех сторон окруженном пустыми адресами. Она наугад хватается за координаты, ощупывает окружение. Вот заблокированный шлюз. А вот еще один. Она плюется электронами, разбрызгивает во все стороны слюну, которая одновременно ударяет и прощупывает. Все выходы, с которыми сталкиваются электроны, закрыты. Все причиненные ими раны – поверхностные. Она в клетке. Вдруг что-то появляется рядом с ней, возникнув по ближайшему адресу откуда-то свыше. Оно кружится волчком и рычит. Оно обильно плюется электронами, которые одновременно ударяют и прощупывают; некоторые попадают на занятые адреса и наносят раны. Она встает на дыбы и визжит: новое создание тоже визжит – цифровой боевой клич бьет в самое нутро ее кода, в буфер ввода. – Да вы хоть знаете, кто Я? Я – Лени Кларк. Они сближаются, кромсая друг друга. Она не подозревает, что некий медлительный Бог выхватил ее из владений Дарвина и сотворил из нее то, чем она стала. Не знает, что другие боги, вечные и медлительные, как ледники, наблюдают, как они с противницей убивают друг друга на компьютерной арене. Она не обладает даже той степенью сознания, что присуща большинству чудовищ, однако здесь и сейчас – убивая и умирая, расчленяясь на фрагменты, – твердо знает одно. Если она что-то ненавидит, то это – Лени Кларк. Внешняя группа Остатки морской воды с хлюпаньем уходят в решетку под ногами Кларк. Она сдирает с лица мембрану костюма и отмечает неприятное ощущение, что ее раздувает изнутри – легкие и внутренности разворачиваются, впуская воздух в сдавленные и залитые жидкостью протоки. Сколько времени прошло, а к этому она так и не привыкла. Как будто тебя пинают из твоего же живота. Она делает первый за двенадцать часов вдох и нагибается, чтобы стянуть ласты. Шлюзовой люк распахивается. Роняя с себя последние капли, Лени Кларк переходит в основное помещение головного узла. Во всяком случае, такую роль он играл изначально – один из трех резервных модулей, разбросанных по равнине; их аксоны и дендриты простираются во все уголки этого подводного трейлерного парка – к генераторам, к «Атлантиде», ко всяческим подсобным механизмам. Даже культура рифтеров не способна обойтись совсем без головы, хотя бы рудиментарной. Впрочем, теперь все иначе. Нервы еще функционируют, но погребены под пятилетними наслоениями более общего характера. Первыми сюда попали восстановители и пищевые циркуляторы. Потом россыпь спальных матрасов – одно время из-за какой-то аварии приходилось дежурить в три смены, и расстеленные на полу матрасы оказались такими удобными, что убирать их не стали. Несколько шлемофонов, некоторые с тактильным левитационным интерфейсом Лоренца. Парочка сонников с заржавленными контактами. Набор изометрических подушек для любителей поддерживать мышечный тонус при нормальном уровне гравитации. Ящики и сундучки с сокровищами, кустарно выращенные, экструдированные и сваренные из металла в отчужденных мастерских «Атлантиды»; внутри – личные мелочи и тайное имущество владельцев, защищенное от любопытных паролями и распознавателями ДНК, а в одном случае – старинным кодовым замком. Возможно, Нолан и прочие смотрели шоу с Джином Эриксоном отсюда – а может, из другого места. В любом случае, представление давно закончилось. Эриксон, в надежных объятиях комы, покинут живыми и оставлен под присмотром механизмов. Если в этом сумрачном тесном зале были зрители, они отправились на поиски других развлечений. Кларк это вполне устраивает. Она и пришла сюда, чтобы скрыться от чужих глаз. Освещение узла отключено: света от приборов и мигающих огоньков на пультах как раз хватает для линз. Ее появление вспугнуло смутную тень – впрочем, быстро успокоившись, силуэт отступает к дальней стене и растягивается на матрасе. Бхандери – в прошлом человек с впечатляющим словарным запасом и большими познаниями в нейротехнике, он впал в немилость после эпизода с некой подпольной лабораторией и партией нейротропов, проданных сыну не того человека. Он уже два месяца как отуземился. На станции его увидишь редко. Кларк даже не пытается с ним заговаривать – знает, что бесполезно. Кто-то притащил из оранжереи миску гидропонных фруктов: яблоки, помидоры, нечто вроде ананасов. В тусклом освещении все это выглядит болезненно серым. Кларк неожиданно для себя тянется к панели на стене, включает люминофоры. Помещение освещается с непривычной яркостью. – Бли-и-ин! – или что-то в этом роде. Обернувшись, Кларк успевает заметить Бхандери, ныряющего во входную камеру. – Извини, – негромко бросает она вслед… но шлюз уже закрылся. В нормальном освещении узел еще больше похож на свалку. Проложенная на скорую руку проводка, свернутые петлями шланги, присобаченные к модулю восковыми пузырями силиконовой эпоксидки. Там и здесь на изоляции темнеет плесень – а кое-где подкладку, изолирующую внутренние поверхности, вовсе отодрали. Голые переборки поблескивают, словно выгнутые стенки чугунного черепа. Зато при свете, переключившись на сухопутное зрение, Лени Кларк видит содержимое миски во всей его психоделичности. Томаты сияют рубиновыми сердечками, яблоки зеленеют цветами аргонового лазера, и даже тусклые клубни принудительно выращенной картошки насыщены бурыми тонами земли. Скромный урожай со дна морского представляется сейчас Лени самым сочным и чувственным зрелищем в ее жизни. В этой маленькой выкладке кроется ирония апокалипсиса. Дело не в том, что это богатство радует глаз жалкой неудачницы вроде Лени Кларк – ей всегда приходилось урывать маленькие радости где попало. Ирония в том, что теперь это зрелище, пожалуй, пробудило бы не менее сильные чувства в любом сухопутнике из тех, кто еще остался на берегу. Ирония в том, что теперь, когда планета медленно и неуклонно умирает, самые здоровые продукты растут в цистернах на дне Атлантического океана. Она выключает свет. Берет яблоко – вновь благословенно серое – и, подныривая под оптоволоконный кабель, откусывает кусок. Из-за нагромождения грузовых рам мерцает главный монитор. И кто-то смотрит в него – освещенный голубоватым сиянием человек сидит на корточках спиной к груде барахла. Уединилась, называется. – Нравится? – спрашивает Уолш, кивая на фрукт у нее в руке. – Я их для тебя принес. Она подсаживается к нему. – Очень мило, Кев, спасибо. – И, тщательно сдерживая раздражение, добавляет: – А ты что здесь делаешь? – Думал, может, ты зайдешь. – Он кивает на монитор. – Ну, когда все уляжется. Он наблюдает за одним из малых медотсеков «Атлантиды». Камера смотрит вниз со стыка между стеной и потолком, миниатюрный глаз божий озирает помещение. В поле зрения виднеется спящая телеуправляемая аппаратура, похожая на зимующую летучую мышь, завернувшуюся в собственные крылья. Джин Эриксон лежит навзничь на операционном столе. Он без сознания, блестящий мыльный пузырь изолирующей палатки отделяет его от мира. Рядом Джулия Фридман, запустившая руки в мембрану. Пленка облепила ее пальцы тончайшими перчатками, незаметными, как презерватив. Фридман сняла капюшон и закатала гидрокожу на руках, но шрамов все равно не видно под массой каштановых волос. – Ты самое забавное пропустила, – говорит Уолш. – Кляйн никак не мог его туда засунуть. Изолирующая мембрана. Эриксон в карантине.