— В первой семье меня полюбили, но они не могли справиться с Эбигейл, уж очень она упрямая и неуживчивая, — продолжила Дженни. — Их бесило, что она никогда не опускала перед ними взгляда. Помню, мать говорила своим приятельницам: «Она непослушная, таких детей надо пороть, раз они не знают своего места». — Ага, я все понял. — Что ты понял? — Понял, что в этой семье вы надолго не задержались, вот что. — Именно. Меня они одевали как куколку, а я делала все, чтобы быть такой, какой они хотели. Дура набитая. Права была Стенсон. Невозможно стать такой, чтобы угодить всем. Ну, во всяком случае, невозможно долго стараться. Меня завораживал профиль Дженни, и ее рассказ тоже. Дженни легонько покачала головой, и мне захотелось поцеловать ее печальную улыбку. Она повернулась ко мне и сказала вдруг с неожиданной горячностью: — Если я злюсь на Эб, то только потому, что она все время слишком рискует. Но не думай, я не считаю, что она неправа. Если у тебя нет места, надо его добиваться, а не жаться в углу вечной скромницей, как будто за то, что ты живешь, надо еще и прощенья просить. — Понимаю. На самом деле я только-только начинал что-то понимать, но и этой малости мне хватило, чтобы согласиться с Дженни. Я сразу подумал о маме. О сестре. Конечно, началось все с Эб. А теперь вот и Дженни продолжила. Перл зашла в воду, она старалась держать равновесие на скользких камнях, покрытых тонким слоем мха. Всего несколько дней, а вся моя жизнь перевернулась. Еще неделю тому назад я гнул спину, сгребал сено, механически делал каждодневные дела и ни о чем не думал, а теперь живу ожиданием своих преследователей, любуюсь манерой Дженни запрокидывать назад голову, любуюсь силой, которая таится в ее плечах и шее, постоянно чувствую яростное присутствие Стенсон, ее прошлого, ее легенды. Жизнь взялась за меня, качает туда-сюда, переполняя то ужасом, то восторгом, но я, как стерня после серпа, я живой. Малышка Перл тоже мне не безразлична — ее детское одиночество, интерес к любым животным. У меня он тоже есть. Вчера она подошла к нашим лошадям, и глаза у нее прямо засияли. В ближайшие дни обязательно ее покатаю. — Во второй семье, которая нас приняла, было трое сыновей. Два мерзких обалдуя и дурачок. Обалдуи сваливали на дурачка все свои пакости, и отец его бил. Мать делала вид, что ничего не видит, но очень часто плакала. — А вы? — Поначалу присматривались. Старались, чтобы нас не замечали. Мать держала нас при себе для всяких домашних работ — стряпни, шитья, уборки, но Эб домашние хлопоты быстро прискучили. Она здорово ладит с лошадьми, и отец поручил ей конюшню. В общем-то, все шло неплохо… — Но? — Но возникла проблема. Оба обалдуя, и старший, и помладше, захотели… Дженни прикусила губу и замолчала. Странное дело: то она говорила всякое без малейшего стеснения, а тут вдруг застеснялась. Можно подумать, ее поведение зависело от одежды. — Изнасиловать тебя? — Не меня, Эб. — И… получилось? — Нет. Они на нее набросились, но она и тогда уже была сильная. Она отбивалась, им здорово досталось, но их-то было двое, и без помощи третьего брата она бы не справилась. Они были в риге, дурачок услышал ее крики и прибежал на помощь. Он вмешался, Эб убежала, а эти два подонка так его отметелили, что он умер. После такого, понятное дело, мы оттуда уехали. — А третья семья? — Третья? Это были Кроу, мы жили у них на ферме. Тяжело было. Без насилия, как во второй семье, но и свободы никакой. Там был младенец. Мы не имели права к нему приближаться. Мать считала нас чем-то вроде собак. Когда Эб ударила Дэниела Кроу, ее посадили под замок на много-много дней. И она перестала говорить. Вообще. Я услышала ее голос, только когда мы от них сбежали. Она тогда уже познакомилась с Сэмом, мы исчезли и выжили только благодаря ему. — Сэму? — Да, золотоискателю. Я вспомнил лысого Макферсона, в салуне которого мы останавливались и возле которого Эб буквально втоптала в грязь Джефферсона. Старик тогда рассказывал про золотоискателя, пуму и золотые шпоры. Перл вскрикнула, и мы разом повернули к ней головы. Она забралась на торчащий из воды камень. Я смотрел на Перл, на то, как она размахивает руками, стараясь удержать равновесие, а Дженни вдруг приблизила свое лицо к моему и поцеловала меня в губы. Очень нежно поцеловала, и я тоже ее поцеловал, глубоко и влажно, потому что мечтал об этом. Дженни погладила меня по лицу, и пальцы ее набрели на шрам. Я весь подобрался, но Дженни — она ничего, она просто провела по нему пальцем, по борозде на моей коже и сказала: — Ты мне нравишься, Гарет. Да, так она и сказала. Потом подобрала юбки, поднялась и помахала Перл, чтобы она шла к нам. Крикнула, что пора домой. * * * Я с младенчества храню отметину в память о щипцах, которыми меня извлекли из материнского чрева. Шрам в шесть сантиметров от левого виска к щеке. Этот шрам изменил мою улыбку. Он повлиял на меня и во многом другом. Из-за него я выслушал немало тупых мерзких шуток, получил кучу столь же дружелюбных прозвищ и, подрастая, привык считать себя уродом. Отцу мой шрам не нравился. Случись ему остановить на мне взгляд за столом или когда я читал перед едой псалом, он брезгливо кривил губы. А я поначалу чувствовал себя неуверенно, читая псалмы, и запинался точно так же, как мой брат Итан. До чего же красноречиво смотрел на меня тогда отец. Маме шрам тоже очень не нравился, но у нее взгляд становился виноватым, как будто она была причиной моей беды. Заговорил я очень поздно. Но не потому, что чего-то не понимал, — меня пугало общение, сближение. Я всего боялся. Мне было девять лет, когда один сезонный рабочий притащил мне щенка. Желто-рыжего, неведомой породы — а точнее, беспородного. Скорее всего, он был из едва прирученных диких псов. Игривый такой, явно готовый разбавить своей щенячьей дружбой беспросветность моего детства. Идея со щенком была потрясающей, но я до сих пор себя спрашиваю, почему вдруг отец такое допустил? Во всяком случае, я помню о своей радости — наверное, впервые настоящей и глубокой, — когда отец согласился, чтобы щенок был моим. Я с ним не расставался, всюду таскал за собой, учил чему только мог: чтобы помогал мне гнать кабанов на охоте, сторожил со мной дом, охранял меня, искал пропавшие вещи, уничтожал грызунов — страшно гордый, он иногда притаскивал окровавленную мышь, к ужасу сестренки. С этой собакой, рыжей, замечательной, лучшей на свете, жизнь открылась мне совершенно по-новому, словно ореховая скорлупка наконец разбилась. Страха во мне стало гораздо меньше. Когда рядом со мной был мой пес, я говорил, смеялся, даже задирался. Невозможно сказать, сколько раз, утыкаясь в его рыжую шерстку, я лечил обиду, горечь и боль от пинков и оплеух. Я позволял ему облизывать мне лицо, когда я плакал. Ему одному было плевать, есть у меня шрам или нет. Мы с ним оба были уродцами. Я назвал его Сахарок. И вот однажды — у меня до сих пор сводит все внутри, стоит об этом вспомнить, — на Сахарка напала свора бродячих собак, полукойотов, и один из них был бешеным. Мне запретили подходить к Сахарку. Он сидел во дворе на привязи, я смотрел на него издали, и признаки не заставили себя ждать: он стал злобным и яростным, готов был загрызть любого, кто к нему приближался, пил и не мог напиться, из пасти шла пена. Глаза Сахарка остекленели, и он перестал нас узнавать. У него изменился голос, стал глухим и хриплым. От того, что мой Сахарок превращался в чудовище, у меня разрывалось сердце. Я понимал, что он обречен. Еще через сутки за мной пришел отец. В руке он держал винтовку и сделал знак идти за ним. Я той ночью почти не сомкнул глаз. Занимался свет, мама в кухне уже принялась за работу. Итан, Нильс и Эстер еще спали. Я плелся за отцом следом, шагая еле-еле. И сегодня помню его твердую поступь, его тяжелый взгляд. Помню мокрую траву, она холодила щиколотки. Помню влажный запах земли, когда сапог отца грузно вдавливался в нее. Даже помню тонкие птичьи голоса. Птицы встречали зарю, слишком нежную, слишком розовую, слишком воздушную для меня — еле перебиравшего ногами, с опущенной головой. Глаза у меня опухли без сна, я чувствовал в них резь, меня начало подташнивать, когда я услышал злобное ворчание моего рыжего друга, оно звучало предательски. Мы подошли ближе, отец зарядил ружье. Потом он протянул его мне. «Твоя собака», — сказал он. Я понимал, почему я должен убить свою собаку, да, это я понимал. Нужно было положить конец страданиям Сахарка, смерть была актом милосердия, а не жестокости. Я понимал, но не мог. Убить самое близкое мне существо, чей запах успокаивал меня скорее, чем материнские руки. Испытание было мне не по силам. Я оказался малодушным. Отец уничижительно смотрел на меня — долго смотрел, чтобы его презрение проникло в каждую мою клеточку, — а потом вскинул карабин к плечу. Я закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Сахарок оскалился в последний раз. Шерсть стояла дыбом, на загривке образовался бугор, как раз там, где я так часто трепал его и гладил. Отец выстрелил. Я зажал руками уши, чтобы защитить себя от оглушительного грохота. С силой зажмурился, чтобы слезы не вытекли. «Следил бы за ним получше, такого бы не случилось», — сказал отец. Мне было одиннадцать лет. Дочь налет… Чернявый мальчуган сделал вид, что целится в Перл. — Ложись! Быстро! — Нет! Это я в тебя стреляю. Ты же охранник в банке! Мальчуган сплюнул. — Она права, Джо, — крикнул другой паренек, до того перепачканный в земле, что можно было принять его за индейца. — Ты так думаешь? А с чего бы? — Кому, как не ей, быть налетчиком? — А я не хочу быть охранником, охранник — это скукота. Пятеро ребятишек играли в ограбление. У паренька, не пожелавшего стать охранником, были оленьи глаза и львиная грива. Штаны грязные, а кожа на плечах гладкая, как у младенца. Плевался он, как старик-техасец, но плевки нисколько не портили его красоты и природного изящества. Вторая девчушка, босая, как и трое других в этой компании, но с уложенными короной вокруг головы косами, не сводила с красавца глаз. — Тогда ты будешь шерифом, а я твоим помощником. — Не хочу девчонку в помощники. Я шериф, Перл, и я тебя арестую, — объявил он, повернувшись к мелкой Стенсон. — Никто не сможет меня арестовать! — крикнула девчушка и улыбнулась, напомнив свою мать. Та никогда не улыбалась от уха до уха, улыбка только слегка обозначалась на краешке рта и задерживалась там ненадолго. Я посматривал на ребятишек, опираясь на ограду загона для лошадей. Моя лошадь тоже стояла там, но меня заворожил непокорный вороной, который кусал всех подряд. Как же он мне понравился! Его мощь, его стать! Я мечтал ездить именно на таком жеребце, он был воплощением моего будущего. Я понятия не имел, чей он, но увидел и глаз не мог оторвать. Ребятня, хотя она меня не видела и не знала, что я их слышу, не дала мне помечтать. — А я арестую! Бабах! Я тебя застрелю. Но сначала снасилую. Остальные стояли молча. Грязнуля подошел к чернявому и сказал, качая головой: — Нельзя так говорить, Джо! Ты даже не знаешь, что ты сейчас сказал. — Я знаю, что так делают с женщинами, которые считают себя мужчинами, вроде твоей матери! — Моей, она… Моя мать… — Перл заикалась от ярости. — Не слушай его, Перл, — подала голос девочка с косами. Но Перл, не тратя времени на слова, уже бросила свое деревянное оружие и схватила чернявого за воротник. Она трясла его, а тот отбивался ногами. Потом двое худышек сцепились и покатились по земле, подняв вокруг себя тучу пыли. Я было рванулся, чтобы вмешаться, но меня остановили. — Не стоит, Гарет. Пусть учится разбираться сама. Стенсон держала меня за плечо, но сама наблюдала за дракой. — А ты знаешь, что он сказал, этот чернявый по имени Джо? — Да, знаю, так иной раз говорят мужчины, а парнишки повторяют слова взрослых. Но, как видишь, дочь налетчицы ничуть не лучше сына шлюхи. Джо — сын Каролины. Конечно, он слышит много всяких глупостей. — Каролины? — не поверил я, и лицо у меня, наверное, стало самое дурацкое, а я прямо-таки увидел перед собой крупную красавицу с белой кожей, какая бывает только у рыжих, и с веснушками на плечах, она хохотала, сидя на коленях у одного из городских бонз, когда я впервые вошел в комнату за зеленой шторой в салуне.