— Да ты и дня не проживешь на этой ферме! Что я тебя, не знаю? И буду я сидеть с Перл одна в каком-то медвежьем углу! Ты этого для меня хочешь, Эб? Этого? Мне семнадцать, Эб, и у меня наконец-то появились друзья. Да, друзья и своя жизнь! А ты все никак не осядешь и не угомонишься. За этими деньгами наверняка кто-то приедет. За ними и за тобой. Мы сильно рискуем из-за твоего приезда. И я, и твоя дочь! — Я это делала для нее. — Нет, ты делала это для себя! Ты же на месте усидеть не можешь. Обязанности — ненавидишь. Мы уже пожили с тобой на ферме, хватит. Напомнить, что ты сделала с придурком Кроу, когда он не давал тебе увезти меня в город? Ты не забыла про этот день? — Они плохо с тобой обращались. — Ты выбила Дэниелу Кроу зуб. А глаз у него как закрылся, так больше и не открывался. Живет теперь кривым. — Я чудовище, да? — разбитым голосом спросила Стенсон. Никогда еще я не видел ее такой слабой. Она топталась на месте, ломала пальцы. Я онемел, даже представить себе не мог, что кто-то смеет так говорить с Эб Стенсон. Дженни вздохнула. — Послушай, Эб, ты сорвешься с любого места, где тебе померещится забор. Это не чудовищно, но ты не можешь требовать, чтобы я неслась вместе с тобой. — Я и не требую, я прошу тебя взять деньги, вот и всё. — А я не хочу этих денег. Я на себя зарабатываю и живу здесь. — Ты работаешь шлюхой и называешь это жизнью. — Я не ты. — Ты боишься? — Да, боюсь. Это не твои деньги. Бог знает, что ты натворила, чтобы их заиметь. — Я… — Не знаю и знать не хочу, ни в коем случае. Но уверена, люди захотят вернуть себе свои деньги. А я, какой бы дуростью тебе это ни казалось, своей шкурой дорожу, хоть за нее и недорого дадут. Скажи мне правду: тебя ищут? Стенсон не ответила. — Ну ты и дрянь! Подвергать свою дочь опасности! Ты подставляешь нас обеих. — Я хочу, чтобы Перл повезло больше, чем мне. Эти деньги для нее. И для тебя. Чтобы ты могла сделать с ними что захочешь и хорошенько о ней заботиться. — А почему бы тебе самой не заботиться о ней, Эб? А? Скажи мне почему? Лицо у Эб как-то съежилось, будто его кто-то скомкал изнутри. Она с силой затянулась сигаретой — наверное, все горло себе обожгла. Мне хотелось раствориться в воздухе. Похоже, я слишком много услышал. — Я не могу, Дженни. Мы с тобой уже говорили. — Почему бы не поговорить еще раз? — Не могу. Не создана я для этого. — Для чего для этого? Для чего не создана? — Заниматься детьми. — Мной же занималась. — Ты — совсем другое, у нас разница всего в пять лет. Я тебе не мать. И еще… — Что еще? — Ничего. Нечего тут говорить. Не для меня это дело, и всё. — Значит, ты создана вечно бегать и прятаться? Чувствовать, как жизнь висит на волоске? Разве это не страшнее заборов, Эб? — Нет, не страшнее. Может, и дикая, может, и зверюга, но уже загнанная в угол. Норовистая, брыкливая, упрямая как ослица. — Нет, сейчас за мной не гонятся, я уверена. Эб повернулась ко мне, ища подтверждения. Я через силу ей улыбнулся и развел руками. А что еще оставалось? — Я хочу сказать тебе одну вещь, Эбигейл Стенсон, — сказала Дженни и ткнула ей в грудь пальцем. — Я, возможно, боюсь, но не так, как ты. Глаза у Эб были по-пьяному мутные. Она опустила голову низко-низко, переступала с пятки на носок — лишь бы не сорваться, лишь бы вконец не раскиснуть. Встречи с Перл давались ей тяжко, и она изо всех сил старалась держаться. А мне хотелось, чтобы она оставалась жесткой, а если надо — то и жестокой. Эб была уязвима, это неожиданное открытие показалось мне невыносимым. Я разозлился на Дженни за то, что она так достала Эб, я хотел, чтобы Эбигейл Стенсон выпрямилась и облаяла ее, взялась за ствол, восстановила порядок, показала, кто тут главный. Но вообще-то Стенсон и не думала сдаваться. Она выдержала взгляд Дженни и снова кивнула. — Я скоро уеду. Как только уеду, вы будете в безопасности. — Все поняла правильно, езжай немедленно. Приговор Дженни, ее горькая усмешка подействовали на Эб отрезвляюще, и она разом выпрямилась. Произошло это в долю секунды, последняя фраза была лишней. Лицо у Эб стало каменным, а голос железным, и она произнесла: — А теперь ты заткнешь рот и выслушаешь меня внимательно. Да, я уеду. Но не потому, что у меня нет выхода, а потому, что мне так хочется. Потому, что никто не может мне помешать. И ты — не больше, чем кто-то другой. Послушать тебя, если я остаюсь, то вы обе в опасности. А если уезжаю, значит, бегу. Что так, что этак, ты меня упрекаешь. Разозлившись, Эб раскалялась добела. Даже вусмерть пьяная она была сильнее всех, и ее сила успокаивала меня, как малого ребенка. Дженни насупилась и молчала. — Ты упрекаешь меня, Дженни, за то, что я такая, какая есть. Я тебя люблю, но хаять себя я не позволю. Никому не позволю действовать мне на нервы. Эб бросила окурок на пол и раздавила носком сапога, не сводя взгляда с Дженни — и та в конце концов сдалась и опустила глаза. Эб резко распахнула дверь и обнаружила трех девиц, они стояли там и подслушивали. Все три разом отпрыгнули, заскрипев корсетами и захихикав от смущения, и прыснули во все стороны, как таракашки от света лампы. Эб схватила одну из них за руку, пока та не успела еще убежать, и шепнула ей несколько слов, уткнувшись в шею. Речь шла о бурбоне и припрятанных бутылках. Девица снова засмеялась, но на этот раз без всякого смущенья. У нее в шиньон были воткнуты длинные перья серого павлина, они изгибались и доставали ей до висков. Она сплела пальцы с пальцами Стенсон и потащила ее в другой конец коридора. Дженни как упала на кровать, так и осталась лежать, она была в ярости. Хотелось ее утешить. Я подошел, ласково положил ладонь на ее голую руку — и вздрогнул от прикосновения к нежной коже. — Проваливай, Гарет, — прошипела она сквозь зубы, словно все, что тут произошло, случилось по моей вине. Дженни увидела, до чего я расстроился, а она совсем не была злой и поэтому постаралась улыбнуться, словно извиняясь, прошептала «до завтра» и подтолкнула меня к двери. В эту ночь мы с Дженни ничего не делали. Ничего недозволенного. Как ни мечтал, я не погладил ее под юбкой, даже не заглянул туда, чего у меня не было ни с одной девушкой или женщиной. Когда Дженни проводила меня до двери и сказала, что увидимся завтра, в ее походке не было ничего манящего. С усталыми глазами, босая, без этих своих туфель на каблуках она сделалась обычной девчонкой, стала как-то ближе и как будто не требовала от меня особой отваги. Когда я брел по коридору к своей комнате, у меня, несмотря на всю потерянность, возникло восхитительное чувство: теперь мы заодно. Я вошел к себе и понял, что у меня впервые в жизни есть комната. Только для меня одного. Моя! Ну и пусть она в гостинице, так даже лучше. На ферме мы с братьями и сестрой спали в одной комнате, ни о каком уединении не было и речи. Страдали мы без него или нет, не знаю, но лично мне и в голову не приходило, что может быть иначе. До сегодняшнего дня, до этой комнаты с желтыми половицами. Я обошел в ней все углы, постоял в каждом, словно приручая ее, изучая пространство, его рельеф, свет и тень. И вот тут-то под лампой с зеленым тканевым абажуром я увидел его! Священное Писание! Оно показалось мне живым существом. Сердце забилось быстро-быстро, словно спящий большой глаз вдруг открылся и уставился на меня. Я застыл возле оконной занавески, стараясь унять расходившееся сердце и дышать ровнее, и чувствовал, что внутри меня как будто что-то распахнулось. Я уехал из дома всего четыре дня назад, но уже знал, что никогда туда не вернусь. Принял это как данность, которая вызывала у меня боль и делала счастливым одновременно. Я чувствовал, что мне очень даже по душе ничейность гостиничных комнат — отныне и навсегда они будут для меня пристанищем. И подивился этой мысли, такой простой и ясной. Я заснул, не прикоснувшись к Библии. Даже не пришлось прятать ее под кровать, чтобы она была от меня подальше. Ради одного поцелуя Дженни взяла меня за руку. И потянула к дороге, которая, похоже, вела к блестевшей вдали реке. Перл, вооружившись палкой чуть ли не с себя ростом, молча шагала впереди. Вот уже несколько дней я мотался между загоном с лошадьми, вокзалом и салуном в надежде встретить Дженни и с удовольствием бездельничал. А сегодня утром она сама меня разыскала и предложила прогуляться. И хотя Перл была рядом, я все равно представлял себе всякое. — Расскажешь, как вы с Эб оказались в здешних местах? — Я тебе уже рассказывала. — Нет, я хочу знать с самого начала, во всех подробностях. Юбка на Дженни была длиннее, чем кружева там, в салуне, да и сама она была другая. Мне хотелось вернуться к разговору, который прервался в тот вечер. Теперь я чувствовал себя куда лучше, и во мне было гораздо больше внимания и любопытства к ее истории, которая одновременно была и историей Эб Стенсон. — А ты как сюда попал? — Вот это неинтересно. Со странным выражением лица Дженни покачала головой — похоже, я огорчил ее своим ответом. Но она и сама любила поболтать, так что ей ничего не стоило снова заговорить, тем более о себе. Как все словоохотливые люди, она любила делиться житейским опытом. Дженни становилась настоящей актрисой, когда забывала, что ей надо играть. — Я тебе рассказывала о Нью-Йорке. — А что было до этого? — По правде сказать, Гарет, я ничего не помню, что было до поезда. Мне было столько же, сколько сейчас Перл. Я даже своего брата почти не помню. Просто знаю, что он есть, но представить себе, как он выглядит, не могу. Однажды он прислал мне фотографию, снялся в лесу вместе с другими лесорубами. Все они, знаешь, стоят, скрестив руки на груди, такие довольные и гордые, но я так и не смогла узнать, кто из них мой брат. — И где же остановился ваш поезд? — В Вайоминге, неподалеку отсюда. Два-три дня пути, не больше. Пока мы ехали, я не отходила от Эбигейл. Ничего другого я не запомнила. И еще то, что нас обеих, ее и меня, поместили в одну семью. Извилистая дорога привела нас к пологому спуску, ведущему прямо к речному берегу. Перл, вскрикнув от радости, подбежала к воде и стала бить по ней палкой. Вода оказалась до того прозрачной, что видны были рыбы, они страшно перепугались и брызнули во все стороны серебристыми искорками. Я хотел было помочь Дженни спуститься по склону, который вел к каменистой отмели, но она в моей помощи не нуждалась. Около воды она села на траву, сняла туфли и поставила босые ноги на камешки. Темные кудряшки падали ей на лоб и сзади на шею. Кожа слегка поблескивала от пота, и мне захотелось слизнуть с нее соль. Эта мысль меня удивила и взволновала.