— И? — спросил хозяин салуна. К хозяину подтянулись парни-подручные — одни смотрели из окон, опершись на подоконник, другие застыли рядом, широко расставив ноги, третьи подошли поближе к толпе женщин, презрительно разглядывая их. — Он что, хочет посетить мое заведение? — спросил хозяин, чем немало развеселил парней. — Так помоги ему, шериф, — крикнул один из завсегдатаев. — Составь толковую программу, — прибавил второй. — Я… — начал шериф. Начал и закашлялся. Одна из женщин вышла вперед, избавив шерифа от необходимости отвечать и едва не испепелив его взглядом. — Недопустимо, чтобы твое заведение и дальше привлекало в наш город бандитов и пьяниц. Законы нашей страны касаются всех. Алкоголь — это яд. Мало того, хохот шлюх доносится даже до церкви. И говорят, к тебе ходит женщина, одетая мужчиной! — Недопустимо… — передразнил ее хозяин. — Недопустимо для кого, мэм? Хозяин открыто показывал, до какой степени ему на нее наплевать, и она это прекрасно понимала. Но женщина кипела от ярости и, похоже, нисколько его не боялась — довольно смело с ее стороны, учитывая собравшихся молодчиков. — Порочные нравы никого не украшают, — заявила женщина, вздернув вверх подбородок. — У нас в городе есть дети и есть люди истинно верующие. Ее слова вызвали новый взрыв хохота. И я увидел, что смех выбил женщину из колеи, что, несмотря на всю свою отвагу, внутри она очень уязвима. — Что-то не видать вашего священника, — закричал среди хохота бородач. — Это у него ты одолжила платье? Тут все загоготали с новой силой. — А у шерифа позаимствовала яйца, — прибавил еще один парень с маисовой сигарой в зубах. Шериф опустил глаза и сделал вид, что ничего не слышал. Я сообразил, что звезда шерифа, да и он сам немногого стоят. Звезда — так, украшение, а вот трусость его всем известна и всех устраивает. Я почувствовал великое облегчение: не ему тягаться со Стенсон. — Джон Карсон! — закричала женщина, глядя в глаза хозяину и щурясь от гнева. — Мы знаем, что в твое заведение ходят негры! — Темнокожие свободные люди, мэм. У вас с ними проблемы? Деньги в белой руке и в черной руке одинаковы. Один-единственный темнокожий в этой компании прежде молчал, но теперь подошел к женщине поближе. Он вгляделся в нее, а потом обнажил белейшие зубы, засмеявшись недобрым лающим смехом. Женская толпа с воплем отшатнулась. Можно было подумать, что цветной наставил на них пистолет. Кое-кто начал креститься. Первая женщина стояла окаменев и смотрела на него расширенными глазами, глубоко и часто дыша. Темнокожий ради забавы погладил ее по голове. Лицо у женщины пошло красными пятнами, и всем стало ясно, что она вот-вот расплачется. Я даже маленько ее пожалел, так она перепугалась, а ведь была совсем не молоденькая. — Оставь даму в покое, Сэл. А то она у нас глазах рассыплется, если ты не угомонишься, — произнес Джон Карсон с издевкой. Было ясно, что он только подначивает темнокожего Сэла. Тут из дверей одна за другой стали выходить девушки, им тоже захотелось поучаствовать в скандале. Они расхаживали, покачивая бедрами, задирали юбки, насвистывали и дергали женщин в черном за чепцы. Шериф пригрозил им арестом, но все они знали его как облупленного и совсем не боялись. Одна из них повисла у служителя закона на шее, стала его гладить и призывно улыбаться. Как ни странно, но я подумал, что Дженни не выйдет вместе с ними, но тут появилась и она. В этот момент у меня в животе все перевернулось, и от желания и от гнева разом. Дженни оперлась на перила рядом с Эвертом, глубокий вырез — смотри не хочу, и ноги скрестила одна перед другой, шелковые чулки блестят, будто золотые. Мне она улыбнулась, а увидев Стенсон, нахмурила брови — с вызовом, будто сердилась. Но с первого взгляда было ясно, что эти две девушки могут ссориться сколько угодно, но меньше любить друг друга не станут. Добродетельные женщины запаниковали, они растеряли весь свой напор, с каким начали выступление. Сбились в кучу, как овцы перед хищником, и замерли, бледные и напуганные. К моему удивлению — и, по правде сказать, не только к моему — их мучениям положила конец Стенсон. Она подошла и громким хриплым голосом заядлой курильщицы попросила девушек угомониться. — Они боятся, дайте им спокойно уйти. — Ну и что с того, что боятся? — возразила Каролина, показав в улыбке кривой зуб. Он ничуть ее не портил, из-за него улыбка становилась просто неотразимой. — По мне, они и так запуганные, дальше пугать неинтересно. Женщина, которая возмущалась до этого, взглянула на Стенсон с отвращением. Она стиснула зубы, и уголки губ у нее опустились вниз, к подбородку. Ей бы хотелось, чтобы Стенсон на них нападала. Эб небрежной ковбойской походкой вышла вперед — не назло, не напоказ. Просто она всегда так ходила. Небрежная походка только подчеркивала ее отвагу и красоту. Штаны плотно облегали бедра, золотые шпоры искрились, отбрасывая блики. Поясню, чтобы всем было ясно. Лично я убежден: если Стенсон до сих пор не избили и не изнасиловали из-за того образа жизни, какой она для себя выбрала, так только потому, что она была матерью. Поэтому Карсон и большинство всяких типов, которые болтаются в салунах, терпели, что она курит, сплевывает, носит джинсы, мужскую рубашку и короткие волосы — свое женское предназначение в этом мире она исполнила. Она побывала под мужчиной, она родила в муках ребенка. Да, она не соблюдала правил, это правда, но самое-то главное она сделала. Парадокс, абсурд — как хотите, но это дало ей свободу. И еще одно: большинство мужчин в этой среде были из тех, что скатились на последнюю ступеньку. Они нутром чуяли, что сами — такие же отщепенцы, как Стенсон, такие же изгои, что сделали такой же выбор и поэтому живут на обочине. Или у них не было другого выбора. Никто из них не ходил в богачах дольше недели, иногда по своей воле, иногда по чужой. Большинство из них были одиночками: одни потеряли семью, другие — ее уважение. И за их снисходительностью к Стенсон порой таилось восхищение — я это чувствовал. И даже некоторое подобие уважения, порожденного страхом. Да, Эб внушала им и страх тоже, но они скорее отрубили бы себе палец, чем признались в этом. Когда Стенсон двинулась к непримиримой воительнице, мужчины смотрели на нее с симпатией: она была чудачкой, но всегда держалась мужественно, а это им по душе. — Не прикасайся ко мне! — закричала женщина, когда Стенсон остановилась перед ней, скрестив на груди руки. — И в мыслях не было. А ты давай собирай не медля своих товарок, и отправляйтесь по домам. — Ни за что! — злобно заявила женщина. — Вы уйдете, и очень быстро, потому как я сейчас помогаю тебе выйти из тупика, в который вы сами себя загнали. Вы тут уже здорово всех раздражаете. — Оставь их, Стенсон, — пробурчал Эверт. — Они сами хотят, чтобы их маленько пощипали. Может, кому-то из них и хочется быть жертвой. — Ничего такого им не надо, — отозвалась Стенсон, не оборачиваясь. — Они просто не понимают, с кем имеют дело. Шериф попытался выгадать время, воспользовавшись вмешательством Эб. — И в самом деле, не разойтись ли нам по домам? А позже мы с вами всё это обсудим. — Трус! — выпалила прихожанка с пучком. — Трус и охальник! Вы тоже бываете в этом позорном месте, вы извалялись в грязи не меньше их! Но она уже отступала, эта боевитая предводительница, собирая тесней свое воинство и прижимая к себе юбки. Ноздри ее раздувались от гнева. Она перекрестилась, и остальные мелко закрестились следом за ней, бормоча то ли молитвы, то ли проклятия в адрес всех обитателей салуна. На площади было так приятно, так золотисто. Закатное солнце зажигало окна, делало песок красным, а лица смуглыми. Дженни с любопытством смотрела в спины беспорядочно убегающим черным женщинам и беззлобно улыбалась. В ее позе, взгляде было что-то печальное, и печаль делала ее старше. Подкрашенные глаза подчеркивали ее женскую задумчивость, ее сладкую грусть. Мужчины хохотали, глядя, как мелкими шажками торопятся убежать прихожанки, охваченные бессильным гневом. Стенсон не улыбалась. Она держалась в стороне от людей верующих, презирала их за покорность, знала, сколько у них возможностей причинить вред и как они убеждены при этом, что несут истину. Она понимала, что нельзя забывать об этой их уверенности в собственной правоте и об их желании заставить весь мир следовать по их дороге. Эти люди могли быть опасными и подвергнуть опасности других. Стенсон не была святой, смешно было даже говорить об этом, но она терпеть не могла суда Линча[3] и всего того, что может совершить толпа. Я прекрасно знал, чего боятся женщины в черном. Я смотрел, как они торопятся, поднимая пыль на главной улице, и знал: они бегут в церковь. Так дети ищут безопасного утешения в объятиях отца или матери. Но я больше не мог, больше не хотел быть заодно с этими людьми. Меня отнесло в сторону. Трещина росла. Глухой черноте платьев я предпочитал теперь черные чулки и туфли, черноту безлунных ночей и черную рукоять револьвера — хотя и не выучился пока стрелять. Вместо их черноты я выбрал черную гриву кусачего жеребца и черные глаза Дженни. Будь жива мама, наверное, все сложилось бы иначе, но я вдруг подумал, что она своей смертью позволила мне быть свободным, точно так же, как Перл своей жизнью позволяет быть свободной Эбигейл. Пусть мне всего пятнадцать, но это не значит, что я глупец. Карсон подошел к Стенсон и шерифу, который еще стоял на месте и мял в руках шляпу. На глазах у всех он дружески похлопал шерифа по плечу. — Не поддавайся мегерам, шериф, — сказал он. Потом с неожиданным напором процедил сквозь зубы: — Но чтобы больше у меня такого не было! Считай, что я тебя предупредил. Пусть эти бабы воют где угодно, но только не здесь. Ты меня понял? — Мда, — промямлил шериф с отсутствующим видом. С серьезным лицом Карсон повернулся к Эб, исключив шерифа из дальнейшего разговора. — Пойдем в малую залу, Стенсон, потолкуем. У меня есть к тебе дельце. Эб все с той же небрежностью кивнула ему, и они вошли в салун. Карсон придержал дверь для Эбигейл, а та приостановилась, не уверенная, стоит ли принимать от мужчины подобную обходительность, потому как это нарушает их равенство и относит ее к слабому полу. Карсон заметил, что она колеблется, и предложил выпить по стаканчику виски, как бы отменяя свой деликатный жест. Эб согласилась. Народ, вышедший из салуна на улицу, разошелся, каждый вернулся к своему делу. Несколько женщин решили понежиться на веранде в закатных лучах, под небом, залитым всевозможными красками. Гора стала розовой, по ней бродили тени от облаков. Когда я оторвал взгляд от закатного зрелища, то увидел, что шериф подошел к Дженни. Втянув голову в плечи, он что-то говорил ей, но я не понял, что именно. Он как будто извинялся. Черный бархатный корсаж стягивал талию Дженни, приподнимал ее груди, так что видна была ложбинка между ними, она с улыбкой слушала шерифа и не мешала ему говорить. Потом погладила его по щеке — сердце у меня подпрыгнуло, я скривился от горькой желчи, подступившей к горлу. Шериф поймал ее руку и прижимал к своей шее несколько минут — жест был нежным, он мог быть жестом влюбленного. Дженни повела шерифа за собой, и они так и не расцепили рук. Оба исчезли за боковой дверью — дверь вела прямиком к тем самым комнатам, и я об этом знал. А я остался тупо и деревянно сидеть в лучах закатного солнца. У меня было ощущение, что меня медленно всасывает земля, и я не сомневался, что кончусь с последним лучом солнца. Меня захлестывала бешеная ярость, про себя я осыпал Дженни самыми черными ругательствами, злобно и долго. Я выбирал самые грязные слова, чтобы выпачкать ее как можно сильнее, повторял и повторял их, и они потеряли смысл. Я не заметил высокой блондинки, которая подошла ко мне. Опомнился только, когда почувствовал руку, гладившую меня по затылку, по спине. Во мне еще вовсю клокотали бранные слова, когда прямо возле моих губ я увидел улыбку, язычок розовел между зубов, и один, кривой и милый, придавал улыбке что-то детское. — Пошли, Гарет, или дальше будешь мечтать? Она опустила руки мне на бедра, и меня сорвало с катушек. Я был дико зол на Дженни. И вдруг вспомнил чернявого мальчишку. Джо! Сегодня-то мне стыдно, но я пообещал себе, что буду говорить обо всем честно, не буду изображать себя лучше, чем был тогда, вспомню все до малейшей мелочи — как оно есть, так и расскажу. Я оттолкнул Каролину, и очень даже злобно. — А твой сын? Кто им занимается? От изумления Каролина приоткрыла рот, и глаза у нее увеличились вдвое. Она смерила меня взглядом, стирая меня в порошок, и без единого слова отвесила мне пощечину, наверное, самую унизительную и самую заслуженную в моей жизни. А рука у Каролины была тяжелая. Обещание С пламенеющей щекой, кипя стыдом и злостью, я забился между двух занавесок малой залы. Точно ребенок, которого за плохое поведение отослали от себя взрослые, и он нигде не находит себе места. Голос Стенсон обычно приводил меня в чувство, и я хотел слышать его, хотел почувствовать ее рядом, хотя, понятное дело, никто не приглашал меня на ее разговор с хозяином и я наблюдал за ними тайком. От Каролины я получил пощечину, а теперь мог получить и пулю в лоб, если они вдруг решат, что соглядатай им ни к чему. — Подумай об этом, Стенсон. Из этого заведения может получиться самый первоклассный салун в округе. — Я его таким и считаю. — Народу у нас всегда полно, это верно, но если ты вложишь свои денежки… А я знаю, что они у тебя есть, — даже не прикидывайся, что это не так. И плевать я хотел на то, откуда ты их взяла. — Ты уверен? Тон у Стенсон был насмешливый, но за этой насмешкой таилась тревога. После вопроса воцарилось молчание. В стакане звякнули ледышки. Должно быть, хозяин решил промочить горло, чтобы ответ прозвучал как можно весомее. — Мне не только наплевать, но я думаю, что для нас обоих выйдет сплошная выгода. Для тебя, потому что эти деньги — твоя головная боль и лучше всего сбагрить их разом, вложив в дело, которое и так на плаву: кто к тебе тогда подкопается? А я получу тебя в качестве вкладчика, который не будет проедать мне плешь, проверяя, как я веду свое дело. — А вдруг ты ошибаешься? — Что ты имеешь в виду? — Дженни.