Это была Стенсон, я узнал ее хрипловатый голос. Я уловил в нем нотку удовлетворения и почувствовал себя счастливым. И стал еще счастливее, увидев, что Дженни мне улыбается. Она взяла мой сжатый кулак и стала его гладить, и гладила до тех пор, пока мои пальцы наконец не разжались и я смог тоже взять ее за руку. Лица смотревших на нас были разными — одни злобные, другие веселые, кому-то хотелось продолжения драки, а кому-то ее конца. Но драка кончилась. Мой противник сидел на земле и держался за нос. Кто-то из злобных сказал, что во всем виноват индеец. И многие так же злобно с ним согласились. А другие смеялись, им нравилось, что мальчишки дерутся, только так из них вырастают настоящие мужчины, никто же не умер, стоит ли суетиться? Светленькая всхлипывала, стоя возле брата. Шон оставил свою губную гармонику и поднял большой палец, показывая, что я отлично дрался, и в его улыбке сквозило восхищение. Я искал глазами индейца, своего друга. Но он исчез. — Он побежал к холмам, — шепнула мне Дженни. * * * Уилл родился в лесах Оклахомы, на границе двух земель — индейцев чероки и белых. Его мать говорила, что лес хорош тем, что он ничей, он принадлежит диким зверям и людям, которые умеют их уважать. Лес был огромен, следы в нем терялись. Необычная пара, ставшая родителями Уилла, соорудила себе жилище, тоже необычное, наполовину охотничью избушку, наполовину индейское типи. В нем был пол и бревенчатые стены, но покрыто оно было шкурами, и в шкурах было отверстие, в которое виднелось небо, если только его не заволакивал дым. Очаг в центре жилища горел круглый год, возле него грелись, на нем готовили пищу. Об отце Уилл помнит, что от него научился охотиться на мелкую дичь с сарбаканом[9]. Помнит его молчаливость и простые слова, когда отец называл ему обиходные вещи, животных, цвета. Уилл никогда не бывал в стойбище того племени, к которому принадлежал его отец, никогда не жил вместе с другими индейцами. Мать научила его читать и писать по Библии, которую захватила с собой, отправляясь в дорогу. Уилл не понимал всех трудностей, на какие обрекал его родителей их союз. Он только знал, что в другом месте все было бы по-другому. Он понимал, что их жизнь в лесу вызвана необходимостью, но ему было неведомо, насколько серьезна эта необходимость. Он рос вдали от людей, рос в любви, и в этом, мне кажется, ему повезло больше, чем нам всем, троим белым, которые слушали его, сидя в ночной темноте под огромным деревом. От своей жизни в лесу Уилл сохранил любовь к животным и умение, если была необходимость, их убивать, и делать это быстро и с уважением. И еще он любил говорить, потому что очень долго был лишен разговоров. — Отец почти никогда не разговаривал, ни со мной, ни с матерью. Но он был с ней ласков, и со мной тоже. — А как же твоя мама? — Она тоже привыкла молчать. Поневоле. Иногда она пела. Это она научила меня петь «My Darling Clementine». Мы с Шоном понимающе улыбнулись. — Я тоже ее знаю, — сказала Дженни. И я крепко сжал ее руку, пообещав себе, что мы непременно споем эту песню вместе. Я еще не слышал, как Дженни поет. В год, когда Уиллу исполнилось одиннадцать, жизнь у него переменилась: отец ушел на охоту и не вернулся. Сначала они спокойно его ждали, потом стали беспокоиться, потом мать Уилла отправилась искать мужа. Когда она вернулась, ее скорбное лицо, ее нескрываемое горе подтвердили самые страшные опасения Уилла: отец к ним больше не вернется. На него напали звери, скорее всего волки, и мать похоронила на том же самом месте все, что осталось от ее мужа, с которым она прожила двенадцать лет. Она не знала похоронного ритуала индейцев, да и не считала нужным его знать, потому что ее муж давным-давно разорвал все связи со своим племенем. Его тело нужно было вернуть земле, чтобы она им напиталась, — вот что казалось правильным и было важнее всех ритуалов. Уилл видел отца в последний раз, когда он уходил на охоту. Отец помахал ему на прощанье. Его прощание подразумевало возвращение. Матери Уилла было двадцать девять лет, она осталась одна с сыном в хижине в лесу. — И вы никогда никого не видели? Ты с самого рождения не знал никаких других людей, кроме своих отца и матери? Дженни даже представить себе не могла, что такое возможно. Непонятно, напугала ее такая жизнь или она ей позавидовала. — Почему? Мы видели других людей. В основном охотников, они иногда у нас ночевали. Их немного удивлял наш образ жизни, но на деле их жизнь не многим отличалась от нашей, они охотились, выделывали шкуры, ночевали в лесах. Один раз отец взял меня с собой продавать шкуры. — И где это было? — Понятия не имею. Фактория стояла на берегу реки. Крошечный городок, и там мы не были желанными гостями. Не один месяц миновал, прежде чем сложилась мысль о дальнейшей жизни. За эти месяцы пришла и прочно установилась зима, покрыв все снегом и заперев мать с сыном в их убежище, будто в логове. Но все уже было не таким, как прежде. И дело вовсе не в том, что они не могли выжить в лесу без мужчины. Уилл с матерью охотились на мелкую дичь, они вполне справлялись, но равновесие сдвинулось. Без Зимнего Облака лес будто отгородился от них завесой, плотной, как снежный покров в несколько метров, от которого в ту зиму деревья так и клонились к земле. Как только снег начал таять, мать Уилла приняла решение: они отправятся в форт Гримо — город, до которого несколько дней пути. Из трех лошадей, с которыми они отправились в лесное изгнание, двух пришлось продать, чтобы купить плотницкий инструмент, а третья и так пала пять зим назад. Уилл пришел в город, исполненный доверия, он не сомневался во всемогуществе материнской защиты. Но вскоре попрощался со своей иллюзией. Он понял, что мать и сама нуждается в защите, потому что женщину, даже белую, которая прожила в лесу с индейцем, никто не примет с распростертыми объятиями. И ее сына-полукровку тоже. Уилл волновался и все время жестикулировал, словно помогая себе говорить. — Меня не приняли в форте, меня не принимают здесь. Что же мне — в лес возвращаться? Он вовсе не хотел нас разжалобить, он хотел, чтобы мы поняли, до чего дурацкое у него положение. И мы прекрасно его поняли, и никто из нас не решился бы его пожалеть. А сам Уилл рассмеялся, но смех вышел горьким, сродни гневу. — К тому же я не слишком хорошо умею драться, — признался он тоже со смехом, и на этот раз более искренним, потому что он умел смеяться над собой, и в этом умении превосходил нас всех. — Я тебя научу. И в стрельбе у тебя уже есть успехи. Уилл что-то огорченно буркнул, но возражать не стал. Мы все знали, что ему здорово повезло упражняться в стрельбе: во многих городах Запада индейцам запрещено носить оружие. Я подумал о той любви, в которой одиннадцать лет прожил Уилл в маленьком домишке в лесу, и, несмотря на всю его грусть, индейские скулы и насмешки всяких идиотов, все равно немного ему позавидовал. — И еще имей в виду, что Эмили, та светленькая девчонка, что так переживала из-за своего брата, она очень хотела танцевать с тобой, — сообщила Дженни. — Правда? — удивился Уилл. — А ты откуда знаешь? — Знаю, и всё, — просто и убедительно ответила Дженни. Лично я не знал, правду она сказала или нет, но это не имело никакого значения. Похоже, новость вернула Уилла к жизни, и это было главное. Я обнял Дженни за плечи, прибавив про себя «моя» — знак принадлежности, который хранил в себе и который делал меня счастливым. Обида Мы договорились встретиться на дороге, ведущей в Ред Стоун. В день после праздника никто не работал, а веселье, уже без нашего участия, затянулось далеко за полночь. Дженни предложила научить нас танцевать, и мы все трое загорелись этой идеей. Уж тогда мы не будем мяться на обочине ни в дансинге, ни в салуне. Девушки будут нами восхищаться, а парни завидовать. Конечно, поначалу Дженни похохочет над нами вволю, зато потом мы точно будем вне конкуренции. Искренность Уилла нас сблизила, и мне очень нравилось, что благодаря танцам еще больше сблизятся мои друзья и девушка, в которую я влюблен. Они относились к ней уважительно и, казалось, забыли о ее ремесле. А я цеплялся за мысль, что деньги Стенсон позволят Дженни танцевать без того, чтобы работать — каких только слов я не подбирал, лишь бы избежать одного, мерзкого: «шлюха». Я уже много дней не видел, чтобы она встречалась с клиентами, хотя и запретил себе следить за Дженни. Шону, игравшему на губной гармошке, танцы давались быстрее, чем нам с Уиллом. Шон чувствовал ритм, тело у него двигалось в такт мелодии, да и потом: что бы мы вообще делали без его музыки? Дженни встала перед нами, и мы должны были повторять ее движения как перед зеркалом: руки на бедрах, левая нога, правая нога. После основ она решила обучить нас новомодному танцу — мы должны были сильно дергаться и крутить коленями. Мне казалось, что выгляжу я очень нелепо. Дженни сказала, что этот танец только-только появился в Нью-Йорке и произвел фурор. — А ты откуда знаешь? Невероятно, что Дженни была в курсе самых последних модных новинок. Здешний город, конечно, не чета моей родной деревне, но, как ни крути, он все равно на Дальнем Западе. Иной раз нам доводилось видеть элегантных дам, они выходили из дилижанса, уткнув нос в кружевной платочек, но надолго они не задерживались, так что все невольно задавались вопросом, какая нелегкая их сюда занесла. — Гарет Блейк, жить на Западе не значит ни о чем не иметь понятия. У меня надежные связи. Мы выбрасывали ноги, как пьяные ирландцы, Дженни хлопала в ладоши, задавая ритм, и тут вдруг нам в спину полетели мелкие камешки. Прыжок, и мы — руки на кобуре — разом обернулись, Шон, Уилл и я. Еще не остыв после вчерашней стычки, я сразу подумал о том самом идиоте — небось собрал своих дружков. Уилл, похоже, подумал то же самое: он заметно напрягся и задышал прерывисто, но явно не от танцев. Обернуться мы обернулись, но никого не увидели. Противник отсиживался за колючим кустарником, что рос вокруг лужайки. Видно, их много там было, этих мордастых парней. Шон спрятал губную гармонику в карман. Дженни стояла, сложив на груди руки. Она, похоже, не встревожилась, а разозлилась из-за того, что ей помешали. А мы, мы все немного застыдились, что нас застали за танцами, и я, хоть и был готов к новой драке, не больно-то радовался. Колебался: достать кольт или нет? А что, если они тоже вооружены? — А ну вылезайте, трусливые бандиты! — закричал Шон. Ответом ему была тишина. Только ветер шевелил на ветвях листву, но потом все-таки появилась фигура. Мы растерялись, узнав Перл, и вздохнули с облегчением. Она мрачно смотрела на нас, зажав в кулачке новую порцию камешков. Подошла ближе и гневно уставилась на меня. — Ты обещал! Если честно, я растерялся больше, чем перед вчерашним обидчиком. — Ты обещал, что посадишь меня на свою лошадь, и я ждала! Ждала! Ждала! Ты сказал «завтра», но это никакое не завтра, а никогда. Она говорила не как капризный обиженный ребенок, а как человек, которого предали. — Перл… — Я ждала целыми днями, а тебе плевать. — Вовсе нет. Я собирался те… Я прикусил язык, не захотелось быть еще и вруном, хватило забывчивости. — Ты такой же, как мама. На тебя нельзя положиться. Я обалдел, Перл вогнала меня в краску. Каково услышать такое человеку в пятнадцать лет от шестилетки. Да еще перед друзьями. Я не знал, как мне поступить, хотелось и оборвать ее, и успокоить. Перл же была не просто какой-то малявкой, и это я дал ей слово и не сдержал его. До чего же стыдно. Как бы всё исправить? — Перл, извини меня, мне стыдно, честное слово. Она стояла и молчала, глядя в землю, она не хотела показывать, как она горюет. Я повернулся к Дженни, надеясь на ее помощь, но по выражению лица понял: она вмешиваться не будет — разбирайся как знаешь. Перл подняла голову и смотрела на нас исподлобья. Она справилась со слезами и стиснула зубы — черт возьми, до чего же похожа на свою мать! — Вообще-то вы все тьфу! И танцевать не умеете! На эти ее слова мы все дружно рассмеялись. Наш смех обидел Перл, и она побежала в сторону холмов.