Только ветер шевелил то, что полегче, — листья, ленту в волосах. Рубашку, занавеску. И пыль. Все вокруг обратилось в пыль и прах. В памяти всплыли стихи из Библии, хотя я вовсе не собирался их вспоминать. Они звучали во мне неотступно и торжественно, словно лития[10], а я всем своим существом отторгал их. Ибо отходит человек в вечный дом свой и готовы окружить его по улице плакальщицы… Земной горячий прах окутывал нас всех. Доколе не порвалась серебряная цепочка… Справа возникло какое-то движение, и я повернул голову. Дженни вышла из салуна, руки запачканы кровью Каролины. Рот приоткрыт, широко распахнутые глаза смотрят на двоих, готовых выпустить пулю. Она едва не кричит, но в испуге зажимает себе рот обеими руками, и у нее на лице появляются кровавые следы смерти. И не разорвалась золотая повязка, И не разбился кувшин у источника… Оба стояли неподвижно, и в обоих затаилось неодолимое неистовство. Ноги расставлены, плечи развернуты, каблуки вдавлены в землю, и только локти едва заметно двигаются, отделяясь от тела. Пытка медлительностью. Они стояли, не сводя глаз друг с друга, как любовники или как два зверя, готовые укусить. Все мускулы напряглись, готовясь к неотвратимому: выхватить кольт и опередить, выстрелить первым. Точно в цель, без промаха. И не обрушилось колесо над колодезем. Убить или быть убитым. И возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, Который дал его[11]. Я забыл дышать, задержал дыхание в ту же секунду, что и они. Выстрелы грянули внезапно, они оглушили всех, оборвав напряжение ожидания. В дыму оба стояли на ногах. Невозможно было понять, кто убит. Потом медленно, когда еще гром выстрелов звучал у нас в ушах, мой отец повалился на землю. Шериф воспользовался тем, что всеобщее внимание приковано к поединку, обошел стоящих и встал позади Эб, нацелив в нее карабин. Встал так близко, что мог упереться дулом ей в спину. Эб выпустила из рук кольт, и он бесшумно упал рядом с ней. После пытки окаменения, которую все мы претерпели, пока длилось противостояние, после исхода, который внушил нам мысль о победе, произошел неожиданный поворот. — Убирай своих, Карсон! — заорал шериф. — Или я прикончу ее на месте. — Не дери зря глотку, — ответил хозяин салуна и принялся перезаряжать винтовку. Отчетливо звякнула спусковая скоба, как будто снова объявляя войну. — А ты не валяй зря дурака! Лучше пересчитай убитых и раненых, и давай на этом остановимся. Мы все сжимали в руках оружие, готовые стрелять и стрелять снова, но тут среди глухого ропота послышался голос Стенсон. — Он прав, довольно покойников, Карсон. Прекращайте огонь. Шериф воспользовался этим и завел руки Стенсон за спину, и она позволила надеть на себя наручники, потому что знала: ее арест прекратит кровопролитие. Отец, лежащий на земле мертвым, теперь мало меня беспокоил. Я следил за каждым движением Стенсон, как будто моя жизнь зависела от ее. Помощник шерифа подвел к нему двух лошадей, и шериф подсадил Стенсон в седло, а потом прикрутил обе ее руки за запястья к головке седельной луки. Он торопился уехать, и это было видно. Вокруг меня шла суета, а я стоял неподвижно, как замороженный, и ничего не чувствовал. Я видел Шона, он тащил тело своего отца. Я видел Дженни, она вцепилась себе в руку и смотрела, как увозят Эб. — Убирайтесь живо, пока я не передумал! — крикнул Карсон людям шерифа. Мне захотелось заорать: нет! Не может быть, чтобы все кончилось сейчас! Кончилось вот так! Стенсон выиграла поединок. Она завоевала наконец право быть свободной. Я встретился взглядом с Дженни — она стояла на коленях, она ломала себе руки, у нее слиплись волосы на висках, она с трудом дышала. Потом она кое-как поднялась на ноги и бросилась к Эб. Уилл поймал ее на бегу и остановил — он избавил ее от опасности. Во мне шевельнулась благодарность. Но сам я пошевелиться не мог. Старина Джим вывел меня из оцепенения. Помог выпрямиться и дружески похлопал по плечу. — Вон сколько времени мы ее искали, но все-таки нашли, и тебя тоже. Я рад, что ты жив и здоров, малец. И прокашлявшись, прибавил, сдвинув брови: — Соболезную твоему горю. Скосила пастора одной пулей, зверюга. Суета сует Отец лежал в открытом гробу на столе в столовой. Руки у него были сложены на груди, и он казался совсем маленьким. Я крепко держал за руку Эстер, а сестра, сжав губы в ниточку, изо всех сил старалась не задавать вопросов, которых у нее был миллион. Сухими глазами поглядывала на теснившихся вокруг соснового гроба прихожан, что толпой пришли поплакать над своим пастором. Когда мы все вернулись, сестренка выбежала ко мне с радостью. Она думала, что отец привез меня, а это я привез отца. Если точнее, отца вез шериф, положив поперек седла. * * * Обратная дорога была долгой. И сама по себе, и потому что на сердце лежал груз горя и неизвестности. После всей сумятицы, когда мы уже покидали город и лошади тронулись, я в последний раз посмотрел на Дженни и Уилла, они стояли рядом перед дверями салуна. Еще не убрали револьверы, держали их в руках, опасные, полные вражды. Шериф хотел поскорее прекратить смертоубийство, он сожалел о мертвых и с той, и с другой стороны. Шериф не был злым человеком, вовсе нет. И старина Джим тоже. Но они хотели Стенсон. И теперь они ее получили. Обратная дорога была жутью, у меня в голове крутились вихри, и каждый причинял боль. В один миг я потерял и друзей, и любимую девушку. Я убил человека, и только Перл и старушка Феб знали об этом. Стенсон прикончила моего отца. Два тела покачивались, перекинутые через седла. Тело моего отца было перекинуто через седло шерифа, а тело Сола — через седло Джефферсона. Ехать вместе с Джефферсоном — отдельное испытание, а для Стенсон — особенно тяжкое. Сразу же, на первом привале, Джефферсон постарался отомстить Эб за то унижение, которое от нее пережил. Как только шериф помог ей спуститься с лошади и она со связанными за спиной руками сделала несколько шагов, глядя в землю, Джефферсон схватил ее за волосы и запрокинул голову так, что она была вынуждена упасть на колени. Лицо Эб оказалось на уровне его бедра, и она, с этой своей запрокинутой головой, смотрела на него со всей тяжестью ненависти. А он с глумливой улыбкой наслаждался ее беспомощностью, но, когда собрался расстегнуть на ней ремень, шериф прогудел басом: — У меня такое не проходит. Джефферсон скривился, словно его угостили какой-то гадостью. — Личная месть, шериф, дай возможность отыграться. — Считай, что уже отыгрался. — Без меня вы искали бы ее сто лет на другом конце света. И Джефферсон, уже не обращая внимания на слова шерифа, наклонился к Стенсон, обеими руками схватил ее за ворот и рванул так, что все пуговицы отлетели разом и рубашка разошлась, обнажив грудь. На коленях, в разодранной негодяем Джефферсоном рубашке, так что нагота ее была у всех на виду, Эб ни на волосок не утратила своего достоинства. Но в глазах ее промелькнул страх. Я тоже испугался того, что вот-вот могло случиться. У меня даже ноги ослабли. Джефферсон хотел того, что было гораздо страшнее тюрьмы. Джефферсон хотел раздавить Эб, унизить, изничтожить. Насилие — вот в его глазах была лучшая месть. Среди нас Эб была единственной женщиной. Какой-то тип — совсем мне незнакомый — ухмыльнулся. На вид он был скорее подлым, чем злобным, но в конечном счете два этих качества обычно соседствуют друг с другом. — Оставь и друзьям-приятелям, — хохотнул он. — Без проблем, — отозвался Джефферсон, которому, похоже, мысль понравилась. Я почувствовал дикую ненависть, к горлу подступила горькая от желчи рвота. Эб закрыла глаза и стиснула зубы. — Не смейте! — крикнул я, голос у меня сорвался, взвился вверх. Мое требование больше походило на жалобную мольбу. Шериф взглянул на меня, прищурившись, мой вскрик его удивил. — Ты ее защищаешь? Джефферсон отвернулся на секунду от Стенсон и сказал шерифу: — Это же одна шайка, шериф. Пора бы вам это уже понять. — Гарет? В эту минуту на меня уставился Закон, он смотрел на меня недоброжелательно, без сочувствия. Я молчал, стоял не двигаясь и не знал, что сказать. Я не мог предать Стенсон, не мог не вмешаться, отдать ее на поругание. И в нескольких шагах от нее на траве мешком лежал мой убитый отец, его я тоже видел, и он был обвинителем, который не предполагал ни снисхождения, ни милости. Я знал: никому и в голову не придет разбираться в моих чувствах. — Гарет? — повторил шериф, требуя от меня либо отказаться от своего требования, либо подтвердить его. Все взгляды теперь обратились ко мне. Я не мог оставаться на пограничье, должен был выбрать, на какой я стороне. И выбрал сторону Стенсон: она должна знать, что не одна, что я не с теми, кто жаждет раздавить ее и уничтожить. Я открыл уже рот, чтобы высвободить то, что вызрело во мне, готовый принять все последствия, как вдруг голос Стенсон, громкий и злобный, хлестнул меня точно выстрел.