— Не ной, сопля трусливая! Зря я тебя не пристрелила, пока могла! Я поднял голову и посмотрел на нее, ошеломленный злобой слов и тона. Эб сплюнула и посмотрела на меня грозным гневным взглядом, уничтожая за то, что я посмел открыть рот. Стенсон меня спасла. Она это знала, и я знал тоже и хотел бы получить возможность ее отблагодарить. Но легче мне не стало, когда я остался запертым в молчании, полном отчаяния и стыда. Шериф мне улыбнулся. Джефферсон тоже — особой, свойственной только ему улыбкой. — Ты тоже можешь поучаствовать, — и он снова собрал в кулак светлые волосы Стенсон, а сам не сводил с меня глаз. — И уж тогда точно не будет никакой путаницы. Парни вокруг загоготали, они были похожи на слетевшихся стервятников. С грубой нетерпеливостью Джефферсон повалил Эб на траву и принялся расстегивать на ней ремень. — Иди, парень, покажи, на что способен, ты же подрос. Готов стать мужчиной. Шериф поначалу проявил суровость, но теперь, похоже, отступился. Он не собирался насиловать Стенсон, но и мешать парням не хотел. Знал, что иногда не стоит мешать им позабавиться по-свойски. Шерифу было достаточно того, что он доставит Стенсон живой и она предстанет перед судом. Меня охватила паника, я уже ощупывал кобуру: сейчас вытащу ствол — и пропадай все пропадом! И я тоже! Лязг затвора раздался у меня в ушах, чей-то винчестер посягнул на безопасность парней, и в первую очередь на безопасность Джефферсона. Старина Джим преспокойно держал Джефферсона на мушке. — Отойди от арестованной. — С чего это ты встреваешь, старик? — Работа у меня такая, — с полным равнодушием проронил Джим и взглянул на шерифа. Тот понял его немой упрек. — Без меня… — начал Джефферсон. — Да, без тебя мы бы долго ее искали, ты это уже говорил. Ты охотник за головами и получишь свою награду, раз навел нас на след, можешь не беспокоиться. Теперь мы отвечаем за арестованную, она предстанет перед судом. А ты сейчас — среди охраны, что ее сопровождает, и за тебя тоже отвечаем мы. — Не пори чушь, старикан. Тут рядом с Джимом встал шериф, теперь и он был настроен куда более решительно. — Старикан кругом прав. Если правила тебе не подходят, можешь ехать другой дорогой. Встретимся через два дня. Получишь свою премию в тюрьме округа, деньги у них. Если остаешься, подчиняйся правилам. — Банда… Джефферсон не закончил фразы. Он резко выпрямился, оставив Эб лежать на траве с голой грудью, и отошел в сторонку от столпившихся парней. Старый Джим помог Эб подняться. Он не выражал ей ни малейшего сочувствия, но каждое его действие было проникнуто чем-то вроде сожаления о ней. Что это за сожаление? Оно меня удивляло. Как ни странно, оно и успокаивало, и больно ранило. Джим достал из седельной сумки рубаху, просторную, застиранную и, возможно, не слишком чистую. Развязал руки Стенсон, помог ей ее надеть, а когда снова завязывал ей за спиной руки, я слышал, как он прошептал: — Не надейся, что за все содеянное ты избежишь веревки, Эбигейл Стенсон. На следующее утро Джефферсон исчез вместе со своим приятелем и телом Сола. Я не сомневался, что мы еще увидимся с ним в городе, когда он приедет получать награду. Его отъезд был серьезным облегчением, пусть даже остальной путь имел вкус горечи и поражения, но мы избавились от постоянной угрозы, какую он для нас представлял, а это уже было немало. Всю дорогу Стенсон избегала встречаться со мной глазами. Думаю, так она меня оберегала от сомнений шерифа и старого Джима, но мне-то стало бы легче, если бы она согласилась взять меня в сообщники, когда перед нами в обратную сторону разворачивались леса и равнины, которые мы видели во время нашего бегства несколько недель тому назад. Да, недель, изменивших всю мою жизнь. По пути мы спугнули четырех оленей, и они в страхе умчались, ломая ветки. Я вспомнил медведицу, когда мы въехали в каньон, Эб тогда спасла мне жизнь. Уверен, что и Эб вспомнила то же самое — медведицу и еще медвежат. Шериф не раз со мной заговаривал, но я отмалчивался или отделывался двумя-тремя словами. Мою хмурость вполне можно было объяснить отцовской смертью, шериф так и решил и оставил меня в покое. Думаю, он даже стыдился, что чуть было не отдал Стенсон в руки Джефферсону. Дело было совсем не в том, что он ей посочувствовал, — просто по натуре своей не был мстительным. А главное, он понимал, что должен проявить твердость. Старый Джим призвал его к порядку, и шерифа это уязвило. Шериф любил чувствовать себя образцовым, тем, на кого все равняются. Таким я запомнил его с детства. Ехали мы долго. Два дня? Три? Не знаю. Лошадей доводили до изнеможения, как будто так можно было сократить путь. Чем ближе к ферме, тем мне становилось хуже и тоскливее. Спешить приходилось из-за моего отца. Шериф не хотел мне этого показывать, но я-то все понимал и без него, не дурак же. Мертвое тело — оно разлагается, и запах привлекает стервятников. Эб в скором времени окажется в камере, где будет ждать суда. А суд станет большим событием. Слишком много обращенной на нее ненависти накопилось. Когда мы приехали, нас встретили гневными криками и камнями. Шериф и старина Джим утихомирили народ. Сурово сдвинув брови, они напомнили, что суд состоится, и скоро, и все желающие смогут прийти. Но наши жители уже осудили Стенсон. Все как один. Когда мы приехали на ферму, нас вышла встречать тетя Бетти. Одним своим присутствием избавила меня от главного моего опасения — нет, мне не придется растить братьев и сестру. Бетти приехала, а что еще лучше, собиралась у нас остаться. Несмотря на ее приезд, я прекрасно знал, чего все ждут от меня: я должен был взяться за хозяйство и жить той же жизнью, что и отец. Возможно, и пастором стать. Бетти обрядила покойника, ее муж сколотил для него гроб. Я не отвечал ни на какие расспросы о том, как меня держали в заложниках, отделывался короткими туманными фразами. Братья смотрели на меня с опаской и восхищением. У них тоже был миллион вопросов, и не всегда приятных. Одна Эстер все чувствовала верно, она была нацелена на жизнь, хотя ее жизнь началась несчастливо. Я сидел у гроба как деревянный, и только рука малышки-сестры возвращала меня в комнату и заставляла улыбаться прихожанам, приходившим отдать последний долг пастору. Тетя Бетти хлопотала у плиты, муж помогал ей во всех работах по хозяйству, а при необходимости деликатно замещал и в комнатах. Люди входили к нам в столовую с напряженными страдающими лицами, с какими все идут к покойникам. Приблизившись к гробу, они низко опускали головы, и я видел их покорность перед священнослужителем, человеком, принадлежащим всемогущему Богу. Мне же хотелось громко заорать, у меня сжимались кулаки, но не против кого-то конкретного, а против всех разом. Как же мне недоставало моих друзей! В столовой шелестели молитвы, но ни свечи, что таяли вокруг гроба, ни вкусные запахи стряпни из кухни не справлялись с отвратительным запахом работницы-смерти. Все, что говорилось нашими прихожанами братьям, сестре и мне, вызывало во мне ярость. Я услышал, что вскоре в город приедет новый пастор. И сразу подумал, что меня уже здесь не будет, когда он приедет. Мой отъезд разумелся сам собой. Такова была моя внутренняя неодолимая надоба. Я вгляделся в отца, он навечно запер себя на замок, навсегда занавесился занавесом. После смерти он стал воплощением жесткости — жесткие щеки, лоб с росчерками морщин, восковая сухая шея. Эстер улыбнулась мне и тихонько потянула меня за рукав, чтобы я наклонился к ней пониже. Она сложила ладошки рупором у моего уха, как будто хотела открыть мне какой-то секрет. — Скажи, Гарет, — прошептала она, — это ты его убил? Я наклонился к ней совсем низко и крепко прижал к себе. — Нет, Эстер, не я. Мы оба знали, что такое могло быть. Смерть! Если бы задать вопрос полицейским, тем самым, что привели и посадили на деревянную скамейку поезда, идущего в Вайоминг, вшивую девчонку, — если бы спросить их: что ждет эту девчонку в будущем? Они бы ответили, что она пропащая. Что злое семя укоренилось в ней так глубоко, что ждать для нее можно только беды. По их разумению и по разумению многих других, они были совершенно правы. В классной комнате убрали парты, сдвинули их к стенам, и туда набилась толпа народу. Народ облепил и все окна. Стенсон с небольшой эстрады в начале комнаты, куда ее посадили, могла вдоволь налюбоваться враждебными лицами, а таких было много. Эб никогда не ходила в школу, так что никаких воспоминаний у нее не возникло. Она казалась отсутствующей, как будто вся ее энергия была теперь направлена внутрь нее или куда-то очень далеко отсюда, что, собственно, одно и то же. За длинными рукавами рубашки старого Джима наручников видно не было. Теперь Эб связали руки не сзади, а спереди, так что плечам и спине стало легче. В рубашке не по росту со слишком длинными рукавами она выглядела гораздо моложе. Суд начался, и он был точно таким, какого все желали. В глазах пришедших судить Эб она была не только убийцей людей, представляющих закон, пастора, несущего слово Божие, она сама по себе была поруганием человеческого образа. Терпеть такое никто не желал. Помещение, ставшее жарким и тесным, переполняла ненависть. Чего только ей не кричали! Чудовище. Извращенка. Зверюга. А женщины кричали: шлюха, гадина, дрянь! И тоже чудовище. И еще: убийца! Редко-редко у кого-нибудь во взгляде мелькала жалость. Обвинителей было много, они не сомневались в своей правоте. Их назначил судья, приехавший к нам специально ради Стенсон. Спрашивается, зачем ему было приезжать? Приговор был вынесен заранее. У добрых людей слюна потекла, как только они увидели, что Стенсон поймали. И были правы. Стенсон ангелом не была, она убивала и воровала. «Я не убиваю ради удовольствия. Ни людей, ни зверей». Я услышал голос Стенсон. Она так сказала, когда застрелила медведицу. Когда ей предъявляли обвинение, Эб молчала. Она сидела и только слушала. Можно сказать, поняла, что никакая защита не поможет ей выйти отсюда живой. Кто знает, верни она деньги в банк, что-то и пошло бы по-другому. Но, если честно, я в этом совсем не уверен. Думаю, что Карсон получил от Стенсон деньги, и она уж точно его не выдала бы. Надеялась, что он сдержит слово и поможет Дженни и Перл. В общем, у Эб не было выбора. Судья явился из другого мира. Дорогой туфли у него запачкались, и пыль на них была нашенской, а под слоем этой пыли угадывался богатей. — Грязное отребье не имеет права на жизнь у нас в стране! — надсаживался он и брезгливо смотрел на Стенсон. Народ в зале одобрял его, не догадываясь, что и фермеры для него такое же грязное отребье. Судья был из тех чистеньких, кто и не подозревает о сострадании. — Женщина, одевшаяся мужчиной, позорит всех женщин нашей страны. Вот она, главная вина. Главное преступление — не убийство. И не ограбление банка. Главное преступление Стенсон в том, что она решила носить штаны, рубашку и жить по мужским законам. Вот этого никто не мог ей простить. И многоголосый вопль ненависти, раздавшийся после слов судьи, подтвердил это. Судья встал напротив Стенсон, мощь его презрения должна была смести ее с лица земли. — Вам никогда не хотелось обзавестись семьей, как внушают нам вера и уважение к закону! Народ примолк. Шуршанье одежды, скрип сапог, тяжелые вздохи по-прежнему раздавались в классной комнате, но чувствовалось, что всем захотелось тишины, чтобы услышать, что скажет Стенсон. Одна из женщин, раскрасневшаяся от возбуждения, приложила палец к губам и нахмурила брови, призывая таким образом всех к молчанию. Ей хотелось услышать, что скажет на это шлюха, зверюга и чудовище. Эта женщина в блузе с кружевами чувствовала за собой большую силу. Даже детей с собой привела: пусть поглядят, что бывает с непослушными. — Сначала надо, чтобы кому-нибудь такую захотелось! — крикнул пузатый фермер, но мало кто засмеялся вместе с ним, потому что красота Стенсон была всем очевидна, а штаны в обтяжку только подчеркивали ее фигуру. Никто не мог отрицать ее красоты. Никакая злоба не могла зайти так далеко. Судья покашливал, дожидаясь ответа Стенсон. Она подняла голову, гладкие пряди светлых волос повисли вдоль щек, на затылке они немного топорщились. Эб оглядела толпу, ее глаза остановились на возбужденном лице, полном презрения. Она всмотрелась в глубину комнаты. Снова обвела взглядом тесно сбившуюся толпу, детей, корявых мужчин с победительными взглядами, бледных женщин, что так и пыжились. Она будто читала их жизнь: нескончаемую борьбу за существование, вечерние подсчеты долгов, дневные подсчеты скота. Меня Эб обошла своим взглядом, я стоял у дверей, и мне так хотелось ей улыбнуться. Стенсон повернулась лицом к судье, она смотрела на него снизу вверх, но была куда весомей его, потому что он был ей совершенно безразличен. А потом она засмеялась, и ее смех, тихий и глухой, показался толпе пощечиной. Смех набирал силу, он не был презрительным, не был агрессивным — скорее горьким и прощальным. Проигравший признавал свой проигрыш. Окаменев от бессилия, я слушал, как Стенсон веселится в одиночку. Заглянуло солнце, на партах у стены заплясали блики, и лицо Стенсон осветилось тоже. Я увидел, что Эб и Перл так похожи друг на друга. При мысли о Перл мне стало совсем погано. Смех Стенсон означал конец. В комнате вновь начался шум, люди чувствовали себя оскорбленными. Судья пламенел гневом. — За убийство банковского служащего при ограблении… — Смерть! — закричала толпа. — За убийство служителя Божьего без всякой на то причины…