— Как это? — Нас ждать некому. — Меня тоже. — Тебя ждет Дженни, сам знаешь. Я ничего не ответил. Я подкармливал огонь ветками, пучками сухой травы, и они, вспыхивая, трещали. Я вспоминал Дженни — ложбинку у нее на спине, бедра, упрямое выражение лица, вкус слюны. Я прогнал видение и стал кормить гнев. — Сначала Джефферсон! А там… Видно будет. Оба моих друга кивнули. С лица Уилла не сходило непривычное выражение, он как будто носил в себе какую-то тяжесть и молчал о ней. Он не смотрел вокруг, он смотрел вниз, в землю, как печальная собака. И от этого казалось, будто он вот-вот расплачется. Я подумал, что пришли новые известия от его матери, но оказалось, что дело совсем в другом. — Во время перестрелки я убил человека. — Какого? — Одного из помощников шерифа. Увидел Каролину мертвой и обезумел. — Уилл, мы же все с тобой обговорили дорогой, — сказал Шон хмуро. — Никто понятия не имеет, что убил его ты. Шериф предпочел положить конец войне, оставить все как есть, как только арестует Стенсон. И уж кто-кто, а Карсон тебя не выдаст. — Я знаю. Я хотел сказать Гарету. Он должен знать, что рискует. Шериф может передумать, до него могут дойти слухи. — Не так-то это просто, да? — шепотом спросил я, пристально поглядев Уиллу в глаза. — Ты о чем? — Об убийстве. Уилл, сдвинув брови, так же пристально вгляделся в меня. — Я тоже. Я тоже убил человека, и я даже был с ним знаком. Совсем немного, — прибавил я. — Друга Джефферсона. Его звали Сол. И он был совсем неплохой парень. Но получилось так, что или он, или я. Во всяком случае, мне так показалось. Уилл мне улыбнулся. — Ого! Ты прав. Совсем непросто. И мы оба знали, что больше никогда не будем об этом говорить. Шон откупорил бутылку виски и налил нам всем по стаканчику, мы чокнулись и помянули Стенсон, потом еще раз, помянув отца Шона, — теперь я себя корил, что думал про него столько гадостей. — А твой отец? — внезапно спросил Уилл. — Что мой отец? — Это же твоего отца убила Стенсон? Пастора? — Да, моего. Друзья уставились на меня, они ждали объяснений. Пляшущий свет костра делал наши тени огромными. Ночь казалась мне такой уютной после мучительных одиноких дней. Но заговорить мне было трудно. — Отец был… И я замолчал, язык никак не поворачивался. — У меня отец был малодушный, — тихо произнес Шон. — Я знаю, он был несчастный, но нельзя все оправдывать несчастьем. — Мой тоже, — подхватил я с облегчением, благодарный Шону: он протянул мне ключик, и я понял то, чего не понимал. — Он был трусом, жестоким трусом. Больше мне ничего не хотелось говорить. Не потому, что я хотел что-то скрыть от моих друзей, просто в словах не было никакой необходимости. Им не требовались подробности, они и так все поняли. А если даже чего-то не поняли, то просто приняли всё как есть. Мы трое сирот — вот что я понял в эту минуту. Мать Уилла была жива, но она его попросила, чтобы он не приезжал и с ней не виделся. И главным было то, что мы могли положиться друг на друга. Я повторял это про себя, но не решился произнести вслух. Ничего не сказал, просто запел «Red River Valley»[12], и друзья запели вместе со мной. Нам было хорошо и очень грустно, а может быть, просто очень грустно, но при этом мы не забывали, что есть и хорошее. Я понял, что ностальгия бывает не обязательно у стариков, и у меня был источник, истекающий сладкой горечью. Мне тогда исполнилось шестнадцать лет. * * * Нам не понадобилось никаких усилий, чтобы отыскать Джефферсона. Он и не думал прятаться. Наоборот, упиваясь злобной радостью, выставлял себя напоказ. Сделал привал в первом же поселенье, какое попалось ему на пути после того, как он выехал из леса. Решил потом спуститься в долину. Мы с ним не могли разминуться, я сразу узнал его рыжую лошадь, привязанную возле дома цирюльника, и на ней красиво выделанное кожаное седло. — Не стоит затевать с ним разговор при свидетелях, — пробурчал Уилл. — Конечно. Мы его подождем и встретимся с ним попозже, — отозвался Шон, держа руку на прикладе карабина: с винтовкой он ладил лучше, чем с револьвером. Говорил Шон сквозь стиснутые зубы, и вся его грузная фигура выглядела угрожающе. Я никогда еще не видел в нем такой решительности. А дело было в том, что я кое-чего тогда не знал, иначе бы не удивлялся. Всю вторую половину дня мы наблюдали за Джефферсоном издалека и узнали, что он один, что он побрился и полон гордости, как генерал, одержавший победу. Он красовался в шпорах Стенсон, и каждый его шаг звенел для нас оскорблением. Джефферсон закупил что хотел в магазине, где продавалось всё, и отправился в салун-гостиницу, откуда больше не появлялся. А мы, как дурачки, не отлучались с главной улицы, торчали по соседству и его сторожили. В городишке был один-единственный салун, в нем Джефферсон и расположился, а нам приходилось всячески бороться с возраставшим каждую минуту желанием войти в него и пропустить по стаканчику. Мы допили капли, оставшиеся в бутылке со вчерашнего дня, потом решили, что на сторожевом посту мы будем сменяться. Один будет следить за гостиницей, двое других сидеть и ждать возле лошадей. Мы решили, что приступим к решительным действиям, как только стемнеет. Сторожить была очередь Шона. Потемнело, и когда мы с Уиллом отправились к нему, на месте мы его не нашли. Уилл достал кольт и взял его обеими руками. — Ты что задумал? — спросил я. Меня встревожили приготовления Уилла. — Ничего. Подумал, может, Шон отправился прямо в волчью пасть. Может, решил и начал действовать без нас. — С чего бы ему так решить? Уилл мне не ответил, он осторожно подошел поближе к дверям салуна, потом поманил рукой и меня. В освещенном прямоугольнике двери появилась фигура Джефферсона, он перешагнул порог и медленным шагом направился в нашу сторону. Позади него шел Шон, держа его на мушке заряженного карабина со всей деликатностью. Если деликатность — это то, с чем берут человека на прицел. Позади них больше никого не было. — Что я говорил, — пробурчал Уилл. Голос у него был встревоженный. — Дело будет между ним и мной, — произнес Шон. — Пошли! Решать будем подальше. — Там темно, ничего не видно, — подал голос Джефферсон. — Что надо, то видно, гнида. Подними руки! Вчетвером мы направились к главной улице. Из окон сочился слабый свет, было и впрямь темно, очертания еле угадывались. — Продолжай идти по улице. Десять шагов, я считаю. — Ну да, чтоб ты мне в спину выстрелил! — закричал Джефферсон. — Хотел бы — уже бы выстрелил. Довод Шона показался Джефферсону убедительным. Но я все-таки никак не мог понять, почему Шон не дождался нас и почему он в таком бешенстве. У меня никогда не возникало впечатления, что он до такой степени привязан к Стенсон. Я не успел задать свой вопрос вслух — это сделал за меня Джефферсон. — Пока мы не начали, я хотел бы узнать причину. В ночной тьме не разглядеть выражения лица друга, так что я ждал его ответа с не меньшим нетерпением, что и эта сволочь Джефферсон. — Ты убил моего отца. Джефферсон не нашел что ответить. Не знаю, понял ли он, о ком идет речь, или припоминал всех, кого убил, — многие из них приходились кому-то отцами. Джефферсон молчал. Уилл и я поняли, что нам придется отойти в сторону, даже если мы оба одинаково боимся потерять друга. Ни о каком поединке, пускаясь в путь, я не помышлял. Кто именно выстрелил в отца Шона, не заметил. Шон заметил. — Один! — начал отсчет Шон. Джефферсон сделал шаг по темной улице. Мы отвернулись. Я подумал о Соле, отце, о Стенсон, о человеке, убитом Уиллом, о Каролине. — Два! О Дженни, танцующей на сцене, отрешенной и влекущей, какой я встретил ее впервые. — Три!