Старик перестал смеяться. Такое заявление ему точно не понравилось. А второй сказал с нажимом: — На своем месте не сидится — вообще без места останешься. Вот это Стенсон! Тут заиграла музыка. Та, от которой щемит сердце и все кишки переворачивает. Пианист запел, и пел он об одиночестве за стаканом вина и ожидании смерти, и в ту же самую минуту Джефферсон почувствовал металлический холод у себя за ухом — дуло револьвера туда так и вжалось. — А твое место знаешь где? — спросила Стенсон, наклоняясь к его другому уху. Джефферсон не ответил. Да и Эб вряд ли рассчитывала на ответ. — Сейчас ты встанешь и по-тихому зашагаешь к выходу. Но сначала ствол положишь на стол. Вот так. И подвинь его к Макферсону. Старик поднял руки, желая отмежеваться, показывая, что в такое дело он не вмешивается. Не стоит заходить дальше слов, не хочет он неприятностей, а главное — трупов. — Возьми его ствол, Макферсон, потом вернешь ему, я тебе обещаю. Старик послушался. Усатый сидел прямой как палка, глядел во все глаза. А я — может, от виски, не знаю, — я, несмотря на накал страстей за столом, слушал только песню, от которой вся душа надрывалась от тоски. Эб, держа Джефферсона на мушке, заставила его подняться и повела к выходу. Мы тоже разом встали: усатый, Макферсон и я. Под музыку, под взглядами сидящих за столами направились за Эб и Джефферсоном к выходу. На улице было темно, только квадрат света из салуна, так что мало что разглядишь. Я не видел, каким сделалось лицо Джефферсона, когда Эб пнула его под колено и он тяжело осел в грязь. — Нагнись, — сказала Эб, уперла ствол в его затылок и не отнимала револьвера, пока Джефферсон не уткнулся лицом в вонючую от конского навоза жижу перед входом. Теперь ствол сменился сапогом со шпорой. Эб давила тяжело, с силой, и голова Джефферсона потонула в дерьме. Он задергался, потому что дышать стало нечем. Ну и от унижения, конечно. — Вот оно твое место, дорогой. Никакого торжества в голосе Стенсон не было, она как будто констатировала факт — устало, безразлично. Отпустила Джефферсона не сразу, дала ему ослабнуть, намахаться руками, поелозить в этой дряни. Потом убрала ногу, и он приподнялся, отплевываясь и судорожно хватая ртом воздух, потом его рвало, и он все время стоял на четвереньках. Сил обложить Стенсон у Джефферсона не было, но мы-то знали: его презрение перековалось в ненависть, и это навсегда. — А теперь проваливай. Джефферсон встал, но к нам лицом не повернулся. Встретиться с нами взглядом после такого унижения было для него чересчур. Усатый нервно кусал губу. Он не мог вмешаться. Это было делом только двоих. Встать на защиту — значит прибавить унижения. Эб было на них наплевать. Она повернулась, толкнула распашную дверь салуна и придержала ее для Макферсона. — Вернешь говнюку его ствол, когда я уеду из города. И Макферсон послушался. Повешенный Галдеж, громкие крики заполнили всю улицу, поднялись до наших окон и разбудили меня. Я подскочил на кровати. Краем глаза увидел Эб, она тоже подскочила и как была, голышом, схватилась за винтовку. Подскочила к окну, и зрелище, которое перед ней предстало, может, и не порадовало ее, но точно успокоило. Вопли на улице не имели к нам отношения. Я не знал, который час, но было уже светло, к нам заглядывало солнце. Голова у меня раскалывалась, тошнило, хотелось пить, рот и горло саднило от сухости. Что поделать, не привык я к виски. — Что там такое? Эб что-то проворчала вместо ответа. Она прислонила винчестер к стене и быстро-быстро начала одеваться. Я отвернулся, сидя на кровати. Голова у меня маленько кружилась, и я сначала зажмурился, а потом резко открыл глаза — может, полегчает. — Одевайся и пошли. Не нравится мне этот город, не хочу тебя вмешивать в то, что происходит. — А что происходит? — снова спросил я, одеваясь, но очень медленно, потому что каждое движение давалось мне с трудом. — Нам пора, Гарет. Увидишь сам. — Лошади? — Я займусь ими. И не пытайся смыться. Я вижу, каково тебе, так что поймаю через пятнадцать минут, и твоей голове не станет легче от моей трепки. Эб подхватила сумки, перекинула их через плечо и хлопнула дверью. Когда я спустился, стараясь ступать как можно тверже, хотя голова все равно шла кругом, в большом зале было пусто. Бармен спокойно вытирал себе стаканы. Он кивнул мне, но не улыбнулся. — Того гляди спектакль пропустишь. — Какой?.. Я не договорил, толкнул створку двери и встал рядом с Эб. Она пила кофе, стоя перед салуном, и не глядя сунула мне чашку, а сама не сводила глаз с небольшой толпы, которая бесновалась метрах в пятидесяти. Люди стояли кружком и смотрели в его центр. Время от времени кто-нибудь издавал особенно громкий крик, и все подхватывали в исступлении какой-то радостной ярости. Я отхлебнул большой глоток кофе. — Скажи, что там? — Поймали цветного. — Чего-о? — Цветного, которого мы вчера встретили. Который сбежал. Они его схватили. — Проклятие! Надо же! — Да, скверно. Народу собралось не так уж много, но расправа их всех объединила, все очевидно были заодно. Жизнь здесь вообще шла по грошовой цене, а уж жизнь темнокожего и подавно, хотя Север и выиграл войну. Должно пройти время, чтобы бывший раб спокойно носил шляпу, какую носят свободные люди, и ездил на своей лошади. — Что будем делать? — А ты хочешь что-то предпринять? Вернуть мои деньги? Ничего мы не будем делать. Но, увидев, как темнокожему парню накинули веревку на шею, Стенсон стиснула зубы. Один из толпы привязал веревку к седлу и пустил лошадь рысью. Парню пришлось бежать за ней, но ведь долго так не побегаешь. Для него все уже было кончено, но над ним еще хотели покуражиться. Народ бежал за всадником и подгонял его криками. С того места, где мы стояли, видна была мокрая от пота спина бегущего и две руки, хватавшиеся за шею: бедняга пытался стащить с себя пеньковое ожерелье. Всадник пустил лошадь галопом, и все завопили от радости. А привязанный спотыкался, падал, и лошадь тащила его вслед за собой по дороге. Люди удалялись от нас, по-детски радуясь чужим мучениям. — Лучше пулю в голову, чем такой конец. Я кивнул и расстегнул ворот рубашки — стало нечем дышать. Два года тому назад отец водил нас смотреть, как вешают. Выбора у нас не было. «Это будет для вас уроком, запомнится лучше проповеди», — так он сказал. Когда шериф вывел осужденного из камеры, тот был серый и его била дрожь. Обмяк, как дряхлый старик. Едва шел, шатался. Видно, пил всю ночь, готовясь к веревке. Отец не позволил мне отвести взгляд. Большая жилистая рука пастора и проповедника крепко сжимала мне шею под затылком: я не должен был упустить ни одной мелочи. Нильс и Итан смотрели во все глаза. То ли в них проснулось то жестокое любопытство, что подвигает толпу на убийство, то ли они были еще так малы, что не понимали, какая это беда. В общем, проблемы были только со мной — больно чувствительный, прямо как девчонка, по словам отца. Между прочим, сестренка Эстер, а было ей всего-то восемь лет, похоже, не очень жалела бедолагу, который лишился всякого разума, плакал и взглядом искал сочувствия у собравшихся зрителей. «Он убийца!» — жестко пояснил отец, и два этих коротких слова, по его мнению, вмещали всю вселенскую истину и подтверждали справедливость казни. Прощение отцу было неведомо. Его Бог был грозным, карающим и безжалостным. Иногда, а вообще-то часто, если мне что-то не нравится или пугает, я чувствую тяжелую руку отца у себя на затылке: пальцы сжимают шею и велят глядеть неотрывно. Мне не забыть безмерного удивления на лице бедолаги, когда лошадь вдруг понеслась, освободившись от его тяжести, и вся эта тяжесть легла на его горло. Помню его выпученные глаза, странные подергивания тела и струйку мочи, вытекшую из штанины. Я все никак не мог справиться с кофе, и Эб махнула рукой, подгоняя меня. — Я же сказала, нам пора. Лошади стояли оседланные, грязь немного подсохла. В самой гуще, где возился Джефферсон, еще оставались следы, как будто там барахталось крупное животное, крокодил или раненый койот. — Как думаешь, он уехал из города? — Не знаю и знать не хочу. — А Макферсон? — Старая росомаха, думаю, дрыхнет. А вот усатый был тут как тут, стоял возле наших лошадей. Пришел, пока мы смотрели в другую сторону. Глаза у него были усталые, вроде моих, а под ними черным-черно. Он обратился к Стенсон с какой-то липковатой вялой вежливостью. — Мадам, будьте осторожны. Джефферсон придурок, но он не трус. Все, что произошло вчера… — Думаете, он первый, кто хочет меня пришить? — Думаю, что нет. Усач потрепал по шее шерифова Пижона, а теперь гладил мою лошадь. Приглядевшись к усатому получше, я вдруг подумал, что напрасно посчитал его вялым, скорее в нем была какая-то мягкость. Не знаю, заметила ли Стенсон это различие — сама она держалась по-прежнему отчужденно и насмешливо. — А с чего это вы вдруг так печетесь о моей безопасности? Из природной добродетели? Усач выдавил улыбку.