— Мы с вами люди разные, очень даже разные. Но, видите ли, как это ни странно, я… Я не люблю насилия. — А я, выходит, люблю? — спросила Эб, и лицо у нее сразу же стало сердитым. Усач хоть и улыбался, но вообще-то был грустным. У него на лице все время держалась эта улыбка, будто он посмеивается над всем вокруг — вот и вчера за покером тоже, — но, скорее всего, он выбрал для себя такую манеру, улыбаться и посмеиваться. Вообще-то он мне даже нравился, захотелось узнать его имя, и я спросил: — А как вас зовут, мистер? — Меня зовут Сол, паренек. А тебя? Эб точно взбесилась от нашего разговора. — Хватит! Едем! Сол отошел от лошадей, смотрел, как мы садимся в седла, и поглаживал усы. Эб положила винчестер поперек седла, дулом в мою сторону, словно по-прежнему держала меня под прицелом, чтобы я не сбежал. — Может, еще увидимся, — сказал Сол и притронулся к шляпе. — Нет. Не думаю. На другом конце главной улицы послышались довольные восклицания и показался всадник на лошади. Окровавленное неподвижное тело тащилось за ним на веревке по затвердевшей грязи. Наши лошади почему-то сразу взяли с места в карьер и понеслись так радостно, что и в нас — по мере того, как мы удалялись от этого городишки, — перетекала их живая естественная радость. Ни звука, отступай тихо-тихо Сначала мы увидели медвежат: два шерстяных комочка играли, катались клубком, шлепали друг друга лапами. Лошади спокойно миновали их безо всякой опаски — и мы тоже не насторожились. Ехали мы почти целый день, не сказав друг другу ни слова. Я приспособился к молчанию Стенсон и начал понимать, чего она от меня потребует, прежде чем откроет рот. Углубляясь в гигантскую красную пасть в проеме скалы, я думал, что эти новые для меня места странным образом придают смысл тем, с которыми я расстался. Я спрашивал себя, какое впечатление на маму производили известковые каньоны и какими дорогами они ехали с отцом, прежде чем добрались в конце концов до нашей долины. Размышляя о своем, я не забывал поглядывать на Стенсон. Она спрыгнула с лошади. Понятно: ночевать будем здесь. Я был не против, мне тут нравилось. Мы одновременно расседлали лошадей, пустили их пастись на свободе, а сами стали собирать сушняк для костра. Ноги, руки, спина тяжко ныли, я и не подозревал, что у меня столько разных мускулов. И каждый из них отзывался болью после долгой скачки, но явно становился крепче. До темноты оставалось еще много времени, но Стенсон, как видно, почувствовала мою усталость, а может, и сама утомилась от долгого пути. Хотя мне с трудом верилось, что она способна уставать, до того сильной казалась эта женщина. Увидев медвежат, я невольно рассмеялся: славное зрелище — плюшевые игрушки возятся в траве, показывая друг другу зубки. Мне и в голову не приходило бояться, пока Стенсон не подала сигнал опасности, приложив к плечу винчестер. Она осторожно переступала ногами и оглядывалась тревожно и зорко. — Ни звука, Гарет, — прошипела она едва слышным шепотом, — отступай тихо-тихо. И я стал тихо-тихо пятиться, продолжая смотреть на медвежат. Стенсон делала то же самое, а я пытался определить, в какой стороне пасутся наши лошади, и тут окаменел от жуткого рева. Возле медвежат появилась медведица, страшенная, грозная громадина. Никогда я не видел медведей так близко. Она поднялась на задние лапы — огромная, с раскрытой жуткой пастью, — господи, как же мне стало страшно. Я потихоньку двигался, но ноги у меня подкашивались, и я боялся: еще один шаг, и свалюсь. Я-то считал, что главное — отойти подальше, чтобы медведица успокоилась. Но не тут-то было, ничего подобного: зверюга вдруг опустилась на все четыре лапы и двинулась ко мне. Мягко, быстро и яростно — все одновременно. — Гарет! Беги! — рявкнула Стенсон. И я рванул. Я слышал выстрелы, много выстрелов, а сам бежал как ненормальный к равнине и никак не мог остановиться. Бежал и чувствовал, что вокруг огонь и в груди у меня тоже. Мне надо было споткнуться о корень и растянуться во весь рост, чтобы остановиться и больше никуда не бежать. Я задыхался и стонал, считая свою гибель неминуемой, а потом приоткрыл глаза и понял, что вокруг вроде бы все спокойно. И начал понемногу приходить в себя. Хотя меня все еще била дрожь, но я кое-как поднялся на ноги. После пальбы тишина показалась мне оглушительной. Рядом зашуршали сухие листья, как будто кто-то хрустел сухарями прямо у меня над ухом: подошел Пижон. Он был сама тревога и любопытство, выворачивал шею, вытягивал морду, прядал ушами. Я похлопал его по крупу, сказал что-то ласковое, чтобы его подбодрить. Его и себя заодно. Пижон снова принялся щипать траву, а я пошел кустами обратно. Ноги у меня подкашивались от слабости, сердце колотилось, воздуха не хватало, но я все смотрел туда, где только что стояла медведица. Она была настоящей красавицей. Шерстяная блестящая гора на ковре из листьев. С рыжеватыми подпалинами на боках и огромной оскаленной мордой, распластанной на земле. Эб стояла не шевелясь, но винчестер держала за ствол, упираясь прикладом в землю. К медведице подбежали медвежата, косолапые игруны. Они хотели разбудить мамашу, шлепали ее лапами. Один катался возле ее живота, второй стал облизывать морду. И вдруг сел на задние лапки и, словно что-то уразумев, жалобно заскулил. — Одни остались, — пожалел я медвежат, и у меня перехватило горло. — По-твоему, мне стоит их усыновить? Я застыдился своей слабости перед Эб, она-то всегда сохраняла присутствие духа. А я — я до жути перепугался медведицы, и теперь, когда увидел ее убитой, расстроился и пожалел. Эб подошла ко мне и встала рядом. — Послушай, Гарет, есть два решения. Или я выпущу в них по пуле, и тогда их не сожрут взрослые медведи или волки. Или дам им шанс, и пусть справляются сами. — А ты думаешь, они справятся? Мы вместе взглянули на плюшевых медвежат, они скулили, вцепившись в шерсть медведицы. — Не знаю, Гарет. Если честно, шансов мало. Но один всегда есть, как думаешь? Стенсон могла бы сказать: да наплевать на них, это же звери! Но не сказала, и мне стало легче. Даже звероловы, которые промышляют шкурами, могут убить самку, если вдруг она стала опасной. Больше мы не говорили, стояли и смотрели на великолепную мохнатую великаншу, которая покоилась на сухих листьях, и на ревущих медвежат, которые обнюхивали ее раны. Стенсон положила руку мне на плечо и сказала: — Пойдем разводить костер. В городишке, где мы побывали, Эб запаслась виски, и не только: еще двумя одеялами, оловянными кружками, кофе и сушеным мясом. Ветки, тонкие, как веревочки, занялись мигом. Уцелевшие сухие листья чернели и сворачивались, а я смотрел и смотрел на них. Вспыхивающие язычки пламени меня успокаивали. В их свете лица у нас были красные. Эб протянула мне стакан — мне почудилась чуть ли не улыбка на ее лице. Таком непроницаемом. «Та еще зверюга», — сказал Джим. Я отхлебнул солидный глоток виски. Можно подумать, что вошел во вкус. — Я не убиваю ради удовольствия, Гарет. Бутылка «Джек Дэниелс» светилась в отблесках огня. Рыжий цвет виски снова навел меня на мысль о медведице. — Ни людей, ни зверей. Меня тронуло ее уточнение. — Ты повел себя мужественно, Гарет. — Побежал со всех ног. — Само собой. Только так и нужно было делать. Если честно, я взглянул на Эб с недоумением. Мне показалось, что она хочет успокоить меня, как напуганного малыша, и снова застыдился. Эб посмотрела на виски, покачивая его в кружке, и выдала: — Иногда нет большей смелости, чем бегство. Я никогда не был влюблен в Эбигейл Стенсон. Она зачаровала меня совсем по-иному. Может, мне хотелось быть похожим на нее. А может, она воплощала все то, чего меня учили сторониться. Я до сих пор до конца не разобрался. Стенсон наводила страх, а меня что-то в ней успокаивало. Что бы там ни казалось со стороны, но рядом с ней я чувствовал себя как будто с винчестером в руках, а не под прицелом. Мне бы очень хотелось узнать ее поближе, и не когда она спасается бегством от толпы вооруженных людей, действующих от имени закона. Все, что я узнал о Стенсон, мне сказали люди. Но куда больше я узнал о ней не из слов, а сам, за то совсем короткое время, что мы были рядом. — Отец говорит, что бегством спасаются только трусы. — Сразу видно, по части трусости он знаток. Насмешка Эб меня покоробила. Я вспомнил мытье, вспомнил, что она видела мою спину, — а что? Я мог ее не показать? Выбор у меня был?! Меня опять ожгло стыдом, и я разозлился. — Отец у меня сильный, он не трус. Может, жить с ним и непросто, зато он растит нас в уважении к Господу и в страхе Божием. Смешок Эб был как удар под дых. Очень короткий, и вряд ли в нем было что-то веселое. Она отпила виски, покачала головой и сказала без тени сочувствия: — Несчастный слепыш. Я отвернулся в бессильной ярости и тоже отхлебнул из своей кружки. Сдаваться не хотелось. Быть сильным, сильнее Эб — вот чего мне хотелось. Сильным, как отец, чтобы она ощутила мое презрение. Я был готов стереть ее в порошок. Эб не улыбалась. Она вообще улыбалась редко, словно выражать — или чувствовать — радость было для нее чем-то вроде гордыни, за которую рано или поздно придется дорого заплатить. Она все время как будто сердилась, даже если была довольна. Довольство выражалось не улыбкой — поблескивали глаза, разглаживался лоб, смягчались движения, запертая на ключ дверь приоткрывалась. Думаю, когда Эб пила, она вполне могла разрешить себе такое бесчинство, как искренний безудержный смех. И я вполне мог себе представить, что таким же безудержным могло быть ее отчаяние. Эб внимательно за мной следила, читала по моему лицу, что там во мне боролось. Стыд, ненависть, ярость — все навалилось на меня разом, и я сам запутался в этом клубке. — Для тебя нет ничего святого, Стенсон! — Ты слишком много выпил, Гарет. И я сделаю вид, как будто ничего не слышала. — Ты все прекрасно слышала. Ты вообще кто? Мужик? Зверюга? Секунды не прошло, как я уже лежал распластанный на земле, а пальцы Эб сдавили мне горло. — Нам с тобой, парень, придется проехать вместе часть пути. Не способен учиться жить — так научись хотя бы держать язык за зубами. Ты хорошо меня понял?