Должно быть, я глядел на нее с испугом. А еще меня снова одолел стыд. Эб отпустила мою шею и вернулась на место так же стремительно, как на меня накинулась. Взяла кружку и уставилась на огонь. Я растирал шею и стискивал зубы, чтобы не застонать. Сам не знаю, почему я ей такое сказал. Меня не порадовало мое бегство от медведицы, мне оно было неприятно. Отец часто твердил, что я трус, а ведь он был представителем Бога на земле. Но Стенсон, понятное дело, плевать на это хотела. В общем, я сидел, думал, и мы одновременно повернули головы, услышав рядом в кустах шорох. Стенсон схватилась за винчестер. Я подумал о шерифе и его помощниках. И о Джефферсоне, гордость которого изваляли в навозной жиже, так что трудно даже себе представить, в каком он бешенстве. Пригнувшись, Стенсон старалась разглядеть, кто там шумит. А я сам не знал, чего хочу. Появление шерифа, понятное дело, означало бы для меня освобождение, но стоило мне о нем подумать, и я пугался. Шум стих. Потом снова возобновился. Из кустов выкатились два черных клубка, они то продвигались вперед, то крутились вокруг себя, ложились, вставали… Не могли найти себе места. Эб отложила винчестер в сторону. От цепкой хватки Эбигейл Стенсон болела шея, я встал на колени и закрыл лицо ладонями. Что-то во мне сломалось, когда я увидел двух маленьких зверушек, испарились злость, желание быть правым, и вдруг из глаз полились слезы, и я был им не хозяин. Медвежата потянули ко мне мордочки, а я ревел уже в голос, все громче и громче. В соплях, размазывая грязь и слезы по лицу, я, наверное, выглядел как мелкий мальчуган. Я ревел, а медвежата притихли и устроились неподалеку от нас. Я тоже завернулся в одеяло и лег спиной к костру. Слышал, как Стенсон вздохнула. — Ничего тут не сделаешь, Гарет. Или она, или мы. Спи, завтра долгая дорога. * * * Через несколько недель после смерти мамы к нам приехала жить тетя Бетти. Мы с братьями вообще-то ей обрадовались. Своих детей у нее пока не было, и она как могла старалась скрасить нашу общую жизнь. Мягкая, как наша мама, но живее, веселее. В Бетти не было маминой покорности, которая походила скорее на безысходность. И маминой набожности — тоже. Бетти, которой мама приходилась старшей сестрой, горевала вместе с нами. Начала она с того, что выкладывалась на кухне по полной, стряпая для всех нас. Как будто верила, что, насытившись, мы утешимся. Мы помогали, нам нравилось хлопотать вместе с ней. Итан и я работали в поле, а после мы все собирались на кухне. Нильс и Эстер приходили из школы немного раньше нас. Ловкие руки Бетти не без нашей помощи пекли пироги с мясом, готовили рагу с зелеными помидорами и чесноком. У нас в доме запахло семейным уютом, какого мы прежде не знали. Бетти казалось, что она возвращает нам утраченное тепло, но на самом деле такой заботы в нашей жизни еще не было. Мы не стали меньше горевать о маме — никто не мог ее заменить, — но пухленькая молоденькая Бетти с ее энергией радовала нас и согревала. У Бетти был жених, и она часто со счастливой улыбкой говорила о будущей свадьбе. Она и вздыхала, и смеялась чему-то своему, и нам ее разговоры очень нравились. А когда возвращался отец, наше оживление, наш интерес к свадьбе Бетти сразу становились чем-то неуместным и постыдным. Мы не то чтобы начинали смеяться тише, мы переставали смеяться вообще. Одна только Эстер заливалась смехом с той младенческой радостью, какую отняла у нее мамина смерть. Поначалу отец был доволен, что Бетти взяла на себя дом — стряпню, уборку, стирку. Что с ней нам спокойнее. Он был доволен, увидев, что жизнь опять вошла в привычную колею. Но Бетти была не такой, как мама, радость жизни в ней так и кипела. Однажды мы с Итаном услышали, как она ссорится с отцом. — Я тебе запрещаю видеться с этим мужчиной у меня в доме, — объявил отец презрительно и категорично. — За этого мужчину я выхожу замуж, — возразила Бетти. — Ты живешь у меня. Не желаешь подчиняться моим правилам, значит, обойдусь без твоих услуг. Остального мы не разобрали, хотя старались изо всех сил. Голос отца звучал грозно, голос Бетти становился все более жалобным и умоляющим. Но она не хотела сдаваться, хотя мы чувствовали: ей страшно. До сих пор отец никогда не поднимал на нее руку, но Бетти догадывалась, что он способен и на побои. Если кто-то не следовал его правилам по доброй воле, он заставлял подчиняться через боль. Мне удалось расслышать его последнюю фразу перед тем, как я снова улегся в кровать: — Твоя сестра умела с собой справляться! Да, умела. Бетти прожила у нас еще несколько дней. По тому, как она на нас смотрела, сколько от нее было ласки, по ее глазам на мокром месте и тоскливым взглядам в окно, на равнину, мы догадались, что она от нас уедет. Даже Эстер догадалась и цеплялась, упрямо и отчаянно, за ее юбки. Когда Бетти уехала, мы стали совсем сиротами. Даже больше, чем сразу после маминой смерти. Бетти иногда приезжала повидаться с нами, но такого, как раньше, уже не было. Она смущалась, стеснялась своего положения молодой жены, чувствовала себя виноватой из-за того, что нас оставила. Эстер забиралась к ней на колени, и глаза Бетти наполнялись слезами: она жалела девочку, которая росла без матери. Бетти никогда не оставалась у нас надолго, она боялась нашего отца и уходила задолго до ужина, оставив на столе в кухне яблочный пирог или кукурузное печенье — приношение с мольбой о нашем прощении. Город у нас под ногами Глядя на сжатые губы Стенсон, на ее запавшие щеки, я догадался, что мы уже близко к цели. Взгляд у Эб тоже изменился — нет, прежние жесткость и цепкость в нем остались, — но он как будто заострился. Когда мы проснулись, медвежат не было. Я расстроился. Сел на лошадь, все тело ломило, но вида я не подал. Каменистая дорога забирала наверх так круто, что ехали мы не быстро, а потом, когда вскарабкались на самую верхушку, увидели на той стороне у себя под ногами город. Здесь Эб сделала мне знак придержать лошадь, а со склона пустить ее свободно, так же как она свою — пусть разбираются как знают. Обе лошади с лоснящимися от пота боками, не спеша делали зигзаги между деревьями и лужайками, приноровляясь то к высокой траве, то к кустарнику. Я же выпрямился в седле и пожирал глазами полоски света, которые прошивали город там, внизу. Впервые в жизни я видел большой город. По-настоящему большой. Я родился на ферме, знал ферму и еще местечко Боди, куда мы иногда ездили — бывало, даже всей семьей. Несколько раз я ходил по улочкам Боди, их было мало, они были скучные. Город, который раскинулся внизу под нами, казался нарочно сделанным. Он выглядел как громадный макет. Там кипела жизнь — нетрудно догадаться, — хотя нам со склона люди казались не больше мышек. Наши лошади решили пощипать траву, и мы с Эб оказались рядом, сапог к сапогу, и вместе смотрели на долину. Бывают такие странные минуты, когда в словах вообще нет необходимости. А о своих вчерашних я очень даже сожалел. До нас доносился шум города — что-то вроде сиплого дыхания, едва различимого из-за дальнего расстояния. А вот дыхание наших лошадей, скрип зубов, мерно перетирающих траву, наоборот, слышались очень отчетливо, заполняли все пространство, вот и выходило, что говорить ни к чему. И все же Эб стоило что-нибудь сказать. Хоть полслова. Не просто же так она спешила в этот город. И эту необходимость мы оба чувствовали. Я смотрел на город под ногами и думал об адресе на конверте. О нашей с ней первой стычке в лесу. Значит, Стенсон была как-то связана с этим городом, кто-то у нее здесь был, может, ее ждали какие-то люди. Ну наверняка же. Единственный город, где шериф, его помощники и все охотники за головами могли ее схватить, так она мне сказала. И вдруг я как последний дурак возгордился, что проник в ее тайну. В моей жизни теперь появился особый вкус. Если бы до моей встречи с Эб меня спросили, какой вкус у моей жизни, я бы не знал, что на это ответить, потому что вкус предполагает аппетит. Может быть, хорошенько подумав, я бы все-таки сказал, что у нее вкус земли и опилок, которые невольно попадают тебе в рот, когда падаешь навзничь. Вкус супа и крови, когда больно прикусываешь себе губу. Сейчас я чувствовал, как в моей груди разгорается восторг, но я не показывал его своей надсмотрщице, которая явно ничего особенного перед собой не видела и была занята проблемами, о которых я понятия не имел. Стенсон тревожилась, я это чувствовал, хотя выглядела совершенно спокойной. То есть, я хочу сказать, ее поведение никак не изменилось, а вот молчание стало совсем другим. Эб Стенсон была, прямо скажем, немногословна, а мне очень хотелось разобраться в ней, и я стал по-особому к ней внимателен и чуток и получил ключ к ее молчанию. Может, так, не знаю. В общем, обращенный к долине профиль, пульсирующая на шее вена — все это говорило о беспокойстве. Мелочи? Ну да, конечно. Но я и тогда уже любил мелочи, они мне всегда казались важными. Мы могли простоять так очень долго, там было тихо, и мы прямо застыли в предвкушении… Может, мы и простояли долго, теперь я точно не помню. У меня осталась особая память об этой минуте, четкая, но как если бы время замедлилось. Что-то перещелкнуло, изменилось, хотя и без всяких слов. Наверное, разные мелочи сложились одна к другой, вот всё и сдвинулось. Мелочи, а потом еще и медведица. И то, как я вчера плакал, тоже имело значение. Слезами я как будто попрощался со своей прошлой жизнью — той, что была до знакомства с Эбигейл Стенсон, со множеством разных бед, без которых в новой жизни никак. И вот теперь мы с ней двигались прямиком к этим бедам, но ни она, ни я о них всерьез не помышляли. Эб повернулась ко мне. — Здесь я кое-кого знаю. Есть люди, с которыми надо повидаться. Я, конечно, не мог предвидеть, что нас с ней ждет, но точно ничего хорошего — тут и гадать нечего. Чему быть, того не миновать. И мне захотелось сказать Эб, что нас с ней двое. Но кем я был для нее? Заложником, и только. Но в то же время не сомневался: Стенсон чувствует это мое новое состояние, новую тягу. Как бы там ни было, а у нас сложился вроде как союз. Что-то ждало Эб в этой долине, что-то требовало всех ее сил. И неважно, что я там говорил вчера, — все мои силы были в ее распоряжении. Дженни и Перл — Закрой рот, Гарет, — прошептала мне Эб, и на лице у нее появилась почти улыбка. Я же чувствовал себя круглым дураком и тупо ухмылялся. — Красавица, да? Я кивнул, но ничего не сказал. В голове вертелись тысячи комплиментов, один глупее другого. — Пошли, она уже заканчивает, я тебя познакомлю. Мы проехали немалую часть города, а потом остановили лошадей перед огромнейшим зданием, салуном во много этажей — гостиницей и одновременно борделем, судя по тому, что я увидел. Город кишел людьми, и салун тоже не пустовал. Никакого сравнения с обтерханным заведением Макферсона. Эб доверила лошадей парнишке не старше меня, а потом проторила себе путь к стойке через толпу ковбоев. Я шел за ней следом, стараясь пошире развернуть плечи. С кружками пива в руках мы протолкались к сцене и стали смотреть на танцующую девушку. Она выгибалась, крутила бедрами, так и разжигала мужиков своим танцем — в этом и смысл. Но в этой танцовщице было гораздо больше, чем эти мужланы способны были понять. Она танцевала на слабо освещенной сцене с навощенным полом. Каждый в толпе пялился на нее без устали, они просто ели ее глазами. Но, пока она двигалась, все ее тело говорило совсем о другом, чем танец. Никого она не звала. Никому не подчинялась, несмотря на жадные взгляды зрителей. Никому не принадлежала, несмотря на свои движения. Кожа ее впитывала свет и золотилась, вихрь кружев вокруг бедер сводил с ума. И меня тоже. Я стоял и не двигался. Я как будто впервые увидел женщину. Звучит странно, а может, и непонятно. Я же видел много женщин. Фермерш. И прихожанок. Часто они и были фермершами да прихожанками. И всегда ходили одетыми. Когда пианист перестал играть, Дженни спустилась в зал, улыбающаяся, соблазняющая, с той улыбкой ни для кого, которая иногда появляется у женщин и которую так и тянет стереть у них с лица. Дженни направилась к стойке, но Стенсон преградила ей путь и взяла ее за руку, запросто. Мне бы тоже так хотелось, очень. Дженни смотрела на Эб и улыбалась уголком губ. Было заметно, что она ей рада, но не очень-то хочет это показывать. — Так ты вернулась? — сказала Дженни, не то спрашивая, не то утверждая. — Проездом, — буркнула Эб. Они стояли неподвижно и смотрели друг на друга. То ли поединок, то ли объятие без рук. — Я с собой кое-что привезла. Теперь ты можешь бросить свое дерьмовое ремесло. — Кто сказал, что я хочу его бросить? — Дженни… — Кто сказал, что мне нужна твоя помощь? — Уж я-то такого точно не говорила. — Пока не доказано обратное, помощь скорее нужна тебе. Стенсон погладила ее по щеке. — А ты не изменилась. Ласкова, как пума в горах. Или как дикобраз, я еще не решила. — Я как пума. — Нет, больше похожа на дикобраза. — Поганка. — Шлюха. — Это моя работа, Эб, так что тебе меня не обидеть. Обе тихонько рассмеялись — Дженни звонче, Стенсон глуше и сдержанней. Потом они все-таки обнялись, прижались друг к другу и все продолжали смеяться. — Я тебе рада. — И я тебе. — Что это за паренек, с которым ты вернулась? — Если кто спросит, скажешь, что понятия не имеешь. С ослепительной улыбкой Дженни оторвалась от Эб и протянула мне руку. — Дженни. — Гарет, — поспешно назвался я. Но у меня в голосе не появилось мужской весомости, хотя я надеялся. Зато руку я ей пожал крепко. — Пошли отсюда, здесь слишком много народу.