Повесть I Шермат-ата накинул на плечи чекмень, взял посох и, опершись о него обеими руками, застыл, точно изваяние, на взгорке возле юрты. Бодом-хола хлопотала возле очага. Она знала — если муж принял эту позу, значит, у него скверное настроение и лучше в такой момент не тревожить его расспросами — отойдет, сам обо всем расскажет. Но одно дело понимать, а другое — чувствовать. Беспокойство и тревога не давали ей покоя. «Неужели на курултае что-то случилось, — думала хола[1], — или дома что-нибудь не так? В «Чинар» утром Шермат-ата уехал веселым, гордым от сознания, что опередил всех соперников. Что же произошло?» Но чем больше задавала себе хола вопросов, тем путаннее становились ее мысли. Наконец, вздохнув, она прошептала: «О аллах, упаси моего мужа от напастей!». Хола вспомнила утро. Как всегда, за завтраком ата[2] включил транзисторный приемник. Районная передача была посвящена итогам только что завершившейся и области окотной кампании. Ата прибавил громкости — что же это о нем ни слова не говорят! И вдруг — ему даже показалось, что голос диктора стал торжественным, — услышал: «Рекордный приплод в расчете на сто овцематок получен в совхозе «Чинар». Отара известного чабана Шермата-ата Бакиева принесла по двести десять ягнят. Такого успеха овцеводство долины Сурхана еще не знало!» Шермат-ата аж языком от удовольствия прищелкнул. — Слышала, кампырджан[3]?.. — спросил он жену. Бодом-хола улыбнулась, промолчала. — И не то еще будет. Сегодня это известие облетело область, завтра прозвучит на всю республику, а там, глядишь, и до Москвы дойдет! — И что тогда, дадаси[4]? — жена все так же добродушно улыбалась. — Как это что? Звезду героя могут дать. И буду я первым героем в совхозе... Да-а, — продолжал он размышлять вслух, — если несколько лет подряд повторю свой рекорд, то вторую звезду не пожалеют. Тогда уж мой бюст наверняка поставят в совхозном саду. — Что поставят? — переспросила жена. — Бюст, говорю. Ну, голову мою и часть плеч. — Вай-уляй, — воскликнула хола с испугом, — это еще зачем?! — Не волнуйся, — ответил ата, рассмеявшись, — не эту голову, другую. Из бронзы отольют. Есть такой закон: на родине дважды Героя ставят его бюст. В знак особого уважения, поняла? — Поняла, — не очень уверенно произнесла жена. — Добрые намерения — половина успеха, Шерзад, — сказала хола, назвав мужа ласково именем старшего сына, как принято в кишлаке, — пусть ваша мечта сбудется на радость детям и внукам! — Сбудется, — уверенно ответил чабан, — ты еще, кампырджан, и Рахима своего в знатных людях увидишь, гордиться им будешь. Бодом-хола пожалела, что времени нет, иначе она, конечно, подробнее расспросила бы мужа о бюсте. Например, что важнее — бронзовая голова или орден? Ну, ничего, вот вернется отец из «Чинара», тогда можно будет и продолжить разговор... ...Шермат-ата стоял неподвижно. Солнце уже наполовину зашло за гребень Кугитанга, и потому тень старика была длинной. Адыры[5], подступившие к подножию Кугитанга, таяли в дымке сумерек, а вдали величаво дремал Сангардак, купая свою снежную голову в лучах заката. У самого горизонта, где-то над Аму, пылало облако, похожее на нарисованную детской рукой сказочную птицу Семург. Внизу, по широкому ложу джайляу[6], что оставили здесь некогда промчавшиеся сели, рассыпались «овцы». Белые, серые, черные и рыжие валуны, вокруг которых разбросаны поменьше камни-голыши — «ягнята». Было тихо и спокойно, казалось, что утомленная зноем природа погрузилась в глубокий сон. Кавардак, который так любил ата, был готов, и Бодом-хола решила позвать мужа ужинать. Его молчание становилось просто невыносимым. — Дастархан накрывать, дадаси? — громко спросила она. — А? — Ата вздрогнул, огляделся по сторонам, словно бы всё, что окружало его, увидел впервые. — Ты что-то сказала? — Что с вами, ата? Может быть, дома что-то случилось? — Саит, — чуть слышно ответил ата, — Саитджан умер! — Он выронил из рук палку, присел на кошму и, обхватив голову руками, зарыдал. — Когда? — Хола подбежала к мужу. — Три дня назад я разговаривала с ним в кишлаке. Сердце, да? О небо! Что ты наделало?.. — Вчера, — сквозь рыдания ответил ата. — Нашли его в ущелье Шорсу, говорят, сорвался в пропасть. Сегодня похоронили. О аллах, за что осиротил меня, последнего друга отобрал?! Он замолчал. Долго смотрел невидящим взглядом на ближайший адыр, затем, вздохнув, тихо сказал: — Прости меня, Саитджан, пусть земля тебе будет пухом! — Аминь, — сложив вместе ладони, присела на корточки хола и повторила за мужем: — Пусть вам, Саит-ака[7], земля будет пухом. — Я джинны[8], — сказал Шермат-ата сурово, — самый настоящий джинны! Век себе не прощу, что напрасно обидел друга, не прощу! — Когда это случилось, ата? Почему я ничего не знала? — Э, женщина, не лезь в душу, — прикрикнул ата, — занимайся-ка своим казаном! И Шермат-ата опять остался наедине со своим горем, которое, кажется, состарило его на десяток лет. Он будто стал ниже ростом, ссутулился. А солнце уже село, исчезла огненная птица Семург, что парила над горизонтом. Лишь вершина Сангардака, залитая киноварью позднего заката, напоминала гигантский язык чабанского костра. Ата немного успокоился. Хола видела, как муж неуклюже встряхнулся, словно бы сбрасывал с плеч тяжкую ношу. Она негромко поинтересовалась — много ли народу было на похоронах. — Весь «Чинар», — неохотно ответил Шермат-ата, — участники курултая тоже провожали его, из Ташкента люди были. — Он махнул рукой. — А что толку, оттуда обратной дороги нет! Издали донесся голос Рахима: — Гёль, гёль, проклятая! — Собирай ужин, — сказал ата. Он взял посох и поспешил на помощь Рахиму. Когда отец и сын вернулись к юрте, над джайляу появились первые звезды... II Сойдя с автобуса, который несколько раз останавливался в пути из-за неполадок и потому так безбожно опоздал, Захид сокрушенно покачал головой — спешить, пожалуй, уже некуда. Никого из руководителей, конечно, в этот час на месте нет. Придется предстать пред их очи вечером, до планерки или после нее. Он глянул на часы — четверть первого. Площадь, где развернулся автобус, дышала жаром. Середина июня даже в этом высокогорном уголке давала о себе знать. Захид поспешил под раскидистый тал, где уже было достаточно народа. Там, у подножия дерева, бил родник. Тут было прохладно, и Захид немного остыл. Он решил осмотреть кишлак. Сейчас это сделать было как раз удобно — пока его здесь никто не знал. Захид неторопливо зашагал по улицам. Ведь они даже в эти безжалостные полуденные часы могли бы рассказать о многом. По внешнему виду домов можно узнать, хорошо ли живут их владельцы, а по состоянию улиц — о благополучии самого́ колхозного хозяйства. Телеантенны на крышах, шторы на окнах, паутина электро-, радио- и телефонных проводов, высота и крепость заборов — все это рассказывает о жизни людей. Захид усмехнулся, вспомнив события вчерашнего дня. Еще утром он вошел в районный отдел милиции инспектором уголовного розыска, а вечером уже вышел участковым уполномоченным по совхозу «Чинар». Вот уже поистине в милиции, как в армии, вопросы решаются быстро, оперативно. После утреннего совещания начальник отдела, майор Махмудов, попросил его остаться в кабинете. — В прошлом году, — сказал он, дружелюбно глядя на Акрамова, — выпускник высшей школы милиции лейтенант Акрамов был автором одного не лишенного глубокого смысла афоризма. — Какого, товарищ майор? — Захида немного смутило необычное начало беседы. — «Лучше маленькая самостоятельность, чем высокая зависимость». Кажется, так? — А... было, было, — лейтенант облегченно вздохнул — вроде бы ничего страшного не предвидится. — Только не мною, товарищ майор, это придумано. — Вот как?! Но, если мне не изменяет память, вы любите это повторять. — Да. Но просто я переделал на современный лад древнее народное изречение: «Лучше в своем доме быть султаном, чем в чужом дворце — рабом». Майор улыбнулся, а Захид опять подумал: «К чему все-таки начальник завел подобный разговор?» Он мгновенно перебрал в памяти события ближайших дней — нет, не чувствует он за собой никакой вины, не совершил ничего такого, что шло бы вразрез с мнением старших товарищей. — Как бы то ни было, лейтенант, — сказал Махмудов, — мы решили предоставить вам эту «маленькую самостоятельность». Приказом начальника областного управления вы назначены на должность участкового уполномоченного по совхозу «Чинар». Участок большой, но в оперативном отношении считается спокойным. По-моему, за то время, что вы работаете у нас, там ничего серьезного не случилось? — Верно, товарищ майор, — согласился Захид, но, подумав, добавил: — За исключением гибели капитана Халикова. — Ну, это несчастный случай, — нахмурился Махмудов, — нелепо погиб товарищ. Халикова Захид знал мало. За прошедший год ему так ни разу и не довелось побывать во «владениях» капитана. А сотрудники райотдела отзывались о нем с уважением. По их словам, Саит-ака был прекрасным оперативником, местным, так сказать, Шерлоком Холмсом. Отличался честностью, был предельно принципиальным работником. О том, что он пользовался авторитетом, говорил и тот факт, что на похороны капитана приезжал заместитель министра. — Все ясно, товарищ майор, — поднялся Захид. Он не знал, радоваться этой неожиданной новости или огорчаться. Правда, как и любой выпускник высшей милицейской школы, он мечтал о самостоятельной работе, которая давала возможность испытать, на что способен. — Готов выполнять доверенное мне дело. — Захид приложил руку к козырьку. — Разрешите идти? — Идите, лейтенант. Да, кстати... захватите с собой материал о гибели капитана Халикова. Может, удастся на досуге побывать в тех местах, где он погиб. Постарайтесь еще раз изучить все обстоятельства его смерти. Ну, а теперь — идите. — Есть! — Захид четко, по-армейски, повернулся и вышел из кабинета... ...Знакомство с кишлаком Акрамов начал с площади. Ее полукругом опоясывали здания клуба, Дома быта, правления сельского Совета и рабкоопа. Между ними располагались различные магазины, образуя своеобразный торговый центр. Ниже, через дорогу, напротив здания рабкоопа, шумел листвою чинар-великан. Табличка, прибитая к стволу дерева, гласила, что ему девятьсот лет, по преданиям, под ним отдыхал легендарный Машраб. В дупле же его в разные годы размещались то библиотека кавполка, то магазин, то сельский Совет. Вдоль бетонированного русла арыка, уносившего воду родника в дарью[9], выстроилась дюжина чинаров поменьше. За ними сиял большими окнами двухэтажный ресторан «Шалола». Совхоз «Чинар» оказался кишлаком довольно большим. Он лежал вдоль Большого Узбекского тракта, растянувшись километра на два. Основная его часть находилась на пологом склоне горы. Захид шел не спеша, осмысливая впечатления, думая о предстоящей работе. Неожиданно рядом раздался смех. Захид невольно придержал шаг. На скамейке, перенесенной с аллеи в глубину сада, сидели трое — мужчина средних лет в голубой шелковой тенниске и две женщины, судя по всему, молодые — обе были в ярких атласных платьях и в столь же ярких нейлоновых косынках. О их молодости говорил и заразительно звонкий беззаботный смех.