– Ладно, ты прав. Я спустился во двор, Димитров появился спустя пару минут с клочком бумаги в руке. – Поехали на моей, – предложил я. – Ладно, все равно сюда возвращаться, – подумав мгновение, кивнул лейтенант. – Куда ехать? Он протянул мне адрес. – Минут двадцать, не больше, – сказал он. – Я знаю этот дом. У меня там неподалеку двоюродная сестра живет с мужем. Димитров оказался прав: мы добрались даже быстрее. Я подошел к двери подъезда первым и нажал кнопку домофона, вызывая семнадцатую квартиру. Раздались гудки. Мы ждали секунд тридцать, но ответа не было. – Похоже, нет дома, – заметил Димитров. – Надо проверить. – Слушай, сейчас лето. Может, человек на дачу уехал. – Может. А ты посмотрел, есть у нее дача? – Каким образом? Она в ней не прописана. – Да, верно. Ладно, раз уж приехали, все равно поднимемся. – Я нажал номер соседней квартиры. – Да? – донесся до нас сонный женский голос. – Полиция, – сказал я отчетливо. – Нам нужна ваша соседка из семнадцатой квартиры. Пауза. Затем удивленное: – Машка, что ли? – Да, Мария Кирилловна. Она не отвечает. – Странно. Я ее сегодня видела. Она с работы пришла с сумками – по дороге заходила за продуктами. – Мы бы хотели подняться. Откройте, пожалуйста, дверь подъезда. Раздался сигнал, и замок щелкнул. – Спасибо. Когда мы поднялись на третий этаж, соседка стояла на пороге своей квартиры в цветастом халате и тапочках. От нее пахло щами и выветрившимися духами. – Я позвонила Машке в дверь, – сообщила она, едва увидела нас на площадке. – Не отвечает. Может, вышла куда. – Разберемся, – дежурным тоном отозвался Димитров, наклоняясь, чтобы рассмотреть замочную скважину. – Ну, что? – спросил я спустя секунд десять. – Заперто, следов взлома нет. – Ой, что это?! – воскликнула вдруг соседка, указывая на порог. Мы с Димитровым опустили глаза и увидели воду, вытекающую из-под входной двери. – Заливает же! – заверещала соседка, словно это могло что-то изменить. – Скорее, стучите! – Она сделала движение вперед, явно намереваясь обрушить на дверь Сухановой град ударов, но Димитров остановил ее. – Спокойно, гражданка! – сказал он строго. – Вернитесь к себе. – Какое к себе! – всплеснула руками соседка. – Побегу вниз, предупрежу Воробьевых! – Странно, что они еще не в курсе, – пробормотал Димитров, когда она умчалась, прыгая через две ступеньки. – Что делать будем? – Вскрывать, – решил я. – Уверен? – Абсолютно. Вздохнув, Димитров вытащил из кармана набор отмычек. – Ладно. Дай мне пару минут. Черт! – Он выругался, глядя на то, как вода окружает его ботинки от «Catepillar». Справился он быстрее, чем соседка, чьи вопли доносились со второго этажа и которая вернулась несолоно хлебавши: Воробьевы, судя по всему, куда-то укатили и не знали, что их квартиру постигла катастрофа. – Стойте здесь! – сказал я ей, доставая пистолет. При виде оружия она открыла рот и только молча закивала головой. Димитров тоже вытащил пушку. Мы вошли в квартиру. Было темно: как выяснилось спустя минуту, кто-то задвинул шторы во всех комнатах. В ванной шумела вода. Звук был равномерный, ничем не прерываемый – совсем не такой, какой бывает, когда моются. Мы осмотрели все в квартире, прежде чем отправиться туда: не хотелось бы, чтобы кто-то выскользнул на лестницу, пока мы будем в ванной. Дверь была приоткрыта, и через порог бурным потоком лилась вода. Димитров зажег свет, нажав на выключатель стволом «Макарова», и мы заглянули внутрь. Мертвая женщина, лежавшая в ванне, была одета в нелепый костюм вроде театрального – что-то из шестнадцатого или семнадцатого века. – Дежавю! – выдохнул Димитров. Я сразу понял, что он имеет в виду. У женщины не было лица. Красное, багровое, белесое, жутко оскаленное, дико выпучившееся – все это было. А лица не было. Кто-то срезал его и унес с собой. Я смотрел на месиво, чуть выступающее над водой, и чувствовал, что меня начинает мутить. Только теперь я заметил, что вода была слегка розовой – она вымывала кровь из жуткой раны. Впрочем, сердце женщины уже остановилось, так что труп почти не кровоточил. Рядом со мной громко выругался Димитров. – Вызывай опергруппу! – проговорил я, опуская пистолет. – Мы опоздали. * * * У моего дяди со стороны матери была ферма. То есть фермой ее назвали бы сейчас, а тогда это был просто «участок», на котором стоял не обшитый досками двухэтажный дом из потемневших бревен, сарай, хлев, курятник и загон для коз. Хозяйство, одним словом. Дядя предпочитал пишу, которая выросла в его владениях. Яйца, курятина, свинина, из которой он делал шпик, колбаски, беконы, окорока и так далее. У него была толстая поваренная книга, которую он собирал много лет, вырезая, перепечатывая, переписывая и вклеивая рецепт за рецептом. Мясо он готовил всегда сам, доверяя жене остальные блюда. Особое место в его хозяйстве занимали козы. Они давали молоко, шерсть, мясо и шкуры. Их мясо он коптил и тушил, а также добавлял в свиную колбасу. Шерсть продавал. Животных стригла его жена, и получалось это у нее очень ловко и быстро. Шкуры же сдавал в мастерскую, где их выделывали, превращая в предмет интерьера. Такую штуку можно было положить перед камином или расстелить на диване. Они пользовались большим спросом, и дядя часто забивал козу, чтобы ободрать. Он говорил, что подвешивает ее в специально отведенной части сарая, раздевается догола, чтобы не запачкать кровью одежду, и приступает к делу, надрезая шкуру и постепенно стягивая ее вниз. Однажды я подглядел за ним. Пришлось поставить на попа ящик из-под пива, валявшийся за сараем, и влезть на него, чтобы дотянуться до маленького окошка в задней стене. Все оказалось так, как и говорил дядя. Он не соврал. До сих пор у меня перед глазами иногда возникает его обнаженный торс, освещенный солнцем, блестящий от пота и крови, сосредоточенное лицо и кривое лезвие ножа-шкуродера, мелькающее вверх и вниз, вправо и влево! Я был заворожен этим зрелищем и даже не заметил, что меня отыскал отец. Когда он окликнул меня, я едва не свалился с ящика от испуга. Все это отложилось в моей памяти очень четко и ясно, словно произошло только вчера. Много позже я узнал, что Альберт Фиш, евший детей, тоже раздевался, прежде чем убить свою жертву, чтобы не испачкать одежду. Почему-то этот факт – вернее, его связь с моими детскими воспоминаниями – поразил меня.