Бергер тяжело дышал. Через какое-то время он сказал настолько сдержанно, насколько это вообще было возможно: — Я вернусь к шестеренкам. Очень скоро. Но сначала мне нужен ответ на один вопрос. — Вы находитесь в таком положении, в котором прав у вас нет вообще ни на что, мразь, и уж конечно, не на вопрос. — Но иначе ничего не сходится. Лина Викстрём? — Что? — Вы позвонили в полицию от имени Лины Викстрём из Мерсты. Вы почти безупречно замаскировали голос благодаря СЭПО. Вы сказали, что видели Эллен Савингер в окне дома какого-то чудака по соседству. Вы сказали, что видели у нее на шее розовую ленту с православным крестом. Поскольку СЭПО было в курсе полицейского расследования и опережало его, розовая лента не удивляет. Но непонятно, откуда вы знали, где находилась в заточении Эллен. Мы искали ее три недели, это было дело первостепенной важности. Как, черт возьми, СЭПО нашло ее до нас? И почему вы не захотели войти в дом? Почему вы навели нас на след в Мерсте? Блум смотрела на него. Она смотрела на него очень пристально. — Вы же сознательно скрыли явный след. — Какого черта? Я этого не делал. — Ну конечно, — холодно сказала она. — То есть вы как следует проверили взятые напрокат машины? Все машины в радиусе приблизительно двухсот километров? — У меня три человека этим занимались. Они нашли несколько возможных вариантов, но ничего достаточно подозрительного. Говорят, что каждый пятый автомобиль, сдаваемый напрокат в районе Стокгольма, берут по фальшивым документам. Очень сложно отследить. — Однако вы схалтурили, — сказала Блум. — В некотором роде. В полицию Мерсты поступило заявление о фургоне, спрятанном в одном из разрушенных домов по соседству с актуальным участком. Некая дама с собачкой, Аста Гранстрём, наткнулась на него во время ранней утренней прогулки. Это был фургон, взятый напрокат в «Статойле» в Евле еще весной. — Что за черт. Эту даму мы бы нашли. — Она умерла до того, как вы туда добрались. Моя гипотеза — это вы ее убили. Вы были в Мерсте, и фургон взяли вы, Сэм Бергер. Вы руководили расследованием днем и находились в Мерсте ночью. Там вы мучили Эллен. И также вы убили эту женщину, и вам удалось помешать ее заявлению пойти дальше из полиции Мерсты. Оно не попало в материалы расследования. — Потому что СЭПО нам мешало, — крикнул Бергер. — Потому что вы окольным путем организовали утечку через Лину Викстрём. Тьфу ты, неужели вам удалось заставить молчать полицию Мерсты? Но не могли же вы, черт возьми, убить женщину. Я не помню никаких мертвых женщин за все время расследования. — Потому что вы убили ее. И все шито-крыто. — Да я даже не знаю, о ком вы говорите, Молли! Кто эта женщина? Как она умерла? — Не смей называть меня Молли, свинья. Я не разрешаю пачкать свое имя твоим ртом. И попытайся отмазаться от этих шестеренок из твоих собственных прекраснейших, самых дорогих часов. Если сможешь. Бергер чувствовал, как мир шатается. Каждая нервная клетка его тела горела от боли. — Шестеренки, — просипел он. — Да, черт. Когда я взял материалы расследований, касающиеся Юлии Альмстрём и Юнны Эрикссон — через пять дней после исчезновения Эллен, а не за три дня до него, — я понял, что местная полиция вряд ли как следует осмотрела места, где жили девочки. Это был период хаоса, до и после реорганизации. Вскоре упраздненная окружная полиция Вестманланда не слишком тщательно провела работу в случае с Юлией, новая региональная полиция Бергслагена действовала в целом неудовлетворительно в случае с Юнной. Я просто-напросто поехал к ним домой. Семья Альмстрёмов в Мальмаберге, очень отзывчивая, но совершенно разбитая происшедшим, охотно пошла мне навстречу. Комната Юлии осталась такой же, как в день ее исчезновения, и там, зажатая плинтусом в гардеробной, лежала первая шестеренка. Вот эта. Бергер указал на самую большую шестеренку из тех, что лежали перед ним на столе. — Зажатая плинтусом? — спросила Блум очень скептически. — Потом Юнна Эрикссон, — продолжил Бергер. — Она была приемным ребенком в довольно сомнительной семье в Кристинехамне. В ее комнату уже въехала новая девочка. Однако и там, в глубине книжного шкафа, находилась еще одна шестеренка. Вот эта. А третью я нашел за одной из опор в подвале, где держали Эллен. Тоже как бы зажатую. Ее загнали под опору. — Но вы нашли шестеренки Юлии и Юнны до того, как нашли третью? — Да. — Так откуда, черт возьми, вы знали, что искать надо именно шестеренки? Бергер откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Через мгновение он сказал: — Потому что я знаю, кто он. Но в ту же секунду, как Бергер начал предложение, Блум встала, грохнула кулаками по столу и, перекрывая голос Бергера, проорала: — А теперь заткнись и думай, прежде чем начнешь мне лгать! Он вытаращил глаза. Она продолжала: — А теперь мы просто будем сидеть и смотреть друг на друга, пока ты не скажешь правду, подонок. И мне плевать, даже если это займет полчаса. Она снова села и устремила взгляд на Бергера. Он в ответ посмотрел на нее, лихорадочно пытаясь сообразить, что происходит. Но одно он понял: он должен молчать. Время шло. Пять секунд, десять, полная неподвижность. Пятнадцать. Тогда Бергер увидел, что Блум украдкой протянула руку и дотронулась до нового белого смартфона, лежащего под папками. Там она что-то нажала пальцами и, не поворачивая головы, скосила глаза на маленький столик с записывающим устройством. Красная лампочка мигнула, но продолжила светить. Молли Блум наклонилась к нему и тихо сказала: — Ровно двадцать секунд. Слушайте внимательно и молчите. Это не мобильный телефон. Это пульт управления, который закольцует последние двадцать секунд на некоторое время. У нас всего несколько минут, потом в контрольной комнате заметят что-то странное. Ничего из того, что мы сейчас скажем, не будет записано. Но у нас мало времени. Вы знаете, кто убийца? Бергер ошалело смотрел на нее две секунды. Но тянуть было нельзя. — Да, — ответил он. — Я думаю, мы с ним жили рядом в детстве. — А шестеренки? — Значат несколько вещей. Он любит часы. Он обожает часы. Большие часы, типа башенных. Вполне вероятно, он пытает девочек при помощи часовых механизмов. Совершенных и безжалостных. — Но ведь шестеренки от ваших Patek Philippe крошечные. — Отчасти он хочет показать ими, что дело в часах. Отчасти он оставляет нити для вас, чтобы засадить в тюрьму меня. Я понял это, еще когда нашел первую шестеренку. Это он украл мои часы. Теперь он разбрасывает детали от них, чтобы я попал за решетку. Вот почему я собрал их и скрыл от расследования. Это его способ повязать меня. — Нити? — спросила Блум. — Вы дали мне две подсказки. Две вещи, которые выпирали во время допроса, когда вы отвечали. Возглас «Предательство!» и фраза «Вы очень хорошо знаете, что произошло». В этих двух случаях вы вышли из роли Натали Фреден. Я долго ломал над этим голову. Это я предал вас? Когда, где, как? Я вас не знаю. — Не тупи, Сэм Бергер. Ты очень хорошо знаешь, что произошло. Он вытаращил глаза, оглушенный шелестом осин, и почувствовал, что бледнеет. — О черт, — сказал он. — Я стала полицейским из соображений справедливости. То, что случилось со мной, не должно было случиться больше ни с кем. Особенно с женщиной. С девушкой. — Ты там училась? В школе в Хеленелунде? Я тебя не помню. — Я училась на класс младше. Твой дружок-идиот выкрал меня однажды. Привязал к своему безумному механизму. А ты меня видел. Ты видел меня в окно, подонок. И сбежал. Трусливая мразь. Бергер совершенно онемел. Он не мог вымолвить ни слова. — Твое предательство в тот момент, — сказала Молли Блум, — до сих пор лишает меня дара речи. С той секунды я не могла доверять никому в целом мире. — О черт. — Осталось мало времени. Они начинают удивляться. Шелест осиновых листьев шумел у Бергера в ушах. Но он знал, что один вопрос непременно должен задать: — Я взял материалы расследований через пять дней после исчезновения Эллен Савингер. Почему ты утверждаешь, что это было за три дня до него? — Потому что это дало мне шанс взяться за тебя. Чтобы добраться до точки, где мы сейчас. — Это ты поменяла даты? — Так СЭПО могло подключиться к делу для оказания помощи при внутреннем расследовании. У меня появился шанс встретиться с тобой. При правильных обстоятельствах. Теперь я достаточно тебя наказала. — А зачем ты хотела встретиться со мной при правильных обстоятельствах? Потому что ты тоже знаешь, кто убийца? — Я подозреваю это уже некоторое время, — сказала Блум и выпрямилась. — Его зовут Вильям Ларссон. — Да. Вильям Ларссон. Он пришел к нам в девятом классе. Лицо было совершенно искривленное, бугристое. У него было какое-то заболевание, наследственный вариант синдрома Протея, как мне кажется. Но это было, конечно, непонятно. Его матери-одиночке пришлось переезжать по всему Стокгольму, потому что его травили везде, где бы он ни появлялся. В том числе в хеленелундской школе. Девочки плохо обращались с ним. — Пятнадцатилетние девочки, — сказала Блум. — И среди них была я. — Я бы забил тревогу, если бы нашел его. Тогда это, само собой, было бы отражено в расследовании. Но его больше нет. Вильям Ларссон перестал существовать. Мне пришлось искать его обходным путем. — Мне тоже. Я занимаюсь этим уже долго, намного дольше, чем ты. Я хотела найти его любой ценой. Но он перестал существовать после девятого класса. Мне совершенно случайно удалось вырваться из его адской машины до того, как она меня разорвала, но я так никому ничего и не рассказала. Ни слова ни единому человеку. Это было слишком мучительно, меня изводили стыд и страх. А потом он исчез. Я искала везде, но он испарился. — Так это он? — спросил Бергер. — Возможно ли это? — Это возможно, если он сделал пластическую операцию за границей. А теперь вернется, с восстановленной внешностью, но с более чем когда-либо искореженной душой. И с никому не знакомым лицом. — Я понимаю, почему ты хотела наказать меня, — сказал Бергер. — В моей жизни нет ничего, в чем я раскаиваюсь больше, чем тот момент, когда я убежал от тебя в лодочном домике. Блум посмотрела на него и сказала: — Ты ведь забрал кое-что у меня в квартире, так?