— На циферблате тикали стрелки, — сказала она. — Я видела, как идет время. Я боялась следующего получаса. — А что происходило? — Меня растягивало понемножку, как на дыбе. Хотя, мне кажется, он мог регулировать скорость как хотел. Они миновали Арнинге. Бергер спросил: — У тебя было ощущение, что тебе предстоит умереть? Что он так задумал? — Какие прекрасные вопросы ты задаешь. Какое-то время они ехали молча. Он бросил на нее взгляд. Она выглядела мрачной и замкнутой. — Как тебе удалось сбежать? — спросил он наконец. — Я высвободила левую руку из наручников. Потом удалось освободить правую руку и ноги. — Ты стояла вертикально, а цепи тем временем растягивали руки и ноги? — Нет, — сказала Блум, закрыв глаза. — Не ноги. Только руки. Я стояла на полу со связанными ногами, они были прикованы к полу. Руки растягиваются в стороны, кровь начинает идти, когда кожа рвется. Я стояла там восемь часов, думаю, что еще полчаса — и кожа бы не выдержала. Но Эллен Савингер исчезла три недели назад. Что он успел сделать с ней за это время? — Он каким-то образом дает своим жертвам отдых, — сказал Бергер. — Так что они могут сидеть на полу и достают до него ногтями. В доме в Мерсте были следы от ногтей на руках и ногах. — На полу? — Да. На бетонном полу. Лицо Блум перекосило, и она отвернулась к боковому окну. Они ехали молча, пока не добрались до улицы Вестербруплан. Дождь почти прекратился. Бергер припарковал машину поблизости, следуя указаниям Блум. На парковке стоял и ждал мужчина. На вид лет сорока с небольшим, и мешки под глазами были больше и темнее, чем можно было ожидать по другим чертам лица. — Бертиль Брандт, — представился он и протянул им руку. — Эва Линквист, — сказала Молли и требовательно посмотрела на Бергера, который выдавил из себя: — Чарльз Линдберг. Он очень долго потом раскаивался. Они шли по мосту Вестербрун, обменявшись едва ли несколькими фразами. Посреди моста они остановились и посмотрели на Стокгольм под мрачным серым небом. — Наверное, скоро опять пойдет дождь, — сказал Брандт. — Может быть, — согласилась Блум. Некоторое время они стояли молча. Город накрыло пугающим серым покрывалом. — В ту ночь тоже шел дождь, — сказал, наконец, Брандт. — Вы точно знаете это, Бертиль? — О да. Я знаю о той ночи все. — Очень немногие разрезали ограждение… Бертиль Брандт слабо улыбнулся. Это была улыбка человека, пережившего многое. Он выдержит, но никогда не будет прежним. — Ограждение сделали три года назад. Но только на этой стороне, восточной, в сторону города. Как ни странно, я понимаю ход их мыслей. — Можете объяснить? — попросила Блум. — Сюда приходят, зациклившись на одном, опьяненные мыслью о самоубийстве. С восточной стороной моста по традиции связаны романтические представления о прыжке из мерзости в прекрасное, где весь Стокгольм лежит у ног. А если перед вами двухметровый забор, вся романтика исчезает. Тогда надо перебираться через отбойник, пересекать дорогу, на которой даже ночью оживленное движение, чтобы перейти на западную сторону. Никакой романтики не остается, шоры спадают. Реальность расправляется с мечтаниями, человек прозревает, начинает видеть себя в истинном свете. И весь этот роскошный проект превращается в жалкую чушь. Только по-настоящему целеустремленные завершают задуманное. — Но теперь ограждение есть и на западной стороне. — И оно оказалось действенным. Люди, конечно, перелезают и через него, но гораздо меньше, чем раньше. И как вы и сказали: очень немногие разрезали ограждение. — Но Эмма это сделала, — сказала Молли Блум. — У нее с собой были очень прочные арматурные ножницы, которые остались лежать на мосту, к тому же с ее отпечатками пальцев. — Да, — подтвердил Бертиль Брандт. — Она очень тщательно все продумала. — Но никто ведь не видел, как она спрыгнула? — И труп тоже не найден. Я думаю, ее просто унесло в море. Как она и хотела. Она любила море. — Никаких свидетелей? — У самого прыжка нет. Это случилось на Праздник середины лета, ночи стояли светлые, но город ведь опустел. Те, кто остался, наверняка отходили от празднования накануне. И все же есть два независимых свидетеля, утверждающих, что она шла по мосту с ножницами в руке, очень целеустремленно шла. И камеры наблюдения. — Камеры наблюдения? — Недалеко отсюда, в районе Хурнстулль. Она ведь пришла с той стороны. И ножницы хорошо видны. И ее лицо. — Как оно выглядело? — Как оно выглядело? — Да, вы же знаете о той ночи все. Брандт горько усмехнулся и покачал головой. — Вы не самый чувствительный полицейский из тех, кого я повстречал за это время. — Зато, возможно, самый спешащий. — Вряд ли Эмме есть куда спешить. Да и мне тоже. — Возможно, спешить надо куда сильнее, чем вы думаете… — Напряженным. На грани срыва. — Лицо? — Камеры наблюдения ведь имеют не очень высокое разрешение. Она выглядела бледной и очень, очень напряженной. Моя малышка… Брандт умолк. Блум ждала. Чувствовала комок в горле. Однажды ночью двадцать три года назад она шла по этому мосту. Тогда не было никаких ограждений, только перила высотой чуть больше метра. Она остановилась на восточной стороне, посмотрела на город и вдруг почувствовала, что смысл все еще может вернуться в ту жизнь, которую отнял у нее Вильям Ларссон. Пусть даже и не сразу. — Ужас, — сказал Брандт. — Ужас от бессилия. — Бессилия против суицидальных наклонностей? — Мы были очень близки. А потом она отдалилась. Было ужасно видеть это. Мама Эммы умерла раньше. Мы остались с ней вдвоем. — Почему она отдалилась? — Я так до конца и не понял. Думаю, происходило много чего-то дрянного в школе, но она об этом молчала, замкнулась в себе. — Вы об этом бессилии и говорили? — Да. Против ада травли. * * * Через несколько минут они уже ехали на юг. Бергер снова был за рулем. Спустя некоторое время он сказал: — Невозможно себе это представить. Каково это — иметь дочь, которая так немыслимо целеустремленно расстается с жизнью. — И останавливается. Останавливается в тот момент, когда собирается сделать последний шаг. — Ты думаешь, Эмма Брандт стала шестой жертвой Вильяма?