Вечером я выложила Габриэлю все, что произошло между мной и Жан-Феликсом. Габриэль заметил, что никогда не понимал нашей дружбы, назвал Жан-Феликса «стрёмным» и заявил, что не в восторге от того, как тот ко мне относится. – В смысле? – не поняла я. – Будто ты – его собственность. Советую порвать с его галереей немедленно, не дожидаясь выставки. – Я не могу так поступить. Уже поздно отказываться. Я не хочу, чтобы он меня ненавидел. Ты даже не представляешь, какой он мстительный. – Ты боишься Жан-Феликса? – Нет, но проще будет отдаляться постепенно. – А по-моему, чем быстрее, тем лучше. Ведь он влюблен в тебя. Надеюсь, ты в курсе? Тут Габриэль ошибался, однако я не стала спорить. Жан-Феликс больше прикипел к моим картинам, чем ко мне. И это еще одна причина уйти от него. Он совершенно не беспокоится о моем благополучии. Впрочем, в одном Габриэль прав. Я действительно боялась Жан-Феликса. 23 Диомидис оказался у себя в кабинете. Он сидел на табурете возле арфы с золотыми струнами. – Сказочно красивый инструмент, – заметил я, входя. – И на нем весьма непросто играть. – Профессор нежно провел пальцами по струнам, и в кабинете раздался каскад звуков. – Хотите попробовать? Я с улыбкой отрицательно покачал головой. – Я все спрашиваю, – засмеялся Диомидис. – Вдруг передумаете? Вода камень точит, знаете ли. – Увы, не могу похвастаться склонностью к музыке. О чем мне еще в школе однозначно заявил соответствующий преподаватель. – Музыка, как и психотерапия, имеет непосредственное касательство к отношениям. Все зависит от учителя, которого ты выбираешь. – Полностью согласен. – Я кивнул. Диомидис посмотрел в окно. – В этих тучах полно снега, – задумчиво проговорил он, глядя на затянутое темными облаками небо. – А мне они кажутся дождевыми. – Я происхожу из очень старого греческого рода, в котором все мужчины испокон веков были пастухами. Поверьте, сегодня вечером пойдет снег. – Профессор отвернулся от окна и устремил на меня внимательный взгляд. – Итак, Тео, я вас слушаю. – Вот. – Я положил на стол перед Диомидисом экземпляр «Алкесты» Еврипида. – И что это? – Профессор непонимающе уставился на книгу. – Трагедия Еврипида. – Да, я вижу по названию. Зачем вы мне ее показываете? – Произведение называется «Алкеста». Так же назван автопортрет Алисии, который она написала сразу после убийства Габриэля. – Ах да! Верно. – В глазах профессора зажегся интерес. – Ассоциирует себя с героиней трагедии? – Возможно, – согласился я. – Должен признать, я несколько запутался в интерпретации Еврипида. Хочу обратиться к вам за разъяснениями. – То есть вы решили, раз я грек, значит, должен отлично разбираться в древнегреческих трагедиях? – Профессор расхохотался. – Ну в любом случае лучше, чем я. – Не вижу никакой связи. Это все равно что думать, будто каждый англичанин – знаток Шекспира. – Диомидис снисходительно улыбнулся. – Впрочем, на ваше счастье, в этом Греция сильно отличается от Англии. И каждый грек действительно знает древнегреческие трагедии. В них заключены наши мифы и легенды, наша история, наша кровь… – Тогда вы сможете помочь мне! – обрадовался я. Диомидис быстро пролистал «Алкесту» и поднял глаза. – В чем заключается трудность? – уточнил он. – Меня озадачивает то, что она не говорит. Алкеста принимает смерть ради спасения мужа и в конце чудом возвращается в мир живых, но почему-то хранит молчание. – Совсем как Алисия. – Да. – Спрашиваю еще раз: в чем трудность? – Между героиней Еврипида и Алисией явно существует связь, которая ускользает от моего понимания. Почему Алкеста в финале трагедии отказывается говорить? – И как вы думаете почему? – Не знаю. Вероятно, Алкесту переполняли эмоции? – Возможно. И какой эмоции это коснулось прежде всего? – направлял мои рассуждения Диомидис. – Радости? – предположил я. – Радости? – Профессор засмеялся. – Тео, подумайте хорошенько. Что бы вы чувствовали на месте Алкесты? Самый близкий на свете человек оказался трусом и обрек вас на гибель. Это же настоящее предательство! – Хотите сказать, Алкеста была расстроена? – Тео, вас когда-нибудь предавали? Вопрос профессора резанул по мне, словно ножом. Щеки запылали. Губы задвигались, но я не смог издать ни звука. – Увы, да, – грустно улыбнулся Диомидис. – Вот и поведайте, что чувствует Алкеста? На сей раз я не сомневался в ответе. – Злость. Ее переполняет злость. – Именно, – Диомидис кивнул. – И не просто злость, а смертоносная ярость! Остается лишь догадываться, каково им придется в дальнейшей супружеской жизни, Алкесте и Адмету. – Он хмыкнул. – Вернуть однажды обманутое доверие очень трудно. – А что же Алисия? – спросил я, обретя наконец способность говорить. – А что с ней? – Алкесту обрекла на гибель трусость мужа, а Алисия… – Алисия не умерла. По крайней мере, физически. – Диомидис умолк, и окончание фразы повисло в воздухе. – Я понял! Что-то произошло, и это сломило ее дух! – высказал я догадку. – Алисия перестала ощущать себя живой! – Возможно. Но мне этого было мало. Я схватил книгу и уставился на обложку с изображением классической статуи – великолепной женской фигуры, увековеченной в мраморе. В голове пронеслись слова, сказанные Жан-Феликсом. – Если Алисия «умерла», – медленно проговорил я, – значит, надо вернуть ее в мир живых. – Верно. – Я тут подумал: раз искусство служит Алисии языком самовыражения, давайте снабдим ее «голосом»? – Как именно? – Позволим рисовать. – Она уже посещает сеансы арт-терапии. – Диомидис отмахнулся от моих слов, будто услышал прошлогоднюю новость. – Речь не об арт-терапии. Я хочу, чтобы Алисии позволили творить как она пожелает – в одиночестве и личном пространстве. Необходимо дать ей свободу самовыражения, высвободить ее эмоции. Результат может быть весьма впечатляющим. Некоторое время профессор помолчал, обдумывая услышанное. – Вам стоит переговорить с арт-терапевтом Алисии. Вы уже встречались? Ее зовут Ровена Харт. Только имейте в виду, Ровена крепкий орешек.