– Но ведь это уже послезавтра! – Да, мама, я же тебе говорила. Не делая попыток скрыть недоверие, леди Райдал сказала: – Должно быть, я забыла. Она вздохнула, слегка поерзала в своем неудобном кресле и закусила губы от боли. Пусть Вилли видит, что ей больно, пусть знает, что она страдает молча. Вилли казалось, что все это также открывает простор воображению, побуждает гадать, сколько еще страданий ее мать терпит в стоическом молчании. Леди Райдал была красивой и довольно внушительной пожилой дамой: от артрита в сочетании с викторианской праздностью (при первом же приступе боли она прочно уселась в свое кресло и с тех пор вставала с него, только чтобы раз в день подняться и спуститься по лестнице, а также выйти в столовую к обеду и ужину, опираясь на прочную палку с резиновым наконечником) она не только расплылась, но и маялась хронической скукой. Только лицо ее по-прежнему было властным и приковывало взгляд: благородный лоб, огромные глаза ныне выцветшего оттенка незабудок, фарфоровая кожа, слегка обвисшая, испещренная множеством крошечных морщинок, изысканные очертания рта, как на полотнах Бёрн-Джонса, – все это свидетельствовало о том, что некогда она была красавицей. Волосы убелила серебристая седина, мочки ушей неизменно оттягивали тяжелые серьги-подвески с жемчугом и сапфирами. Изо дня в день она восседала в своем громоздком кресле, как выброшенный на него прекрасный обломок кораблекрушения, презрительно взирая на слабые и жалкие попытки спасения, которые ее дети предпринимали визитами, вроде нанесенного сегодня ей дочерью Вилли. Леди Райдал ничего не умела, но точно знала, как и что должно быть сделано. Ее вкусы в ведении хозяйства, выборе еды и цветов были безупречны и оригинальны, однако она считала, что достойных причин обращаться к ним уже не осталось, и вся ее эксцентричность и живость, запомнившиеся Вилли, теперь приобрели затхлый оттенок, подернулись плесенью жалости к себе. Собственную жизнь она считала трагедией; ее союз с музыкантом был мезальянсом, но к вдовству, как только оно началось, она отнеслась со всей серьезностью, и даже теперь, спустя два года после смерти ее мужа, продолжала носить траур и приказывала приспускать жалюзи в гостиной. По ее мнению, ни одна из ее дочерей так и не сумела сделать хорошую партию, а жену сына она не одобряла. Внушая окружающим чрезмерный благоговейный трепет, подруг она не имела и даже двух своих преданных служанок звала по фамилиям. Вилли считала, что они не просят расчета лишь из уважения к покойному хозяину. Впрочем, апатия заразна, а дом был полон ею: часы тикали нудно и устало, синие мухи переставали жужжать и биться в эркерные окна и впадали в оцепенение. Вилли казалось, что и ее сморил бы сон, если бы не необходимость хоть что-нибудь говорить и делать. – Рассказывай, что у тебя нового. Это был один из обычных маневров леди Райдал – вопрос, на который трудно ответить, поскольку он сочетал в себе напускную широту взглядов с полным отсутствием заинтересованности. Вилли (или другая выбранная жертва) давала ответы, либо вызывающие у ее матери явную скуку, либо содержащие что-нибудь из внушительного списка вещей, которые леди Райдал порицала. Она порицала любые упоминания о религии, кроме как из собственных уст (неуместное легкомыслие); считала политику неподходящим предметом для дамы (двери ее дома были закрыты перед Марго Асквит и леди Астор); любые обсуждения частной жизни королевской семьи называла вульгарными (вероятно, только она одна во всем Лондоне с тех пор, как ситуация получила огласку, прекратила все упоминания об Эдуарде VIII и никогда не произносила имени миссис Симпсон); какие бы то ни были отсылки к телу – его внешнему виду, потребностям и, хуже того, желаниям – оставались категорическим табу (даже разговоры о здоровье оказывались каверзными, поскольку женщинам было позволительно страдать лишь некоторыми недугами). Как обычно, Вилли прибегла к разговору о детях, пока старшая горничная Блуитт убирала чайную посуду. Рассказ имел успех: леди Райдал снисходительно улыбалась выходкам Лидии в Daniel Neal, выслушала отчет об очередном письме Тедди из школы и с симпатией расспрашивала о Луизе, ее любимице. – Мне надо обязательно повидаться с ней до вашего отъезда из города. Скажи ей: пусть позвонит мне, мы договоримся о времени визита. В такси по пути домой Вилли размышляла, как это можно устроить, если до отъезда в Суссекс осталось всего два дня. * * * Эдвард, отпустивший Бракена, который отвез его в контору после обеда, забрал ключи от машины у мисс Сифенг, своего секретаря, наполнил серебряный портсигар из стоящего на огромном письменном столе ящика эбенового дерева, где ее заботами никогда не иссякали запасы сигарет, и взглянул на часы. Самое начало пятого, времени на чай еще хоть отбавляй, если он пожелает. Заседание правления отменили, поскольку Старик пожелал отбыть в Суссекс, а у Хью разыгралась мигрень. Если бы Старик не выразил желания уехать, заседание состоялось бы, и Хью сидел бы зажмурившись, белый и молчаливый, разве что поспешно соглашался бы с любым внесенным предложением. О головных болях Хью было лучше даже не заикаться: он становился раздражительным и срывался по любому поводу, и потому все молчали, отчего Эдвард чувствовал себя еще хуже. Брата он любил и переживал оттого, что сам он вернулся с войны невредимым, а здоровье Хью из-за той же войны так сильно пошатнулось. Мисс Сифенг просунула в дверь аккуратную головку. – Мистер Уолтерс был бы признателен, если бы вы уделили ему минутку, мистер Эдвард. Эдвард снова бросил взгляд на часы и всем видом выразил беспокойство и удивление. – Боже милостивый! Вы не попросите его подождать до понедельника? Я и без того опаздываю на встречу. Передайте ему, что в понедельник я приму его первым же делом. – Я передам. – Что бы я без вас делал! – Он одарил ее ослепительной улыбкой, взял свою шляпу и вышел. * * * Всю дорогу домой, сначала в подземке, потом в автобусе, мисс Сифенг повторяла эту его реплику, смаковала улыбку, пока она не разрослась до масштабов романа (благопристойного, разумеется). Он понимал ее, признавал истинную ценность, чего остальные никогда не делали, и этим, в сущности, настолько искалечил ее, что она не удосуживалась ставить себе в заслугу такие скучные подробности, как добросовестность, умение легкой рукой замешивать тесто и ладить с племянниками и племянницами. * * * Дело не столько в его желании выпить чаю с Дениз, размышлял Эдвард за рулем, направляясь из центра на запад, сколько в приличиях. Он не сказал бедняжечке о своих каникулах, зная, что она расстроится, а он не любил видеть ее расстроенной. На следующей неделе, с переездом Вилли в Суссекс, когда Дениз рассчитывает быть посвободнее, его здесь не будет вовсе, потому что в таких случаях заботы родных неизбежны, и за исключением единственного вечера в клубе, он уже получил приглашения на ужины. Именно поэтому он просто обязан повидаться с Дениз. Маленькие равномерные всплески ответственности и волнений чередовались в нем: он принадлежал к числу счастливцев, которым действительно нравилось поступать так, как следует. * * * Дениз лежала на диване в своей зеленой гостиной, одетая в черное дневное платье с широким красным кушаком. Она грациозно вскочила, услышав от горничной о его приезде. – Эдвард, как чудесно! Вы себе не представляете, как я скучала! – Скучающей вы не выглядите. – Ну… внезапно уже не скучаю, – она приложила ладонь к его щеке. Ее ногти были накрашены под цвет кушака, легкий аромат Cuir de Russie овеял его. – Чаю? Или виски? – Даже не знаю… – Дорогой, обязательно выпейте что-нибудь, иначе у Хильдегарды возникнут подозрения. – В таком случае – виски. Странное имя для горничной. – Она немка, так что нет. Скажите, когда хватит. – Полагаю, я хотел сказать, что странно иметь горничную-немку. – О, в агентстве их пруд пруди. Обходятся не дороже, а работают гораздо усерднее. Их сейчас многие нанимают. Последовала пауза; Эдвард пригубил виски, а потом, не то чтобы желая узнать, но просто не понимая, как перейти к щекотливому разговору, спросил: – А что вы читали? – Новую Анджелу Теркелл. Весьма занимательно, но вы, ручаюсь, не читаете романов, не так ли, дорогой? – Признаюсь чистосердечно: не читаю. Он, в сущности, вообще не читал, но, к счастью, она не спрашивала, не то эта подробность добавила бы еще одну песчинку в пригоршню ее незнаний о нем. Чем дольше они были знакомы, тем больше выяснялось подобных вещей. Она снова расположилась на диване. Со своего места ему был виден ее затылок, изящество которого подчеркивала короткая пышная стрижка… – Нельзя ли нам пойти наверх, как вы думаете? – А я уж думала, вы так и не спросите. В любви она была изумительна – с виду равнодушная, но страстная под этой маской. И неожиданно пышнотелая: в одежде она выглядела по-девчоночьи тонкой, но когда раздевалась, это было совсем другое дело. Он сказал как-то, что ей лучше вообще без одежды, но ничего хорошего из этого не вышло. «Послушать тебя, так я распутница!» – и ее большие светло-серые глаза начали наливаться слезами. Но возможно, дело было не в этих его словах, потому что потом она сказала: – Насколько я понимаю, ты едешь куда-то в глушь на каникулы. – Да, – подтвердил он, – кто тебе сказал? – Я столкнулась с Вилли в парикмахерской. Это было больше недели назад, а ты до сих пор ничего мне не сказал! Он объяснил, как неприятно ему было расстраивать ее. – То есть ты просто уехал бы, не предупредив меня? И тут она расплакалась. Он взял ее в объятия, покачал, заверил, что конечно же нет, как она могла подумать, что он способен на такую гнусность? Разумеется, он не уехал бы, и вообще, это же всего на две недели. – Я так безумно тебя люблю. Он знал, что это правда. Он еще раз занялся с ней любовью, и она, кажется, повеселела. «Все серьезно, правда?» – спросила она, и в принципе он был с ней согласен, но напомнил, что ни в коем случае не причинит боль Вилли, ведь он ее тоже любит. – И она твоя жена. А ведь еще есть Найджел, славный малый, всей душой преданный ей, – об этом все знали, и он взглянул на часы, чтобы было проще сказать, что ему уже пора – боже милостивый, ты только посмотри, сколько времени, ему и вправду пора. И он ушел, пообещав связаться с ней на следующей неделе, но неделя намечается сумасшедшая. В общем, он сделает все, что сможет. * * * Полли медленно шагала домой по Черч-стрит, прижимая к себе неряшливый газетный сверток с купленными подсвечниками. Стоял дивный солнечный вечер, небо было голубое, такой нежной голубизны, и люди выглядели по-летнему. Люстры в лавке миссис Крик таинственно поблескивали, переливались неземным синим и зеленым сиянием. Полли задумалась о том, кто их покупает: она еще ни разу не видела, чтобы кто-нибудь выносил из лавки люстру, и решила, что, наверное, лакеи приходят в самую рань и доставляют их во дворцы. Огромные бидоны стояли у молочной лавки, изнутри выложенной такой красивой зеленой с белым и кремовой плиткой. Полли уже решила, что одна комната у нее в доме будет в точности как эта молочная лавка, но не для того, чтобы продавать молоко, а просто чтобы сидеть в ней и рисовать. Луиза предложила держать в ней жаб, им там было бы так уютно и прохладно, но Полли собиралась держать в своем доме только кошек – белую и черную с белым, как у колдуньи, и с длиннющими усами. Потому что Помпей к тому времени, наверное, умрет, он ведь уже старый, не меньше восьми лет, по словам ветеринара, и его уже четыре раза сбивали машины, если не переезжали совсем; кончик хвоста у него был сломан и загнут крючком, двигался он неуклюже для кота. Полли строила планы, стараясь не думать о том, как он умрет, но то и дело возвращалась мыслями к нему и чувствовала, как в горле встает горячий ком. И даже если Помпей проживет еще восемь лет, к тому времени своего дома у нее еще не будет. На его покупку она скопила двадцать три фунта четырнадцать шиллингов и шесть пенсов, но дома же стоят сотни фунтов, значит, придется ей спасти кому-нибудь жизнь, или нарисовать великолепную картину, или летом найти зарытый клад, чтобы хватило денег. Или построить дом. А в саду будет могилка Помпея. Она уже свернула на Бедфорд-Гарденс и теперь была почти у дома. Глаза она вытерла обрывком газеты и сразу захотела рыбы с картошкой, которой от нее пахло. Ей пришлось положить подсвечники и тарелку, чтобы отпереть дверь. Парадный вход вел прямо в длинную гостиную. Мама играла Рахманинова, одну из прелюдий, очень громко и быстро, и Полли сидела тихонько в ожидании, когда она закончит. Пьеса была знакомой, мама часто разыгрывала ее. На столе у дивана стоял поднос с чайной посудой и нетронутой едой – сэндвичами с анчоусной пастой «Услада джентльмена» и кофейным кексом, но Полли знала: приняться за еду сейчас – значит заявить о своей немузыкальности, а этого ее мать просто не могла допустить, поэтому и ждала. Когда пьеса кончилась, она воскликнула: – Ой, мама, ты правда делаешь успехи! – Ты так думаешь? Уже лучше, да? Ее мать поднялась из-за рояля и медленно поплелась через всю комнату к Полли и чаю. Она была чудовищно толстой – не вся, а только живот, и Полли знала, что через несколько недель у нее появится братик или сестричка.