– Налить тебе чаю? – Будь добра, дорогая, – она тяжело опустилась на диван. Платье на ней было льняное, полынно-зеленое, нисколько не скрывающее беременность. – Ты хорошо себя чувствуешь? – Немного устала, но, разумеется, дорогая, со мной все хорошо. У тебя с сегодняшнего дня каникулы? – Нет, с завтрашнего. А сегодня мы закончили «Отелло». Вы куда-нибудь идете вечером? – Я же тебе говорила, что идем. В Куинс-Холл. «Отелло» – необычный выбор пьесы для детей вашего возраста. Мне казалось, гораздо уместнее был бы «Сон в летнюю ночь». – А мы читаем все подряд, необычное в том числе, мама. По выбору Луизы. Понимаешь, мы обе выбираем что-нибудь. Забавно: со взрослыми приходится повторять по многу раз одно и то же. Наверное, поэтому младенцы рождаются с такими большими головами: голова не меняется, а человек растет, и это значит, что места для запоминания больше не становится, и чем дольше живешь, тем больше забываешь. Как бы там ни было, вид у мамы усталый, синеватые круги под глазами, и все лицо зеленовато-бледное, а живот под платьем как воздушный шар. Было бы гораздо лучше, если бы дети появлялись из яиц, но, с другой стороны, люди не так устроены, чтобы их высиживать. Правда, можно обложить их горячими грелками… – Полли! Я уже второй раз тебя спрашиваю: что это за грязная газета? – А, там вещи из антикварной лавки рядом с зоомагазином. – И что же у тебя там? Полли развернула тарелку и показала. Потом принялась разворачивать подсвечники. Успеха они не имели, на это она и не рассчитывала. – Не понимаю, зачем ты продолжаешь покупать эти странные вещи. Зачем они тебе? Врать Полли не умела, поэтому не ответила. – Дорогая, я ведь не против, но твоя комната уже завалена хламом. Зачем ты его собираешь? – Эти вещи кажутся мне красивыми, и, когда я вырасту и у меня будет свой дом, они мне понадобятся. А Луиза купила сомика. Ну-ка, а ты что покупала в моем возрасте? – Не нукай, Полли, это некрасиво. – Извини. – А покупала я мебель для кукольного домика. Того самого, с которым ты ни разу не играла. – Я играла, мама, честное слово, – она пыталась полюбить его, но дом уже был обставлен, все в нем было сделано, и оставалось только менять местами мебель и посуду; даже у кукол были имена, и она совсем не чувствовала их своими. – А я все эти годы берегла его для своей дочери. Мама так печально посмотрела на Полли, что той стало совестно. – А может, малыш полюбит его, когда родится. – Кстати, вот об этом я и хотела с тобой поговорить. Полчаса спустя Полли побрела со своим фарфором к себе в комнату. К себе! Ее выселяли из комнаты ради этого противного младенца. Вот о чем хотела поговорить с ней мама. Комната была самой большой и светлой на всем верхнем этаже, а теперь ее займут какая-то ужасная няня с младенцем, а ей придется ютиться в другой комнате, тесной, в глубине дома, где ни на что не хватит места. И видно оттуда не будет ни фонарщика, ни почтальона, ни молочника, ни ее подруг. Придется торчать в комнате, из окна которой не видно ничего, кроме колпаков на дымовых трубах. Саймону достался чердак, потому что он мальчик (господи, а это здесь при чем?). Перемены коснутся не только ее, но и Помпея, а от него не стоит ожидать понимания. «Это же нечестно», – бормотала она. Слова показались ей такими верными и ужасными, что из глаз брызнули слезы. Саймон почти все время проводит в закрытой школе, так зачем ему комната с наклонными потолками и такими славными маленькими окошками? Уж поселили бы тогда ее с Помпеем в шкафу для белья! Неудивительно, что мама попрекает ее фарфором. Все потому, что в этой комнате, которую всегда называли «лишней», места нет ни для чего. И она, наверное, тоже лишний ребенок. От этой мысли она снова всхлипнула. Так и есть. Никому в семье она не нужна. Она бросилась на пол рядом с Помпеем, лежащим в картонке для одежды на пледе, который она так долго для него вязала. Помпей спал. Она разбудила его, чтобы рассказать, и его глаза сузились, стали щелочками от удовольствия, пока он сладко потягивался под ее рукой. Но когда она расплакалась, он чихнул и сразу поднялся. Она и прежде замечала, что к чувствам людей он равнодушен. Вот если бы у них был настоящий сад, там нашлась бы тачка, она погрузила бы в нее все свои вещи и ушла бы жить к Луизе, у которой дом все равно больше. Она решила дождаться, когда родители уйдут на концерт, позвонить Луизе и выяснить, нельзя ли взять у них на время тачку. Внизу хлопнула дверь – значит, папа вернулся. * * * Хью Казалет обычно садился за руль сам. От чтения в машине у него болели глаза, а когда его ничто не отвлекало и за рулем сидел кто-то другой, он тревожился, его одолевали раздражительность и нервозность различной степени тяжести, особенно оттого, как этот кто-то другой вел машину. Но сегодня у него опять расшалилась голова незадолго до обеда, который он не мог отменить, так как у Эдварда и Старика уже сложились свои планы, и они не могли отправиться обедать вместо него с клиентом – подающим надежды молодым архитектором, востребованным (даже чересчур, по мнению Хью) Министерством торговли. Поэтому он взял такси до отеля Savoy и вяло ковырялся в своей тарелке в обществе совершенно незнакомого человека, который с самого начала не вызвал у него приязни. Боском умудрялся держаться развязно и в то же время обращаться к нему «сэр», при этом Хью чувствовал себя брюзгливым стариканом, хотя разница в возрасте между ними не превышала шести-семи лет. Вдобавок Боском был в галстуке-бабочке (Хью и в голову не пришло бы надеть его без смокинга) и двухцветных туфлях, карамельные с белым: и вправду слишком дерзкое сочетание. Однако он закупал шпон для лифтов большого конторского здания, построенного по его проекту (или под его надзором), а в компании семьи Казалет имелся самый широкий ассортимент древесины твердых пород, продавать которую было задачей Хью. От еды ему немного полегчало, а с выпивкой возникли сложности. Этикет требовал, чтобы он выпил со своим гостем сухого хереса перед обедом. И как всегда, он ошибся, надеясь, что херес пойдет на пользу. Потом немного бургундского с рыбой и полагался портвейн с сыром. От портвейна он сумел отказаться, но к тому времени его голова уже раскалывалась. Было решено, что Боском побывает на пристани и посмотрит образцы размером больше, чем четыре на четыре дюйма, и наконец Хью подписал счет и сбежал. Еще одна поездка в такси – и он вернулся к себе в контору, где опять принял лекарство. Он распорядился, чтобы его секретарь Мэри отвечала на звонки, а сам до заседания, назначенного на половину четвертого, прилег на диван честерфилд у себя в кабинете и забылся тяжелым сном. Секретарь разбудила его желанной чашкой чая и еще более желанным известием, что заседание отменили. – Миссис Казалет звонила, чтобы напомнить вам о сегодняшнем концерте. Да, и мистер Казалет-старший сказал, что домой вас отвезет Карразерс. Он поблагодарил ее, словно отмахиваясь, и она вышла. В проклятой конторе любые известия распространялись мгновенно, а его здесь считали старой развалиной только потому, что у него время от времени побаливала голова. Гнев и чувство униженности, которые вызывало в нем собственное никудышное тело, выплескивались на каждого, кто подтверждал это, как делал его отец, отправляя ему шофера, или его секретарь, сообщая всем и каждому, что он прилег вздремнуть после обеда. Почему бы этой дуре не помолчать? Его мог бы подвезти домой Эдвард, если бы он захотел, а на концерт вместе с Сибил они могли отправиться в такси. Пытаясь успокоиться, Хью закурил Gold Flake и направился к столу, чтобы позвонить Эдварду. Но его секретарь сообщила, что Эдвард уже ушел примерно полчаса назад. На письменном столе стояла фотография Полли и Саймона. Сын решительно и смело смотрел в объектив и улыбался, на нем были серые форменные шорты и рубашка, на ободранных, видавших виды коленях он держал модель яхты. А Полли, его дорогая Полли, сидела по-турецки в высокой траве и смотрела куда-то вдаль, отвернувшись от брата. Платье без рукавов немного сползло с одного худенького плечика, лицо было и строгим, и ранимым. Ему вспомнилось, как он сделал этот снимок, а потом, когда спросил у нее, что случилось, она ответила: «Я задумалась». Полли! Она для него как тайное сокровище. Думая о ней, он чувствовал себя счастливым. И никогда никому не говорил, как много она значит для него, даже Сибил, которая, как он порой указывал ей, слишком уж тряслась над Саймоном. Ну, третий ребенок восстановит гармонию. Хью затушил сигарету, взял шляпу и отправился искать Карразерса. * * * Чаепитие Луизы прошло довольно скучно, пришлось довольствоваться компанией Лидии и няни, потому что мама еще не вернулась. Луиза показала сестре своего сомика, но Лидия осталась равнодушна к нему. – Рыбы скучные, – заявила она, – вот если бы ты приучила его, чтобы он давал себя гладить! Чай она пила в своем новом рединготе, разогрелась, разрумянилась от жары и капнула медом на рукав. Поднялась суматоха, потому что няня всегда приводила бедняжку Лидию в порядок так, будто наказывала. Луиза сбежала из детской сразу после чая, сделав вид, что ей надо учить уроки. Беда с шестилетками в том, что общаться с ними на самом деле скучно, и Луиза, хоть и любила Лидию, с нетерпением ждала, когда она хоть немного подрастет и поумнеет. «Но может случиться и так, что меня она никогда не догонит: я всегда буду прочитывать книги первой, а к тому времени, когда ей разрешат сходить вниз к ужину или самой решать, когда лечь спать, я уже к этому привыкну, и оба события утратят для меня всякую новизну». И только когда они обе вырастут, все это будет уже неважно, потому что все взрослые примерно одинаковы, сколько бы лет им ни было. Она забрела в холл, где в почтовом ящике торчал Evening Standard, и унесла его с собой на свой насест над пристроенной к столовой клетке лифта – очень удобный наблюдательный пункт, благодаря которому можно было завладеть мамой в ту же минуту, едва она вернется домой, и увести вне досягаемости Лидии, если та явится на поиски. Газеты обычно оказывались нудными, за исключением театральных рецензий и страницы какой-то Корисанды, которая, похоже, только и делала, что бывала на шикарных приемах и описывала чужие наряды так восхищенно, что дух захватывало. Луиза поискала снимки Джона Гилгуда для своей коллекции, но не нашла ни единого. В доме было ужасно тихо, только стоячие часы тикали в столовой. Отпирать книжный шкаф в гостиной, чтобы почитать какой-нибудь из романов, про которые мама говорила, что для них она еще мала, было бессмысленно, ведь мама могла вернуться с минуты на минуту. А в остальном ей в голову приходило только то, чем заниматься не хотелось: нарисовать карту Британских островов к следующему уроку, попытаться продать Эдне банку крема для лица, пока он не стал слишком жидким, еще немного понаблюдать за своим сомиком (замечание Лидии слегка отравило радость обладания им), перечитать «Черного Красавчика» и хорошенько всплакнуть или же заняться подарком для мамы к Рождеству – вышиванием на игольнике мелким крестиком скучного рисунка, который ей опротивел. Это ее жизнь, а она тратит ее впустую, минуты утекают одна за другой, а она только и делает, что дышит и стареет. А вдруг за всю жизнь с ней вообще больше ничего не произойдет? И она так и состарится здесь, на клетке лифта? Одежду размером побольше ей принесут, сэндвичи тоже, а как она будет ходить в уборную? Живут же люди на столбах, так делали всякие там немытые святые. А ей нельзя, ей надо кормить Фреди и рыбку, правда, если она сможет устраивать себе каникулы, а питомцев поручить Эмили или Филлис, то и она сможет стать столпником. Всякий будет только рад покормить птичек и рыбку, которые принадлежат святому. Плохо то, что святым не очень-то легко живется, разве что потом, после смерти, их всем ставят в пример. Сотворить чудо было бы замечательно, а вот быть мучеником – нет. А вдруг не обязательно становиться мучеником, чтобы быть святым? Послышался шум подъехавшего такси. – Только бы это была она. Господи, пожалуйста, только бы она. Бог смилостивился. Она. Луиза соскочила с клетки лифта как раз в тот момент, когда мама открыла дверь. Она несла три огромные коробки, судя по виду с платьями. Луиза кинулась к маме обниматься и выбила одну из коробок из ее рук. – Дорогая, какая же ты неловкая! Луиза вспыхнула. – Знаю, – беззаботным тоном отозвалась она. – Такой уж я, наверное, уродилась. – Все потому, что ты не смотришь, что делаешь. Эта реплика показалась Луизе начисто лишенной смысла (как можно смотреть, что делаешь? Либо делаешь что-то, либо смотришь), пока она неуклюже и молча тащила коробки наверх. Снимая перчатки, Вилли остановилась в холле у столика, где обычно оставляли записки. – Мадам, звонила миссис Касл. Никакого сообщения не оставила. – Луиза, не распаковывай коробки без меня! Луиза! – Ага… то есть хорошо, не буду. Вилли направилась в темный маленький кабинет, где обычно занималась оплатой домашних счетов и где стоял телефонный аппарат. Ее сестра ничего не просила передать, когда звонила, обычно потому, что ее сообщения были слишком гнетущими и запутанными, чтобы выразить их кратко. Вилли назвала телефонистке номер и, пока ждала, когда Джессика подойдет к телефону, с мрачным предчувствием, из-за которого упрекала себя в эгоизме, гадала, в чем дело на этот раз. А времени, чтобы переодеться, остается уже совсем немного, да еще надо выложить вещи для Эдварда… – Джессика, алло! Мне передали, что ты звонила. В чем дело? – Сейчас сказать не могу. Но, может, пообедаем завтра вместе? – Дорогая, завтра пятница. У нас обедает мисс Миллимент, у Луизы последний день учебного семестра, Тедди возвращается из школы… Конечно, ты можешь прийти к нам на обед, но… – Но поговорить нам не удастся. Все ясно. А если я приду пораньше… как думаешь? – Да. Так и сделаем. Как я понимаю, все плохо? – Не совсем так. У Реймонда новая идея. – О господи! – Завтра расскажу. Вилли повесила трубку. Бедная Джессика! Первая красавица в семье, годом моложе ее, а замуж впервые вышла в двадцать два, накануне битвы при Сомме, где ее мужу оторвало ногу и, хуже того, расшатало нервы. Он был из обедневшей семьи и рассчитывал сделать карьеру в армии. Когда-то, в некотором смысле и до сих пор, он обладал бездной прямодушного обаяния, он нравился всем с первого взгляда. Его вспыльчивость и врожденная неспособность сосредоточиться хоть на чем-нибудь проявлялись лишь после того, как кто-либо вкладывал деньги в его птицеферму или, как в случае Джессики, выходил за него замуж. У них было четверо детей, они остро нуждались в средствах. Джессика никогда не жаловалась, но явно считала жизнь Вилли идеальной и беззаботной, и это невысказанное сравнение пугало Вилли. Потому что если и вправду у нее есть все, почему же ей постоянно чего-то недоставало? Медленно поднимаясь по лестнице, она старалась не развивать эту мысль. * * * Когда явно надувшаяся Полли ушла наверх, Сибил позвонила, чтобы Инге убрала поднос с чайной посудой. Сибил изнемогала. Казалось, с вынашиванием еще одного ребенка после такого долгого перерыва резко обострились все ее недомогания. В доме уже не хватало места для всех, но Хью был привязан к нему. А когда Саймон будет дома, то есть на каникулах, в отличие от Полли, которая всегда дома, им просто будет негде находиться, кроме как у себя в спальнях. Няня Маркби ясно дала понять, что не потерпит присутствия в детской старших детей. Конечно, это лето все они проведут в Суссексе, но на Рождество им придется туго. Она тяжело поднялась с дивана и направилась к роялю, чтобы закрыть его. И не смогла припомнить, чтобы так же мучилась, вынашивая старших детей. Вошла Инге и остановилась в дверях, ожидая распоряжений. Горничная-англичанка просто убрала бы поднос, подумала Сибил. – Будьте добры, уберите со стола, Инге. Она наблюдала, как девушка ставит тарелки в стопку и грузит их на поднос. Неказистая внешность: широкая кость, мучнистый цвет лица, сальные волосы цвета пакли и выпуклые блекло-голубые глаза, взгляд которых становится то пустым, то бегающим. Собственная инстинктивная неприязнь вызывала у Сибил чувство неловкости. Если бы не отъезд, она выставила бы Инге, но не хотела, чтобы Хью пришлось обучать новую прислугу в ее отсутствие. Когда посуда была составлена на поднос, Инге заговорила: – Кухарка спрашивает, в какой фремя вы ушинать.