– А как же Эрнст? Из глубины подземного хода послышался глухой крик: – Гертруда!.. – Это он! Из темноты показался Эрнст. В разорванной одежде, прикрывая правой рукой рану на груди. – Ты весь в крови! – с ужасом воскликнула Гертруда. Она оторвала кусок ткани от юбки и стала перевязывать рану жениху. – Ничего страшного, царапина… – А Вейнгольд? – В подвале на моём месте. Я скинул его в провал, куда он хотел отправить нас с тобой, дорогая. Они забрались по мосткам на парусник. Старик натянул паруса, ветер резко надул их, и судно стало медленно отчаливать от берега. Из подземелья выскакивали один за другим рыцари, бежали по берегу, кричали, размахивая мечами. Двое из них сели в лодку и начали усиленно грести, надеясь догнать уходящий в море парусник, но тот удалялся, ускоряя движение. – Куда мы теперь поплывём? – спросила Гертруда Эрнста. – Домой мы вернуться не можем. Они схватят нас. – Мы отправимся на другой край острова, к господину Франбергу. Вы знаете, что мать моя родом из тех краёв? Он примет нас. Там нас люди Вейнгольда не достанут. – Эрнст повернул голову к Виктору. – Ты с нами? – Нет, мне надо вернуться в мою жизнь. На судне есть лодка – спустим её на воду, и я отправлюсь на ней в путь. – Но это опасно! – воскликнула Гертруда. Виктор присмотрелся к ней. Он снова подивился её сходству с Леной Ветровой. В глазах девушки он увидел искреннее сочувствие к себе и даже, как ему показалось, что-то более того. – У меня разве есть выбор? – Ты спас мою внучку, мы доставим тебя на большую землю! – Старик решительно стал менять положение кормового паруса. Они высадили Виктора на пустынном берегу. – Спасибо тебе, чужеземец! – крикнул Виктору на прощание Эрнст. Виктор долго провожал взглядом удалявшийся к горизонту парусник. Грусть охватила его. На том паруснике осталась часть его души, кусочек этой непонятной, сумасшедшей жизни. Судно ещё не исчезло из виду, когда Виктор увидел бегущих к нему странных людей без одежды, в набедренных повязках, размахивавших с диким гиканьем длинными копьями со сверкающими на солнце острыми бронзовыми наконечниками. Записки Виктора Веткина Антоха сказал мне в первом классе, заметив, как я пялюсь на симпатичную девчонку: «Ты слишком зависим от женщин. Они помешают тебе в жизни…» Он оказался провидцем, Карл Линней. Я не хотел влюбляться в глупых девчонок. Я вообще не хотел влюбляться. Я влюблялся – и всегда в глупых. Я это быстро понимал, но впереди ждала новая ловушка. Кокетливый взгляд, взмах задорный косички, встрепенувшееся на ветру ситцевое платьице – и всё, я был готов. Туман застилал глаза и разум. В период моего увлечения математикой я неожиданно влюбился в математичку, в её чёрные жгучие глаза и отливающиеся синевой чёрные волосы. Сначала это мне помогало усваивать сложные математические формулы. Однажды на контрольной я решил задачу, которая оказалась не под силу даже Антону Профессору. У него глаза на лоб полезли: «Ну ты даёшь! Что с тобой случилось?» Хорошо, что он ни о чём не догадался. А я помню до сих пор её розовый учительский костюм, плотно облегающий точёную талию. Помню аромат её любимых духов «Агат», её мелодичный высокий голос… Что было потом? Она забеременела и в мае, в конце учебного года, уволилась из школы. Нет, я уже тогда знал, что от взглядов не беременеют. Она уехала с молодым мужем, которого я видел лишь однажды, когда он увозил её навсегда из нашего села. Невзрачный, в помятом пиджаке. Учитель, наверное. А всерьёз я попался на крючок в выпускном классе. В нашем десятом «Б» появилась новенькая – Ленка Ветрова. Её семья переехала в наше село из соседней исчезающей деревни Кашка. В общем-то, обыкновенная девчонка. Чем она меня зацепила? Наверно, тем, что не хихикала, как другие девчонки, над моими рассказами о ёжиках и загадочных муравьях, живущих в нашем саду, о ночных бабочках, за которыми мы с Антохой охотились. «Как интересно! – всегда искренне восхищалась она. – Расскажи ещё что-нибудь». Однажды я решился проводить её после уроков. Предлог нашёлся: бабка попросила сходить в сельмаг за керосином. Она всегда запасала крупу, соль, спички и керосин – воспоминания о тяжёлых временах вынуждали её делать это. Мы дошли до церкви на окраине села. Церковь давно уже бездействовала, но хорошо сохранилась. Мы вошли вовнутрь и разглядели под куполом цветные фрески с ликами святых. Я сказал в шутку Лене, что мы повенчаемся в этой церкви. А она даже не улыбнулась и ответила серьёзно: – Но она же заброшена и давно не действует… – Мы восстановим её, пригласим священника… В следующий раз я провожал Ленку уже без всякого предлога. Странно – на меня перестали действовать насмешки Антона Щеглова по этому поводу. Антоха… Как-то на перемене я перехватил его взгляд, брошенный на вошедшую в класс Ленку. Не так всё просто было с его отношением к новенькой. Но в отличие от меня Антоха мог сдерживать свои переживания. Счастливчик! Я стал бредить встречами с Леной. Не один летний вечер мы провели вместе под тополями перед её домом с синими ставнями. Как-то она сказала мне, что каждый вечер ждёт на скамейке, когда я появлюсь на тропе из-за поворота с моей улицы. От её слов у меня кружилась голова. Последний раз я провожал её после выпускного школьного бала. Мы пили с ней шампанское в моем шалаше в саду. Потом бродили по закоулкам села. Под тополями, растущими перед её домом, мы встретили наш первый взрослый рассвет. Помню огромное малиновое зарево над горизонтом, перепевы соловьиные в берёзовых ветвях и отчаянный стрёкот кузнечиков в зарослях крапивы … Нам предстояло расстаться на долгое время. Лена собиралась поступать в театральный институт в Москве; я ещё не решил, что делать. Она дала обещание не забывать меня и отвечать на мои письма. Несколько писем я отправил Лене, как только выяснил её адрес, но ответа не получил ни разу. Сейчас, спустя много лет после того расставания, я понимаю, что в моей жизни оно стало рубежом. Дальше пошла совсем другая, жёсткая, суматошная жизнь без сентиментальностей и романтики. В моей душе была тайна, которой я ни с кем не хотел делиться. Она поселилась во мне в детстве, была моим утешением. С того случая зимой, в дощатом шалаше в саду, когда я читал свои записки в потрёпанной школьной тетради в клетку, сделанные летом мимоходом. Я нашёл ответ на постоянно мучивший меня вопрос: как сохранить то, что было дорого в прошедшем? Я завёл тайком тетрадь, куда стал записывать свои впечатления. Отмечал день, час, даже минуты, когда делал очередную запись, будто надеялся остановить время. Чаще это были пустые строки о том, что делал утром и вечером, с кем играл, какую оценку получил по биологии или по математике, с кем поругался и с кем помирился. Потом меня озарила неожиданная мысль: а что если попробовать написать серьёзный рассказ? Первый рассказ «Прогулка в лес», в котором я живописно, как мне казалось, описал встречу с гадюкой в нашем ближнем лесу, я сразу же отправил в Москву. Из редакции известного в то время журнала мне прислали короткое письмо с сообщением, что рассказ мой получен и будет прочитан. Я радовался письму так, как будто моё творение уже напечатали. Рассказ прочитают. Возможно. В самой Москве! Пусть то моё первое серьёзное сочинение осталось непризнанным и исчезло бесследно – я помню каждую строчку, потому что, когда писал, снова вживую, по-настоящему переживал ту ужасную встречу в лесу с гадюкой. Она бесшумно и коварно выползла из-под куста метельника, где было сыро и мрачно, на тропу прямо мне под ноги. Я знал уже тогда, что змея не нападает на человека первой, но что было именно у этой на уме? Может, её уже кто-то обидел там, в кустах, и она готова за того «кого-то» отомстить мне? Она шипела и нервно дёргалась. Раздумывать было некогда. Я схватил сухую палку с рогатиной на конце и воткнул её в землю, зажав рогатиной голову змеи. Гадюка начала бешено извиваться и бить хвостом по траве, задевая мои дрожащие ноги. Потом вдруг притихла. Я решил, что она сдохла от пережитого страха. Успокоился сразу и, выдернув палку, подвесил змею на рогатину, намереваясь принести её в село, похвастаться необычным трофеем перед Антоном Щегловым. Ему о таком подвиге и не мечталось. Я поднял змею над головой, и она вдруг встрепенулась, резко дёрнулась, сверкнула чёрной молнией в лесном полумраке и, соскочив с рогатины, полетела мне на голову. Я метнулся в сторону и только чудом избежал соприкосновения со змеей. Она ужасно зашипела в траве у меня под ногами, наверняка намереваясь жестоко отомстить мне. Я бежал из леса, не чуя ног под собой. (Сейчас уже могу признаться в этом, в памятном рассказе я, естественно, умолчал о позорном бегстве. Там она трусливо уползала от меня в кусты). Может, для детского журнала моё творение оказалось тогда чересчур ужасным? Вдохновлённый полученным ответом, я взялся за сочинительство стихов. Прозу-то я уже постиг. С ходу написал, сидя у окна, с натуры стихотворение о зиме: Метался сильный ветер Со свистом в проводах, Всё в окна дуть он метил И попадал всегда. Метель же ещё злится И воет за окном, Озябшая синица Стучится ко мне в дом. Послал в «Пионерскую правду» с припиской: «Побыстрее напечатайте!» – вдруг не догадаются это сделать. Мне ответили, что «возможно, стихотворение будет опубликовано в одном из очередных номеров». Не опубликовали. Рук я не опустил. В марте – уже наступила весна – написал стихотворение о прилете в село грачей. Начиналось оно со строки: «Сидит на дереве гарач…» У нас в селе грачей называют «гарачами» – откуда мне было знать их правильное наименование? В стишке была замечательная фраза: «А мать-грачиха, словно врач, над гнёздышком летает». Отправил в «Пионерскую правду». Ну теперь-то, думаю, никуда не денутся, они же там, в Москве, никогда не видели, как грачи гнёзда вьют. Стал ждать. Дождался. В одном из номеров на четвёртой странице увидел карикатуры на детские стихотворные опусы, среди которых узнал «свою»: над гнездом грача порхает крылатый врач в шапке с красным крестом и с чемоданчиком в лапах. Я бросился писать ответ в редакцию, что сравнивал грача с врачом не из-за рифмы, а из-за сходства в заботе о детках малых (когда я сочинял стихи о грачах, был простужен и ко мне приходил детский врач). Но вовремя остановился. Со стихосложением было покончено. А вот с прозой дело затянулось. Уже обучаясь в старших классах, я отправлял в разные журналы свои сочинения, и каждый раз у редакций находился очередной убийственный аргумент для отказа. «В рассказе о сельской жизни не вскрыты социальные проблемы, не видна роль комсомольцев и местного партийного комитета. Они что, равнодушны к проблемам села?» Я поправил и послал рассказ снова. Мне ответили: «Рассказ излишне политизирован: при чём тут комсомольцы и партком? Вы же пишете о жизни обычных сельчан». Пока я корректировал текст, с неба свалились постперестроечные времена, комсомол и партия были уже не в почёте. У Паустовского я нашёл любопытную мысль о писательстве: нет в мире работы более увлекательной, трудной и прекрасной. «Может быть, поэтому мы не знаем ухода, бегства от этой профессии». Паустовским я зачитывался. Многие фразы из «Романтиков» знал наизусть, а в его рассказы о Мещерской стороне погружался словно в сладкий омут, откуда часами не мог выбраться. Вот тогда в моей душе укрепилось тайное желание: научиться писать так же выразительно, сдержанно, волнующе, чтобы другие, читая написанное, переживали то же самое, что и я. Через Паустовского я увлёкся по-настоящему Чеховым, Буниным, Блоком, Грином. Перечитывая «Степь» или «Тёмные аллеи», испытывал непередаваемый восторг и скромно думал: я бы тоже хотел так писать! Возвращение из моего любимого журнала в старшие школьные годы рассказа «Рань» привело меня в настоящее уныние. Меня посчитали очередным графоманом-любителем. Я читал все рассказы в этом журнале, многие из них удивляли внутренней пустотой, отстранённостью, нисколько не задевали. Мне казалось, писать надо лишь о том, что волнует тебя, что сам пережил и не просто хочешь поделиться с другими пережитым, а просто не можешь не сделать этого. Рассказ «Рань» стал первой моей раной. Похожей истории я ни у кого не читал. Мальчик, прилежный пионер и атеист, чтобы угодить больной беспомощной бабушке, глубоко верующей, соглашается прочитать молитву и отнести милостыню деревенскому богомольцу-старику – странному, нелюдимому, которого опасались, считая злым колдуном, все деревенские мальчишки. Пережитые душевные муки – ему пришлось переступить через себя, пусть и ради благого дела, вынести уничижающие насмешки приятелей – меняют мальчика, он возвращается в домашнее тепло среди беснующейся на улице метели и вдруг понимает, что стал другим и прежнего желанного спокойствия в душе больше никогда не испытает. Он осознаёт в конце рассказа, что эта раздвоенность не покинет его всю оставшуюся жизнь… Наверно, мой рассказ выглядел беспомощным, одной искренности для произведения мало, но вернуть его без всяких комментариев… Пусть. Зато тогда я понял, что выстраданные переживания, изложенные на бумаге, в реальной жизни сглаживаются, стихают. В детстве приятели называли меня Веткой. Я бы добавил к этому прозвищу – сломанная ветка. Сломанная, но не оторванная, не засохшая. Её поддерживают соки детства. Знаю, что и сломанная ветка ещё может зацвести и дать плоды. Иногда ей удаётся снова прирасти к дереву, но это редко случается, и она навсегда остаётся одинокой и другой.