Дождь закончился, но на улице по-прежнему холодно, и Билли рад, что надел толстовку. Он пропускает машину, которая едет по залитой улице и окатывает все вокруг водой, затем переходит дорогу к пустырю. От фургона остался тормозной след — впрочем, на сухом асфальте он получился бы длиннее и темнее. Билли опускается на одно колено. Он знает, что искать, но не ожидает, что найдет. Однако находит. Спрятав предмет в карман, он снова переходит Пирсон-стрит, потому что тротуар с этой стороны улицы сильно изрыт тяжелой техникой, которую городские власти нагнали сюда для сноса старой железнодорожной станции. Судя по разросшемуся бурьяну, снесли ее год назад или раньше, но тротуар восстановить так и не удосужились. По дороге он нащупывает в кармане потерянную серьгу. Когда полиция его повяжет, серьга отправится в конверт для вещдоков, как и остальные его личные вещи, и Элис вряд ли когда-нибудь ее получит. Билли почти уверен, что она его сдаст. Пусть он действительно спас ей жизнь, он — убийца в розыске. Кроме того, она может испугаться, что ее посадят за пособничество, если она при первой возможности не сдаст его полиции. Нет, думает Билли. Девушка она робкая, напуганная и растерянная, но не тупая. Она всегда может заявить, что он ее похитил — и ей поверят. Мобильник без сим-карты не работает, даже если она найдет его в ящике комода, но рядом есть «Зоунис», она может позвонить в полицию оттуда. Вероятно, она уже там, и его повяжут на выходе из аптеки. Подъедет несколько полицейских машин с полной иллюминацией, одна запрыгнет на тротуар и перегородит ему дорогу, двери распахнутся еще до полной остановки автомобилей, и на улицу выскочат копы с пушками наголо и криками: Выходи с поднятыми руками! С поднятыми руками! На землю лицом вниз, быстро! Почему же он так поступил? Отчасти дело в том сне с запахом горелого печенья, что ему приснился. Отчасти виновата Шанис Акерман и ее автопортрет с фламинго. Отчасти даже Фил Стэнхоуп, которая наверняка сказала полиции, что согласилась пойти с ним на свидание, потому что он производил такое приятное впечатление — подающий надежды писатель, будущая звезда. Какая работящая девушка на такого не клюнет? Признается ли она, что переспала с ним? Если нет, то Диана Фасио точно молчать не будет — Диана видела, как утром они выходили из дома и даже выразила свое одобрение по этому поводу. Возможно, все это так, но главная причина кроется в другом: Билли не мог ее убить. Не мог — и все тут. Тогда он стал бы такой же сволочью, как Джоэл Аллен, или лас-вегасский насильник, или Карл Трилби, снимавший фильмы, в которых взрослые мужики растлевали детей. Поэтому он надел парик, накладное пузо, очки без диоптрий и теперь тащится под дождем в аптеку. Элис Максуэлл знает не только, что он — Уильям Саммерс, она в курсе и про Далтона Смита. А он работал над этой личностью много лет. Те говнюки могли выбросить ее на другой улице, думает Билли, но выбрали эту. Они могли проехать по Пирсон-стрит чуть дальше, но не проехали. Можно клясть судьбу, однако Билли в судьбу не верит. Можно говорить себе, что на все есть причины… Вот только это враки для людей, не способных посмотреть правде в глаза. Просто так совпало. С того момента, когда насильники выбросили девчонку в канаву, Билли, в сущности, стал коровой, бредущей вместе со стадом на скотобойню, потому что других вариантов у него нет. Имеем то, что имеем, как говорили в песках. А значит — похер. Однако один крошечный проблеск надежды у него все же остался: Элис велела ему надеть толстовку. Может, это ерунда и она просто хотела втереться к нему в доверие — а может, и нет. Может, и нет. 7 Аптека относится к сети «Си-Ви-Эс». Билли находит нужные контрацептивы в проходе под вывеской «Планирование семьи». Стоят они пятьдесят долларов — наверное, по сравнению с альтернативными вариантами это не очень дорого, — а лежат на нижней полке (чтобы плохим девочкам было сложнее их отыскать?). Взяв с полки упаковку, Билли выпрямляется и тут замечает в двух проходах от себя чью-то рыжую кудрявую шевелюру. Сердце замирает в груди. Билли приседает и потом медленно-медленно высовывается из-за коробок с вагисилом и монистатом. Нет, это не Дана Эдисон, самый суровый из молодчиков Ника Маджаряна. Это вообще не мужчина. Это женщина, собравшая копну рыжих волос в высокий хвост. Спокойно, говорит он себе. Хватит дергаться. Дана и остальные давно вернулись в Вегас. Наверное. Нижнее белье висит на дальней стене. В основном это трусы для женщин, страдающих недержанием, но есть и другие виды. Билли думает взять бикини, потом спохватывается: Элис может расценить это как неприличный намек. Даже смешно, ей-богу, — он словно надеется, что она не сбежит в его отсутствие. Но на что еще ему надеяться, в конце концов? Да и возвращаться больше некуда. Так что он пойдет домой. Билли берет упаковку хлопковых шортиков «Хэйнс» и несет их на кассу, поглядывая в окно: нет ли на улице полицейских машин? Пока нет. Конечно, они не стали бы парковаться у входа. Злоумышленник может увидеть их и захватить заложников в магазине. На кассе сидит женщина лет пятидесяти. Она молча пробивает его покупки, но Билли прекрасно умеет читать лица и знает, о чем она думает: у кого-то была веселая ночка. Расплатившись картой Далтона Смита, он выходит под дождь — теперь это легкая морось, — морально готовясь к аресту. На улице никого нет, кроме трех женщин, увлеченно болтающих друг с другом. Они входят в аптеку, даже не глядя на него. Билли возвращается в дом номер 658 по Пирсон-стрит. Дорога кажется бесконечной, поскольку с каждой минутой его надежда крепнет — быть может, напрасно. Она, хоть и из пернатых[37], — птица коварная. Копы могут ждать его за домом или в квартире. Впрочем, за старой трехэтажкой бравых парней в синем тоже не оказывается. И в квартире его ждет только Элис. Она смотрит по телевизору программу «Сегодня». Элис поднимает голову — и между ними что-то проскакивает. Билли переносит аптечный пакет в левую руку и роется в правом кармане. Затем протягивает ей ладонь (Элис едва заметно отшатывается). Синяки на ее лице сейчас в самом цвету. Так и кричат: меня избили и изнасиловали. — Вот, нашел твою серьгу. Он открывает ладонь и показывает ей свою находку. 8 Элис уходит в ванную, чтобы надеть новое белье, но остается в футболке: юбка еще не просохла. — Джинса сохнет целую вечность, — говорит она. Потом запивает таблетку водой из-под крана. Билли рассказывает ей про побочки: тошноту, головокружение… — Я умею читать. А соседей у тебя, кстати, нет? В доме такая тишина… Гробовая. Билли рассказывает про Дженсенов, уехавших в круиз (никто пока не знает, что спустя полгода круизные линии закроются, а с ними и почти весь турбизнес страны). Потом отводит Элис наверх (идет она вполне охотно) и знакомит ее с Дафной и Уолтером. — Ты их залил. Утопить хочешь? — Нет. — Дай им пару дней просохнуть. — Она умолкает. — Или через пару дней тебя здесь не будет? — Буду. Хочу перестраховаться и посидеть подольше. Элис осматривает кухню и гостиную Дженсенов — оценивающе, по-женски. А потом потрясает его до глубины души своей просьбой. Нельзя ли ей пожить у него? Может, даже остаться в подвале на пару дней после того, как он уедет? — Не хочу выходить, пока синяки не сойдут, — признается она. — Я похожа на жертву автокатастрофы. И еще: вдруг Трипп начнет меня искать? Он знает, где я учусь и где живу… Билли думает, что Триппу и его дружкам она больше не нужна: повеселились, и хватит. Ну да, возможно, они прокатятся по Пирсон-стрит и проверят, не затянута ли канава полицейской желтой лентой, а потом, когда протрезвеют — или выветрится наркота, — наверняка посмотрят местные новости: нет ли там чего про найденную в канаве мертвую девушку. Но вслух Билли этого не говорит. Пусть она остается — это решит львиную долю его проблем. Когда они возвращаются в подвал, Элис говорит, что устала. Нельзя ли ей немного поспать в его кровати? Билли не против, если только ее не тошнит и голова не кружится — в таком случае лучше еще немного пободрствовать. Элис заверяет его, что все нормально, и уходит в спальню. Она делает вид, что больше не боится его, но Билли-то знает: еще как боится. Любая нормальная девушка боялась бы. Однако помимо страха она по-прежнему испытывает шок, унижение, стыд. Билли сказал, что стыдиться ей нечего, но она, конечно, не приняла его слова к сведению. Позже она придет к выводу, что напрасно захотела здесь остаться — это была очень, очень плохая идея. Но сейчас ей нужен только сон. Это видно по тому, как она сутулится, как волочит по полу босые ноги. Билли слышит скрип матрасных пружин. А когда через пять минут заглядывает в спальню, Элис уже спит (или мастерски изображает крепкий сон). Билли включает ноутбук и возвращается к тому месту, на котором остановился. Сегодня ты писать не сможешь, говорит он себе, слишком много всего происходит, голова забита. А в соседней комнате спит девчонка, которая в любой момент может проснуться и понять, что надо делать ноги. Впрочем, в голове крутится не только это. Параллельно Билли вспоминает волшебное средство Фармацевта от панических атак — мокрую тряпку. В самом деле, чудо какое-то. Но ведь это было не единственное чудо в арсенале Клэя Бриггса, так? Улыбнувшись, Билли опускает пальцы на клавиатуру и начинает писать. Сперва получается как-то плоско, рвано, но очень скоро он входит в ритм. И мысли об Элис вылетают из головы. 9 Клэй Бриггс — Фармацевт, Фарм — был санитаром первого класса. Лечил и латал всех, кто нуждался в лечении и латании, но при этом был насквозь и с головы до ног наш, из «Горячей девятки». Невысокий, жилистый. Редеющие волосы, крючковатый нос, очочки без оправы, которые он без конца натирал. Спереди на шлеме носил пацифику и успел целую неделю (пока начальство не засекло) проходить с приклеенным сзади стикером «НЕ О МОЛОКЕ НАДО ДУМАТЬ. СЕКС — ВОТ ЧТО ГЛАВНОЕ»[38]. Панические атаки были среди морпехов обычным делом, пока шла операция «Ярость призрака» (и шла, и шла, и не было ей конца). Считается, что у морпехов вроде как иммунитет от таких штук, но, конечно, это неправда. Парни сгибались пополам, иногда падали, начинали хрипеть и сипеть. Большинство банкоголовых считали себя доблестными воинами и не признавались, что им страшно. Мол, кашель просто от дыма и пыли в воздухе. Фармацевт не спорил — ну да, просто пыль, просто дым, — а укладывал им на лица мокрые тряпки. «Подыши через тряпку, — говорил он, — она сработает как фильтр, и дыхание восстановится». Имелись в его арсенале и другие чудо-средства. Некоторые он сам придумал, некоторые нет, но все они работали (по крайней мере сначала): если бахнуть по жировику или шишке ребром толстой книги, они исчезнут (он называл это «библейским методом»); если зажать нос и громко петь: «А-а-а-а», — можно купировать приступ икоты или кашля; носовое кровотечение остановит паровая ингаляция с бальзамом «Викс Вейпораб», а воспаление роговицы снимет натирание век серебряной долларовой монетой. — Почти все мои штучки — это методы народной медицины. От бабули набрался, — однажды признался мне Фарм. — Я пользуюсь теми, которые действительно помогают — но помогают они потому, что я так сказал. Потом он спросил, как мой зуб, — один коренной давно меня беспокоил. Я ответил, что болит просто адски. — Что ж, это можно исправить, — сказал он. — У меня в рюкзаке есть змеиный погремок, купил его однажды на «Ибэй». Сунь его за щеку, пососи немного, и боль сразу утихнет. — Не, я пас, — говорю. Он даже обрадовался, потому что погремок лежал на самом дне рюкзака и пришлось бы вытряхивать все вещи, чтобы до него добраться. Если он вообще был там. Столько лет прошло, а я до сих пор гадаю, помогло бы мне его средство или нет. Тот зуб мне в итоге выдернули. Самое удивительное чудо на моей памяти Фармацевт сотворил в августе 2004-го, во время затишья между апрельской «Бдительной решимостью» и ноябрьской «Яростью призрака». Летом паническая атака случилась у политиков. Вместо того чтобы спустить нас с цепи окончательно, они решили дать иракской полиции и армии шанс самим зачистить город от повстанцев и восстановить порядок на улицах. Важные иракские политики говорили, что все получится, но они-то сидели в Багдаде. А в Эль-Фаллудже многие полицейские и военные сами были моджахедами. В ту пору мы большую часть времени торчали за городом, а на июнь-июль нас вообще отправили в Эр-Рамади, где было относительно тихо. Когда мы все-таки вернулись в Эль-Фаллуджу, нашей задачей было «завоевывать умы и сердца». На деле это означало лишь то, что переводчики — толмачи — от нашего имени вешали лапшу на уши муллам и местным лидерам, вместо того чтобы орать в мегафоны: «А ну вылезайте, свинотрахари сраные!» — пока мы носимся на джипах по улицам, зная, что в любой момент можем схлопотать пулю, поймать растяжку или подорваться на фугасе. Мы раздавали детям сладкое, игрушки и комиксы про Супермена — вместе с листовками, которые им полагалось отнести домой, где рассказывалось про разные блага, которые якобы может предоставить им государство, а повстанцы — не могут. Дети съедали конфеты, обменивались комиксами, а листовки выбрасывали. В ходе «Ярости призрака» мы по несколько дней кряду отсиживались в так называемой «Лалафаллудже» (местечко назвали так в честь музыкального феста «Лоллапалуза»). Спали, когда могли, на крышах, выставив караул по четырем сторонам света, — высматривали повстанцев, лезущих на соседние крыши с целью нанести нам хотя бы незначительный урон, причинить боль. Эдакая смерть от тысячи порезов. Мы тогда изъяли сотни гранатометов и другого оружия, но сами хаджи никак не переводились, так и лезли из всех щелей. Впрочем, тем летом наша служба чем-то напоминала и обычную работу от звонка до звонка. Днем мы ехали в город «завоевывать умы и сердца», а до наступления темноты возвращались на базу. Хотя открытые военные действия не велись, мы не горели желанием оставаться в Лалафаллудже после захода солнца. Однажды по дороге на базу мы увидели на обочине перевернутый и все еще дымящийся «игл». Ему полностью оторвало перед, дверь со стороны водителя была открыта, а лобовое стекло изнутри заляпано кровью. — Черт, это же машина подполковника, — сказал Кляча. У нас на базе был ВПГ — военно-полевой госпиталь. Даже не палатка, а что-то вроде навеса без стенок с двумя большими вентиляторами в разных концах. В тот день на улице стояла жара (как и всегда, впрочем). Мы услышали крики Джемисона. Фарм бросился к палатке, на бегу снимая с себя рюкзак. Остальные за ним. В госпитале было еще два пациента, которым тоже нехило досталось, но все же не так, как Джемисону. У одного рука висела на перевязи, у второго была забинтована голова. Джемисон лежал на койке, ему капали в вену какой-то раствор (кажется, он назывался «лактат Рингера»). На месте его левой ступни была давящая повязка, которая уже пропиталась кровью. Левую щеку ему разорвало, кровоточащий левый глаз криво торчал в глазнице. Два пехотинца держали Джемисона, пока медик пытался засунуть в него таблетки с морфином, но подполковник не хотел ничего глотать. Он вертел головой как бешеный, в ужасе таращась по сторонам уцелевшим глазом. Наконец глаз остановился на Фармацевте. — Больно! — проорал он. От нашего властного (и порой юморного) подполковника ничего не осталось, боль поглотила все. — Больно! Как же, сука, больно, боже мой!