Нечто весьма интересное происходит, если чей-то проступок выставляет напоказ Наше грязное белье и в результате укрепляется негативное мнение о группе. Общегрупповой стыд ведет к строгому показательному наказанию{633}. Множество подобных ситуаций разворачивается в американском пространстве, с его умствованиями и амбивалентным отношением к расовому равноправию. Представьте себе Руди Джулиани, выросшего в Бруклине среди итало-американцев, в обществе которых господствует организованная преступность (отец Джулиани сидел в тюрьме за вооруженное ограбление, а потом работал на своего шурина, гангстера-ростовщика). Джулиани приобрел всеобщую известность в качестве обвинителя по делу «Пяти семейств» в процессе над «Комиссией»[349], в котором он, по сути, уничтожил нью-йоркскую мафию. У него была особо сильная мотивация разрушить стереотипные представления об «итало-американцах» как синониме организованной преступности. Когда он говорил о завершении дела, то произнес такие слова: «И если этого было недостаточно, чтобы избавиться от предубеждений против итало-американцев, то, наверное, уже ничего не поможет». Если вам нужно получить ярого, не знающего устали обвинителя американской коза ностра, обратитесь к гордому американцу итальянского происхождения, взбешенному стереотипами, порожденными представлениями о мафии{634}. Примерно такие же мотивы просматриваются у Криса Дардена, афроамериканского прокурора, который выступал сообвинителем на знаменитом процессе Орентала Джеймса (О. Джей) Симпсона. То же самое можно сказать о деле Юлиуса и Этель Розенберг и Мортона Собелла – все трое евреи, которых подозревали в шпионаже в пользу Советского Союза. Открытый процесс вели также два еврея, Рой Кон и Ирвинг Сайпол, и председательствовал в суде тоже еврей, судья Ирвинг Кауфман; все они старались опровергнуть стереотип о евреях как нелояльных интернационалистах. После вынесения смертных приговоров Кауфмана чествовал Комитет американских евреев, Антидиффамационная лига и организация «Евреи – ветераны войн[350]{635}. Джулиани, Дарден, Кон, Сайпол и Кауфман наглядно продемонстрировали, что если вы принадлежите к группе, то поведение какой-то паршивой овцы бросает тень и на вас[351]{636}. Все это заставляет шире взглянуть на проблему, т. е. на то, как вообще устроено чувство долга и лояльности по отношению к Своим. Один из крайних вариантов такого устройства – лояльность по договору. Речь может идти о договоре в буквальном смысле, как, например, в случае со спортсменами. Когда спортсмен подписывает контракт, от него ожидают, что он будет полностью выкладываться ради интересов команды, а не ради каких-то своих идей. Но эти обязательства имеют предел, т. к. никто, понятное дело, не ожидает от спортсмена, что тот положит жизнь за команду. И когда спортсменов «продают», то они не обязаны, переодевшись в форму новой команды, «сливать» игру, помогая своей бывшей команде. Суть контрактных взаимоотношений состоит именно в возможности безболезненной смены работника и работодателя. Другой крайний вариант – это, конечно, те ситуации, в которых невозможна замена участников и неприемлем никакой договор. Люди не переходят просто так за деньги от шиитов к суннитам, а иракские курды не переметнутся к финским саами пасти оленей. У такого курда предки в гробу перевернутся, если тот приблизится к северному оленю. Новообращенным жестоко мстят бывшие Свои – вспомните Мериам Ибрагим, которую в 2014 г. приговорили к смерти в Судане за то, что она приняла христианство, – к неофитам с подозрением относится и их новая община. Стабильность и постоянство какой-либо группы являются неотъемлемым элементом ощущения «Мы-Свои». Едва ли вы станете подписывать контракт с бейсбольной командой на основании общности религиозных верований при расплывчатых обещаниях неопределенной зарплаты. Но ощущение «Мы-Свои» зиждется на священных ценностях, когда целое воспринимается больше чем просто сумма его составляющих, где негласные обязательства простираются на поколения и тысячелетия и даже на загробную жизнь, где не так важно, хорошие Мы или плохие, – в этом суть отношений, основанных на вере. Естественно, все гораздо сложнее. Иногда спортсмен, уходящий в другую команду, воспринимается как изменник. Когда баскетболист Леброн Джеймс уходил из Cleveland Cavaliers, домашней команды Кливленда, его поступок сочли предательством, но, как только он решил вернуться, это было вроде Второго пришествия. Люди меняют религию, иммигрируют, ассимилируются и, особенно в США, превращаются в довольно нетипичных Своих – только представьте себе, что, оказывается, бывший губернатор Луизианы Бобби Джиндл, с его сильным южным акцентом и христианскими верованиями, родился в индуистской семье иммигрантов из Пенджаба и получил при рождении имя Пиюш. И задумайтесь об иезуитстве однонаправленной конвертации (простите мне ужасную фразу): мусульманские фундаменталисты казнят Мериам Ибрагим за переход в христианство из ислама и в то же время заставляют других под дулом пистолета переходить в ислам. В силу природы внутригрупповых отношений взаимодействия человека с государством часто становятся предметом горячих дебатов. Считать ли такие взаимодействия контрактными? Люди платят налоги, подчиняются законам, служат в армии, а государство обеспечивает им социальную поддержку, строит дороги, оказывает помощь в случае природных катастроф. Или мы имеем дело с высшими ценностями? Люди готовы на слепое подчинение, а государство дает им ощущение Отчизны. Если так, то немногие из такой Отчизны задумываются, что, реши аист оставить их где-то в другом месте, они бы столь же истово принялись защищать иной символ исключительности, по-другому чеканили бы гордый шаг на парадах. Они Подобно тому как мы стереотипно воспринимаем Своих, наше отношение к Чужим тоже укладывается в определенные стандарты. В типичном случае мы о Них думаем, что они опасны, злонамеренны и им нельзя доверять. Возьмем в качестве любопытного примера образ инопланетян в фильмах. Из почти сотни фильмов на эту тему, начиная с картины Жоржа Мельеса «Путешествие на Луну» 1902 г., около 80 % рисуют инопланетян злобными, хотя оставшиеся 20 % – нейтральными или доброжелательными[352]. В экономических играх люди подсознательно относятся к игрокам других национальностей с меньшим доверием и меньше ожидают ответных положительных действий. Белые люди оценивают лица афроамериканцев как более угрожающие, а лицо неопределенной расы с угрожающим выражением будет с большей вероятностью отнесено к чужой расе. Если участники экспериментов – люди белой расы и их специально настроили перед опросами, показывая лица черных (но не белых) нарушителей, то они будут с большей готовностью поддерживать и защищать белых (а не черных) малолетних преступников, которых судят наравне со взрослыми. Подсознательное восприятие Чужих как злонамеренных может принимать поразительно абстрактные формы: бейсбольные болельщики преуменьшают расстояние до стадиона команды противника, а американцы, которые недолюбливают мексиканских иммигрантов, занижают расстояние до Мехико. Но Чужие вызывают не только обычные недобрые чувства, иногда эти чувства принимают вид отвращения. Вернемся к головному мозгу: островковая кора у животных отвечает за вкусовое отторжение – «не ешь негодные продукты», а у людей ее репертуар расширяется и включает в себя еще и моральное и эстетическое отвращение. Картинки с изображениями наркоманов или бездомных активируют не миндалину, а островок{637}. Изначально островок со своей задачей вызывать отвращение не имел никакого отношения к чьим-то мировоззренческим взглядам: его эволюционно установленная роль – чувство отвращения в ответ на неприятные запахи и вкусы. Маркеры, определяющие Своих и Чужих, перекидывают мостик для этого перехода. В отвращении к Чужим – которые едят особую еду (мерзкую, или священную, или супервкусную), или смердят на всю округу, или одеты неподобающим образом, – явно торчат уши непосредственного вмешательства островка. По словам психолога Пола Розина из Пенсильванского университета, «отвращение служит клеймом для всего этнического или внегруппового». Если мы установили, что Они едят мерзкие продукты, то по инерции мы распространим отвращение и на Их, скажем, мораль и этику{638}. Отвращение при размежевании объясняет некоторые индивидуальные различия в степени этого разделения на Мы и Они. У людей с сильно выраженным негативизмом по отношению к иммигрантам, иностранцам, группам с социально аномальным поведением низкий порог межличностного отвращения (т. е. им трудно заставить себя надеть одежду Чужого или сесть на еще теплый стул, с которого только что встал кто-то из Них){639}. Мы вернемся к данным этого исследования в главе 15. Некоторые Чужие кажутся уморительными, т. е. являются предметом насмешек, сарказма, неприязни, их дразнят{640}. Когда такие аутсайдеры передразнивают членов Нашей группы, то это оружие слабых, способ уколоть сильных и заглушить горечь подчиненного положения. Когда же члены Нашей группы дразнят аутсайдеров, это делается для того, чтобы укрепить негативные стереотипы и упрочить иерархию. В соответствии с этим людям с высокой ориентацией на социальное доминирование (которые одобряют иерархию и групповое социальное неравенство) с большей вероятностью понравится подшучивание над Чужим. Чужие часто видятся как люди более простые, с незатейливыми эмоциями, они, как представляется, хуже чувствуют боль, и общество у них более однородное. Дэвид Берреби[353] в своей великолепной книге «Мы и Они: Наука самоидентификации» (Us and Them: The Science of Identity) дает этому поразительный пример. Он показывает, что у любой элиты, будь то античный Рим, средневековая Англия, императорский Китай или довоенная Америка, существует стереотипное оправдание рабства: раб – человек простой, наивный, не способный к самостоятельной жизни{641}. Основные положения эссенциализма состоят в том, что Они представляются однородной массой безликих единиц, и если Мы являемся отдельными характерами, то каждый из Них воспринимается как неотличимая от других незыблемая и примитивная сущность. Такой образ мыслей подогревается длинной историей напряженных отношений с Чужими: «Так всегда было, значит, будет так и дальше». Вследствие подобных идей и ограничиваются контакты с Чужими: ведь чем больше контактов, тем больше накапливается примеров, опровергающих стереотипы. Но ограниченность контактов в принципе не так существенна, что видно из взглядов эссенциалистов на противоположный пол{642}. Таким образом, мы видим Чужих в определенном свете: они злобные и страшные, отвратительные и отталкивающие, примитивные и одинаковые. Думать о Чужих и чувствовать Чужих Насколько наши мысли о Чужих являются попыткой рационализировать и объяснить наши чувства по отношению к ним? Вернемся к взаимодействию между разумом и эмоциями. Размежевание Мы/Они легко поддается интеллектуальному объяснению. Джон Джост из Нью-Йоркского университета изучил один из аспектов этой проблемы: он рассмотрел, какими интеллектуальными кульбитами сильные мира сего оправдывают существующее неравенство. Интеллектуальная гимнастика используется и в тех случаях, когда негативное мнение о стереотипных Чужих должно как-то учесть ту или иную привлекательную знаменитость из Них, или хорошего соседа из Чужих, или Чужого, который спас вашу задницу: «Ну да, этот Чужой совсем другой» (за чем, без сомнения, последует похвала себе за широту взглядов){643}. Некая умственная изворотливость требуется, впрочем, и для того, чтобы начать рассматривать всех Чужих как угрозу{644}. Если кажется, что приближающийся Чужой сейчас вас ограбит, то это попахивает аффектом и некоторой ограниченностью ума. Но страх, что Чужие заберут у нас работу, контроль над нашими банками, испортят нам наследственность, превратят наших детей в гомосексуалов и т. д., требует уже большего – ориентированных на будущее знаний из экономики, социологии, политических наук, а также лженаук. Таким образом, размежевание рождается из когнитивных способностей к обобщению, воображению будущего, умению делать заключения о скрытых мотивах, использованию языка для сверки этих знаний с мнениями остальных Своих. Как мы видели, другие приматы не только убивают Чужих особей, но и имеют негативные ассоциации с Чужими в целом. Тем не менее ни один примат не убивает во имя идеологии, теологии или эстетики. Конечно, рассудочная деятельность, обслуживающая размежевание, важна, но в основе его лежат эмоции и бессознательные, автоматические процессы{645}. Как писал Берреби, «разделение на стереотипы не есть результат ленивого сознания, которое ищет коротких путей. Оно вообще не имеет отношения к сознательному осмыслению». Бессознательный автоматизм порождает заявления вроде: «Не знаю почему, но то, что Они делают, – плохо, и все тут». Работа Джонатана Хайдта из Нью-Йоркского университета показала, что в подобных обстоятельствах мыслительный процесс является оправдательной рационализацией эмоций и интуитивных движений постфактум, ведь нужно убедить себя, что вы и вправду разобрались, что к чему. Автоматизм размежевания виден по той скорости, с которой включаются миндалина и островок: мозговой аффект предшествует осознанию, а иногда до осознания дело вообще не доходит, как это происходит при подсознательном восприятии стимулов. Еще одно указание на эмоциональную природу размежевания – ситуации, когда никто не знает первопричины предубеждения. Пример – история каготов, небольшого сообщества, живущего во Франции: гонения на них начались еще в XI в. и продолжались аж до XX{646}. Каготов выселяли за пределы деревень, заставляли одеваться определенным образом, сидеть отдельно от всех в церкви, доверяли им только тяжелую физическую работу. А ведь они никак не отличались ни внешне, ни по религиозным убеждениям, ни по языку и акценту, ни по именам; никто не знает, почему они стали париями. Может быть, они были потомками арабских солдат периода мавританского владычества в Испании и поэтому их считали ниже христиан. А может быть, они были первыми христианами и дискриминацию запустили не-христиане. Никто не знает, как именно нагрешили предки каготов. Никто также не сможет распознать кагота вне определенной коммуны. Во время Французской революции каготы сжигали документы, уничтожая свидетельства своей групповой принадлежности. Этот автоматизм проявляется и другим образом. Представьте себе человека, одержимого ненавистью к целому ряду групп Чужих{647}. Объяснений такого явления два. Вариант 1: он тщательно все обдумал и заключил, что торговый устав группы А наносит вред экономике, и, по чистому совпадению, он одновременно верит, что предки группы Б были богохульниками и – опять же совершенно случайно – что группа В недостаточно рьяно раскаивается в участии их дедов в войне, плюс он воспринимает членов группы Г как слишком напористых, а его плохое мнение о группе Д связано с тем, что в ней не чтут семейные ценности. Всякой группе Чужих он навешивает отдельный ярлык, каждый раз по случайности отрицательный. Вариант 2: человека с авторитарным характером выбивает из колеи столкновение с новым, двусмысленным взглядом на иерархию; здесь уже не понадобится серия рациональных умозаключений. Из главы 7 мы помним Теодора Адорно, который в поисках корней фашизма сформулировал основные положения о подобном авторитарном характере. Те люди, у которых есть предубеждение против какой-то одной Чужой группы, склонны к предубеждениям против других Чужих, и в основе этого лежат причины эмоционального свойства[354]{648}. Мы остановимся на этом подробнее в следующей главе. Самое сильное подтверждение того факта, что основой размежевания служат эмоции и бессознательный автоматизм, состоит в возможности манипулировать рациональными рассуждениями на тему Чужих на подсознательном уровне. В приведенном в разделе «Мы» примере те испытуемые, которых заранее настроили на «лояльность», пересаживались поближе к Своим и подальше от Чужих, а те, которых настроили на «равенство», поступали наоборот[355]. В другом исследовании испытуемым предложили слайд-шоу с сухими, самыми общими сведениями о стране, про которую они ничего не знали («А что, есть страна с названием Молдова?»). При этом между слайдами со скоростью ниже уровня восприятия одной половине группы показывали фото людей с приятными выражениями лиц, а другой половине – с неприятными. В результате у первой половины группы сложилось более положительное мнение о стране, чем у второй{649}. В реальном мире сознательной оценкой Чужих тоже можно манипулировать на подсознательном уровне. В главе 3 мы обсуждали один важный эксперимент. Утренних пассажиров из «белых» предместий Бостона на разных станциях просили заполнить опросник об их политических взглядах. При этом на половине станций находились двое молодых мексиканцев, опрятно одетых, которые, прежде чем войти в поезд, тихо разговаривали между собой по-испански. Затем пассажиры заполняли второй опросник. Поразительно, но присутствие пары мексиканцев заставило людей с бо́льшим энтузиазмом поддерживать снижение легальной эмиграции из Мексики и утверждение английского языка в качестве официального. Пассажиры также настойчивее протестовали против амнистии нелегальных иммигрантов. Манипуляция оказалась выборочной, она никак не повлияла на отношение к американцам – выходцам из Азии или Африки, а также переселенцам с Ближнего Востока. А как насчет такого примера удивительной манипуляции размежеванием на глубоко подсознательном уровне: в главе 4 мы разбирали, что в период овуляции область распознавания лиц у женщин активируется сильнее, чем в другие фазы цикла, при этом (эмоциональная) вмПФК особенно сильно возбуждается в ответ на мужские лица. Карлос Наваррет из Мичиганского университета продемонстрировал, что белые женщины в период овуляции выказывают более негативное отношение к мужчинам-афроамериканцам[356]{650}. Таким образом, интенсивность размежевания модулируется гормонами. Наши чувства по отношению к Чужим могут формироваться невидимыми силами, о которых мы даже не подозреваем. Бессознательность размежевания доходит до формы совсем уж удивительной, почти магической, – веры в то, что сущность людей переносится на неодушевленные предметы или другие организмы{651}. Эти сущностные субстанции могут быть и добрыми, и злыми. Если, например, постирать свитер Джона Кеннеди, то его аукционная стоимость уменьшиться. Но чтобы на том же аукционе продать подороже свитер Берни Мейдоффа[357], его нужно, наоборот, простерилизовать. Где логика? Ведь на нестираном свитере Кеннеди не сохраняется волшебным образом его президентская суть, а нестираная одежда Мейдоффа не кишит мелкими аморалинками. Магическая передача происходит как-то по-другому: не случайно ведь нацисты убивали зараженных еврейством «еврейских собак» вместе с их владельцами[358]{652}. Рационализация является, конечно, самым ключевым, базовым связующим элементом осмысления и аффекта. Ярким примером подобной рационализации могут быть т. н. «беременные» бюллетени, появившиеся во время президентских выборов в США в 2000 г. Тогда у всего народа, голосовавшего за Ала Гора, на устах были эти «беременные» бюллетени, пока Верховный суд не выбрал Джорджа Буша-младшего[359]. Если кто пропустил этот цирк, напомню: в бюллетене голосующий должен пробить перфоратором дырочки для обозначения своего выбора; «беременный» бюллетень – это когда дырочка пробилась не полностью. Куда девать эти недопробитые бюллетени, можно ли их признать недействительными, хотя совершенно очевидно, за кого человек отдал голос? Естественно, что за одну миллисекунду до того, как поднялась шумиха по поводу этих «беременных» бюллетеней, наши доморощенные умники думать не думали, какое отношение эти бюллетени имеют к партии Рейгана, к упадку экономики, к программам «Великое общество». Зато через секунду после обнародования проблемы «беременных» бюллетеней каждая партия с жаром принялась рассуждать, почему взгляды оппонентов, Чужих, угрожают священным идеям материнства, яблочного пирога и памяти битвы за Аламо[360]. Во многих случаях бессознательное размежевание оправдывают и рационализируют с помощью т. н. склонности к подтверждению своей точки зрения: мы вспоминаем доказывающие, а не отрицающие аргументы; используем методики, которые должны подтвердить, а не опровергнуть нашу гипотезу, скептически оцениваем те результаты, которые нас не устраивают. Кроме того, манипулирование бессознательным размежеванием влияет на процесс подбора аргументов. В одном из исследований шотландские студенты должны были прочитать про игру, в которой шотландские игроки справедливо или несправедливо обошлись с английскими. Студенты (а они были шотландцами, не забываем), которые читали о предвзятости шотландцев, стали еще увереннее поддерживать положительный образ шотландцев и отрицательный образ англичан, оправдывая таким способом предвзятость шотландских игроков{653}. Наша мысль бежит вдогонку за эмоциями, принужденная выискивать факты и фактики, фабриковать логичные оправдания, чтобы удовлетворительно истолковать Нашу нелюбовь к Ним{654}. Люди из разных Групп друг с другом и разные Группы друг с другом Из всего вышеизложенного вытекает, что мы склонны считать группу Своих состоящей из благородных, лояльных, интересных личностей, которые если и совершают нехорошие поступки, то только из-за неблагоприятных обстоятельств. Чужие же, напротив, видятся противными, нелепыми, неумными, однообразными, безликими существами. Эти взгляды поддерживаются интеллектуальным рационализаторством, следующим за интуицией. Такова картина мыслей индивида, занятого в уме делением на Своих и Чужих. Взаимоотношения между группами обычно более насыщены соперничеством и агрессивностью, чем просто отношения между одним из Нас и одним из Них. Райнхольд Нибур[361] так писал во время Второй мировой войны: «Группа высокомернее, лицемернее, эгоистичнее и беспощаднее в защите своих интересов, чем люди по отдельности»{655}. Часто уровень агрессивности внутри и вне группы имеет противоположный знак, т. е. инверсивен. Иначе говоря, в группах, у которых очень враждебные отношения с соседями, внутренний конфликт часто сведен к минимуму. Или наоборот: группы, члены которых слишком заняты ссорами между собой, элементарно не имеют возможности сосредоточить враждебность на Чужих{656}. И самый важный вопрос: случайна ли эта инверсивность? Должно ли сообщество поддерживать свой внутренний мир, чтобы успешно организовывать внешнюю крупномасштабную враждебную кампанию? Обязано ли общество бороться с убийствами ближних ради проведения политики геноцида? Или, если перевернуть причинно-следственную связь, укрепит ли внешняя угроза со стороны Чужих сотрудничество среди Своих? Именно такие взгляды продвигал не раз уже упоминавшийся Сэмюель Боулз из Института Санта-Фе; он сформулировал их в труде «Конфликт: Повитуха альтруизма» (Conflict: Altruism’s Midwife){657}. К этому мы еще вернемся. Уникальные черты деления на мы и они у людей Несмотря на то что другие приматы тоже выказывают отдельные элементы размежевания, человек в своей уникальности достиг по этой части стратосферы. В данном разделе я буду рассказывать о том, что: а) мы все принадлежим к многообразным категориям Своих, и их относительная значимость может очень быстро меняться; б) группы Чужих не одинаковы и их классификация у нас в голове устроена сложно; разные типы Чужих вызывают разные реакции; в) нам часто неловко делить людей на Своих и Чужих и мы пытаемся скрыть свою приверженность этому разделению; г) культурные механизмы могут как сгладить, так и обострить такое разделение. Множественность Своих Я отношусь к позвоночным, млекопитающим, приматам, человекообразным, людям, мужчинам, ученым, левшам, страдальцам от светового чихательного рефлекса, фанатам сериала «Во все тяжкие» и болельщикам висконсинской команды по американскому футболу Green Bay Packers[362]. Каждая их этих категорий является основанием для разделения на Мы и Они. При этом важно, что значимость каждого из Мы постоянно меняется: если в соседний дом заселится какой-нибудь осьминог, то я почувствую к нему неприязнь из-за того, что у меня есть позвоночник, а у него нет, но антипатия может трансформироваться в дружбу, если вдруг окажется, что в детстве он тоже любил играть в жмурки. Мы принадлежим к самым разным категориальным группам Мы/Они. Иногда одна группа подменяет другую: например, если раздел проходит по категории «разбираюсь / не разбираюсь в черной икре», то эта же линия раздела указывает на группирование по категории социоэкономического статуса. Как мы заметили, ключевым элементом принадлежности к разнообразным группам Своих является легкость, с которой мы выбираем приоритетную принадлежность. Знаменитый эксперимент, описанный в главе 3, продемонстрировал мощь стереотипных представлений о способностях женщин-азиаток к математике. Считается, что азиаты способны к математике, а женщины – нет. Перед экзаменом половину участниц настроили на мысль, что они азиатки, – и их отметки улучшились. Другую половину настроили на гендерную принадлежность. И их отметки за экзамен ухудшились. И даже больше: уровень активности в участках коры, вовлеченных в решение математических задач, менялся соответствующим образом[363]{658}. Мы также осознаем, что и другие принадлежат к различным категориям Своих и тоже переключают внимание на наиболее значимые в конкретный момент категории. Неудивительно, что большое количество литературы на эту тему посвящено расовым вопросам, причем в основном обсуждается, насколько процесс размежевания на Своих и Чужих подавляет все остальные процессы. Первичность расы интуитивно очевидна. Прежде всего расовые признаки биологические и они сразу видны, отсюда неизбежно следует цепь однобоких рассуждений{659}. Тут же сами собой возникают мысли и об эволюции: люди развивались в таких условиях, где именно цвет кожи указывал, что тот, другой человек – Чужой. Важность категории «раса» просматривается во всякой культуре: поразительно высокий процент культур предлагает статусное деление по признаку цвета кожи; в этот процент входят и традиционные культуры (до их контакта с Западом), в которых – с немногочисленными исключениями вроде айнов, низкоранговой малой народности Японии, – более светлый оттенок кожи означает и более высокий статус как внутри групп, так и по межгрупповой иерархии. Но такие интуитивные выводы ненадежны. Во-первых, раса – пусть она и обусловлена некоторым образом биологически – все же является биологическим континуумом, а не отдельной категорией: например, генетическая изменчивость в пределах одной расы, как правило, так же велика, как и межрасовая, если вы, конечно, не делаете выборку предвзято. Это становится очевидным, если посмотреть на диапазон вариаций, связанных с расой: сравните сицилийца со шведом или сенегальского фермера с эфиопским пастухом[364].