Столь высокий накал страстей объясняется тем, что на социобиологию сыпался ворох обвинений – она, мол, оправдывает текущее положение дел с помощью науки. Тут тебе и насилие, и неравное распределение ресурсов, и капиталистическое расслоение, и мужское доминирование, и ксенофобия – все создано природой, а следовательно, с позиций консервативного социал-дарвинизма оно и хорошо. Критики зачастую подменяли выражение «это есть» словами «это нужно». Получалось примерно следующее: «Социобиологи предполагают, что если в жизни есть та или иная несправедливость, то значит, она нужна». А социобиологи выкручивались из этих «есть» и «нужно»: «Мы согласны, что в жизни нужна справедливость, но тем не менее есть же реальность. И в том, что мы отстаиваем все свои открытия, правды не больше, чем если говорить, что онкологи отстаивают рак». Конфликт перешел на личности. В немалой степени это произошло из-за того случайного стечения обстоятельств (или, если угодно, неслучайного), что первое поколение американских социобиологов было представлено белыми выходцами с Юга, среди которых Э. О. Уилсон, Триверс[337], Девор, Хрди. А их самыми ярыми оппонентами выступали левого толка евреи из городов северо-востока США: Гулд, Левонтин, Беквит, Рут Хаббард, Ноам Хомский из массачусетского Кембриджа, Леон Камин из Принстона. Сразу понятно, почему шли слухи, что «они там тайно сговорились», причем с обеих сторон[338]. Нетрудно увидеть, что концепция прерывистого равновесия инициировала столь же тяжелые идеологические войны, ведь она описывала периоды стазиса, перемежающиеся революционными подъемами. В своей знаменитой статье Гулд и Элдридж писали: «…Закон природы таков, что новое качество появляется скачком, когда сначала происходит неторопливое накопление количественных изменений, которым стабильная система сопротивляется долгое время, и наконец оно приводит к быстрому переходу из одного состояния в другое»[339]. В этом видится голая декларация эвристической диалектики материалистического подхода, который простирается не только за пределы мира экономики в мир природный, но затрагивает его онтологические корни, принципиально схожие для обоих миров во всех их неразрешимых противоречиях[340]. Похоже, что здесь Маркс и Энгельс притворились трилобитом и моллюском[341]. В конце концов все потихоньку утихло – и пароксизмы борьбы адаптационизма с антревольтами, и битвы градуалистов с адептами прерывистого равновесия, да и сам предмет науки о социобиологии человека стал неопределенно расплывчатым… Политические крикуны спустили пар, демографические контрасты между двумя лагерями сгладились, исследования стали аккуратнее, их уровень сильно вырос, а у всех участников прибавилось седых волос и терпения. Мало-помалу вымостился путь для здравого осмысления всего происходящего: социобиология вступила в полосу умеренности, в свой средний возраст. Нашлись эмпирические данные и для градуализма, и для скачкообразных изменений; были выявлены молекулярные механизмы, лежащие в основе и того и другого. Адаптации, как оказалось, не играют столь колоссальной роли, какую им приписывали адаптационисты, но она и не столь скромная, как полагали сторонники антревольтов. И хотя социобиология объясняет многое, а предсказывает крохи, она все же способна предсказать широкий спектр поведенческих и социальных характеристик у самых различных видов. А кроме того, есть поднятый из могилы отбор на уровне групп, той могилы, куда его загнал старый зверь, прыгнувший в воду к крокодилам и отдавший себя на растерзание во благо своего вида. Этот отбор пусть редкий, но все же он встречается – чаще всего именно у того вида, которому посвящена книга, которую вы держите в руках. И наконец, все здание стоит на том, что эволюция – установленный факт, хотя и ужасающе сложный. На этом мы заканчиваем первую часть книги. Поступок совершен; какие события, длительностью от секунды до миллиона лет, помогают нам понять его причины? Некоторые сюжеты появлялись не однажды, вот они: а) контекст и смысл поступка обычно интереснее и сложнее, чем его механика; б) для полного понимания требуется учесть и нейроны, и гормоны, и раннее развитие, и гены и т. д.; в) эти категории не существуют по отдельности, есть очень немного изолированных причинно-следственных связей, поэтому не рассчитывайте, что найдется определенный участок мозга, или особый нейромедиатор, или специальный ген, или специфическая культурная среда, или нечто конкретное, способное само по себе объяснить совершенный поступок; г) в биологии, как правило, нет строгих причин, а есть склонности, предрасположенности, потенции, восприимчивость, тенденции, взаимодействия, модуляции, тяги, условности на уровне «если… то», контекстные зависимости, обострения и сглаживания прирожденных наклонностей, замкнутые круги, петли, спирали и ленты Мебиуса; д) никто не обещал, что будет легко – но оно того стоит. Итак, мы переходим ко второй части; в ней весь этот материал, сведенный воедино, поможет рассмотреть важнейшие аспекты поведения. Глава 11 Свои против чужих Еще ребенком я смотрел «Планету обезьян» – тот самый фильм, первый, 1968 г. Будущий приматолог во мне замирал от восторга, костюмы обезьян очаровывали, и я ходил в кино снова и снова. Много лет спустя я узнал забавную историю про съемки «Планеты…»; ее рассказывали звезды фильма Чарлтон Хестон и Ким Хантер: актеры, исполнявшие роли шимпанзе и горилл, обедали отдельными группами{613}. Есть такое высказывание (чаще всего его приписывают Роберту Бенчли[342]): «Все люди делятся на два разряда: тех, кто имеет привычку делить людей на два разряда, и тех, кто не имеет такой привычки». Первых больше. Из-за того что люди отделяют Нас от Них, Наших от Ненаших, Наших людей (т. е. нашего сорта) от Иных, вытекает множество следствий. В этой главе мы обсудим склонность делить людей на Своих и Чужих, отдавая предпочтение Своим. Является ли этот феномен универсальным? Насколько гибкими будут представления о категориях «Мы» и «Они»? Есть ли надежда, что мы преодолеем клановость и ксенофобию, чтобы голливудские шимпанзе и гориллы могли зачерпывать суп из одной кастрюли? Мощь разделения на своих и чужих Наш мозг формирует разделение на Своих и Чужих (для краткости я буду называть этот процесс «размежевание Мы/Они», а еще короче – просто «размежевание») с поразительной скоростью{614}. Из главы 3 мы знаем, что расовая принадлежность человека по лицу определяется за 50 мс, это активируется миндалина. Вслед за тем, если это лицо – своей расы, через несколько сотен миллисекунд активируется область распознавания лиц. Если же нужно распознавать лицо чужой расы, то активация в этой области происходит еще медленнее, а то и вовсе не включается. С такой же скоростью мозг группирует лица по полу и социальному статусу. Быстрая автоматическая реакция против Чужих демонстрируется с помощью дьявольски хитроумного имплицитного ассоциативного теста (ИАТ){615}. Предположим, вы испытываете предубеждение против троллей. Очень упрощенная версия теста выглядит так: на экране компьютера вспыхивают либо картинка с изображением тролля или человека, либо слова с негативной (например, «лживый») или позитивной (например, «честный») окраской. Иногда вводят правило: «Если вы увидите человека или позитивное слово, нажимайте на красную кнопку, а если тролля или негативное слово – на синюю». А иногда инструкция дается другая: «Человек или негативное слово – красная кнопка, тролль или позитивное слово – синяя». Так как вы предубеждены против троллей, при появлении пар «тролль + положительные слова» и «человек + отрицательные слова» возникнет нестыковка, рассогласование. И поэтому вы потратите чуть больше времени, выбирая правильную кнопку. Это – автоматическая реакция. Это не открытое возмущение по поводу клановости бизнеса троллей или их жестокости в битве-при-Энске в 1523 г. Вы имеете дело только с картинками и словами, это ваше подсознание, смущенное диссонансом между «прелестный» и «тролль» или «вонючий» и «человек», задерживает палец. Проведите несколько таких раундов, и картина подобных задержек станет четко видна, а ваша предубежденность вылезет наружу. Мы узнали из главы 4, когда обсуждали окситоцин, как в мозге формируется линия размежевания Своих и Чужих. Вспомним, что окситоцин заставляет людей более доброжелательно, с бо́льшим доверием и щедростью относиться к Своим, но безобразно вести себя по отношению к Чужим: увеличивается упреждающая агрессия в экономических играх, пропаганда тех решений, где нужно пожертвовать Чужим игроком (но не Своим) ради общего блага. Окситоцин усиливает размежевание. Это все чрезвычайно интересно. Если вы любите брокколи и терпеть не можете цветную капусту, ни один гормон никак не изменит ваши предпочтения. То же самое с любимыми шахматами и презренным триктраком. То есть окситоцин срабатывает лишь там, где нужно противопоставить Своих и Чужих, а повседневность – это не его забота. Значимость размежевания подтверждается поразительным феноменом: другие виды тоже различают Своих и Чужих. На первый взгляд глубинный смысл подобного поведения неочевиден. Конечно же, самцы шимпанзе убивают самцов из других групп, стая павианов свирепеет при встрече с другой стаей, любое животное напрягается при виде незнакомца. Это попросту означает, что мы не кинемся в объятия первому встречному, Чужому. Но у некоторых видов представление о Мы/Они еще шире{616}. Например, разросшаяся группа шимпанзе может разделиться; вскоре между бывшими сородичами разгораются смертельные схватки. Удивительным образом вполне реально показать автоматическое проявление размежевания у других приматов с помощью подобия ИАТ. В одном исследовании обезьянам показывали фотографии особей их группы и соседней вперемешку с чем-то приятным (фруктами, например) или неприятным (типа пауков). Обезьяны дольше рассматривали негармоничные пары (скажем, члены их группы и пауки). Это и понятно: обезьяны не просто сражаются с соседями за ресурсы. По отношению к соседям у них формируются негативные ассоциации: «Эти парни вроде мерзких пауков, а мы – Наши – подобны сочным тропическим фруктам»[343]. Многочисленные эксперименты показали, что мозг может за считаные миллисекунды различать образы, опираясь на ничтожные подсказки о половой и расовой принадлежности{617}. Взять, например, т. н. минимальную групповую парадигму Генри Тайфеля из Бристольского университета. Он показал, что даже если люди делятся на группы по самым незначимым критериям (например, преувеличивает или преуменьшает человек количество точек на картинке), то все равно очень скоро установится явное предпочтение «одногруппников», т. е. возникнет повышенная степень кооперирования в пределах группы. Подобная просоциальность говорит о групповой самоидентификации: люди склонны передавать ресурсы анонимным индивидам внутри своей группы. Независимо от ничтожности критериев группирование само по себе активирует предрасположенность к выбранной компании. В целом – в соответствии с минимальной групповой парадигмой – улучшается наше представление о Своих, а не принижается мнение о Чужих. Я полагаю, что это в общем-то неплохая новость; по крайней мере мы не начинаем думать о тех, чья монетка легла решкой (а у нас – «Нашим» золотым орлом), что они являются злодеями – пожирателями мертвецов. Способность делить всех по минимальным произвольным признакам возвращает нас к эффекту зеленой бороды из главы 10. Вспомним, что он обретается где-то между просоциальностью, обусловленной родственным отбором, и просоциальностью реципрокного альтруизма. Для реализации этого эффекта требуется случайная, хорошо заметная и генетически подкрепленная черта (например, зеленая борода), которая и предопределит альтруистическое поведение по отношению к другим зеленобородым; в этих условиях зеленобородые будут процветать. Размежевание, базирующееся на минимальных общих чертах, скорее имеет психологический, а не генетический характер. У нас возникает положительное влечение к тем, с кем мы находим даже пустяшные черты сходства. В качестве показательного примера приведем исследование, в котором испытуемые разговаривали с экспериментатором, а он без предварительной договоренности повторял движения собеседника (например, клал ногу на ногу){618}. Такая имитация не только активирует мезолимбическую дофаминовую систему, но и настраивает участников эксперимента больше помогать экспериментатору – они охотнее поднимают упавшую у того ручку. То есть бессознательное объединение Мы рождается просто от того, что кто-то развалился на стуле так же, как я. Таким образом, к зеленой бороде – явному признаку – прочно привязана невидимая стратегия. Что помогает определять конкретную культуру? Ценности, убеждения, символы, идеология. Все эти категории нельзя потрогать и увидеть до тех пор, пока они не соотнесены с теми или иными материальными ориентирами – такими как одежда, украшения, местный акцент. Рассмотрим два бытующих представления о том, что делать с коровой: (А) есть ее; (Б) поклоняться ей. Двое из группы А или двое из группы Б будут вполне мирно обсуждать корову, а если разговаривают А и Б? Как люди из группы А узнают друг друга? Наверное, по кожаной шляпе и ковбойским сапогам. А представители группы Б? По сари и характерному жакету а-ля Джавахарлал Неру. Изначально эти предметы не нагружены особыми значениями: сари само по себе ничего не говорит о сакральности коров и об их божественных пастухах. И между формой шляпы и зажаренным стейком тоже нет никакой связи: шляпа будет защищать глаза и шею от солнца вне зависимости от смысла ваших пастушеских занятий – из-за любви к стейку или во славу Кришны. Исследования минимальной групповой парадигмы показали, что мы склонны размежевываться даже по малейшим произвольным критериям. И уж только потом мы привязываем значимые различия в ценностях и установках к произвольным маркерам. А затем с этими маркерами начинает происходить определенный процесс. Мы (например, приматы, крысы, собаки Павлова и др.) можем выработать условный рефлекс и начать ассоциировать нечто произвольное – скажем, звон колокольчика – с вознаграждением{619}. Будет ли звенящий колокольчик после закрепления ассоциации «просто» маркером, символизирующим удовольствие, или он сам станет его источником? Изящная работа по исследованию мезолимбической дофаминовой системы (на большой выборке крыс) показала, что произвольный сигнал сам по себе становится вознаграждением. Похожим образом произвольный символ Наших глубинных принципов начинает свою отдельную жизнь, и теперь уже не убеждения символизируют какой-то предмет, а предмет символизирует убеждения. Так, например, кусок цветной ткани с рисунком, представляющий собой государственный флаг, становится тем, за что люди готовы идти на смерть[344]. Мощь размежевания хорошо прослеживается в поведении детей. К 3–4 годам они уже группируют людей по полу и национальности, проявляют более негативное отношение к Чужим и воспринимают лица Чужих более сердитыми, чем лица Своих{620}. И даже еще раньше. Младенцы лучше запоминают лица своей расы, чем других. (Откуда мы это знаем? Покажите младенцу какое-нибудь лицо несколько раз, и с каждым разом он будет смотреть на картинку все меньше времени. Теперь покажите вслед за ставшим привычным другое лицо: если он не отличает одно от другого, он едва взглянет на вторую картинку. А вот если младенец распознает, что перед ним что-то новое, он среагирует – ведь это интересно! Отсюда и более долгий взгляд){621}. Четыре важные мысли о том, как происходит размежевание у детей: а) Перенимают ли дети предрассудки родителей? Не обязательно. Но сама обстановка вокруг ребенка косвенно подготавливает почву для деления на Мы и Они. Если дети видят вокруг себя лица только одного цвета, то первое, что они замечают в новом лице другого цвета, – как раз другой цвет. б) Расовая дихотомия формируется в критический период развития. В качестве доказательства этого факта приведем следующее наблюдение: если ребенка усыновили родители другой расы до того, как ему исполнилось восемь лет, то он потом очень точно распознает лица (легко выделяет их индивидуальные черты) расы приемных родителей{622}. в) Дети ухватывают суть дихотомии безо всяких дурных намерений. Воспитательница в детском саду просто поздоровается: «Доброе утро, мальчики и девочки» – и дети тотчас уловят, что деление мира на мальчиков и девочек более значимо, чем, к примеру, на тех, про кого воспитательница бы сказала: «Доброе утро, те-у-кого-выпал-зуб и те-у-кого-не-выпал». Намеки на дихотомию рассыпаны повсюду, начиная с местоимений «он» и «она»: в некоторых языках личные местоимения имеют настолько превалирующее значение, что даже неодушевленные предметы приобретают почетные признаки принадлежности к мужскому или женскому полу[345]{623}. г) Деление по расам укореняется в детях навсегда, потому что у родителей, которые очень стараются избежать размежевания, на самом деле плохо это получается. Исследования показывают, что либеральные родители испытывают дискомфорт, обсуждая расовую принадлежность с детьми. Для того чтобы обойти ловушку Свой/Чужой, мама с папой употребляют абстрактные эвфемизмы, которые ничего не значат для ребенка: «Чудесно, что можно дружить со всеми» или «Барни фиолетовый, но мы его любим». Таким образом, на мощь процесса размежевания указывают: а) скорость и минимальность необходимых мозгу сенсорных стимулов для узнавания и выделения признаков группы; б) бессознательный автоматизм этого процесса; в) присутствие размежевания у приматов; г) склонность группировать по произвольным признакам – для того чтобы потом наделить эти произвольные признаки весомой значимостью. Мы Для размежевания Мы и Они, Свои и Чужие характерно преувеличение ценности Нашего мировоззрения: у Нас все правильнее, мудрее, более этично и порядочно, когда дело касается богов/экономики/воспитания/войны. В процессе создания группы Мы гипертрофированно увеличивается значимость произвольных маркеров, а это требует некоторой работы: нам предстоит рационально объяснить, почему наша еда вкуснее, музыка нежнее, а наш язык более поэтичен или логичен. Кроме чувства превосходства, ощущение Мы строится вокруг совместных обязательств, желания и ожидания общности, а это срабатывает, может быть, еще сильнее{624}. Базовая суть мысленного настроя на Своих выражается в образовании неслучайных кластеров, внутри которых положительные взаимодействия будут чаще ожидаемого. Как мы видели в главе 10, наиболее рациональная стратегия в однораундовой дилемме заключенного – это предать. Кооперирование возрастает, если в игре неопределенное количество раундов, и тогда репутация игрока тоже имеет значение. Группы по определению играют много раундов, и в них имеются все средства распространить информацию, что кто-то повел себя подло. Это чувство локтя нетрудно увидеть в экономических играх: игроки проявляют больше доверия, щедрости, помощи по отношению к членам своей группы по сравнению с чужой (даже с минимальной групповой парадигмой, когда игрокам известно, что группирование проведено по условному признаку){625}. У шимпанзе выявляется тот же элемент доверия, когда им приходится выбирать между: а) гарантированной, но не очень вкусной едой и б) вкуснейшей едой плюс необходимостью делиться с товарищем. Шимпанзе выбирают второй вариант, если этот товарищ является партнером по грумингу. Кроме того, если настроить человека таким образом, чтобы он считал жертву насилия Своим, а не Чужим, то вероятность его вмешательства в ситуацию увеличивается. И вспомните еще из главы 3, как футбольные болельщики с большей охотой помогают пострадавшему зрителю, если он одет в майку местной команды{626}. Повышенная просоциальность у членов группы даже не требует личного взаимодействия. Одно из исследований предлагало респондентам из полярно разных этнических общностей заполнить опросник. Дело происходило прямо рядом с почтовым ящиком, а на опросник уже была приклеена марка, так что оставалось только поставить галочки и опустить его в щель. Так вот, люди чаще это делали, если опросник был в поддержку их этнической группы{627}. Обязательства по отношению к членам своей группы проявляются в том, что люди чувствуют бо́льшую необходимость что-то менять, если вред нанесен кому-то из Своих, нежели когда пострадал кто-то Чужой. Когда дело касается Своих, люди обычно что-то исправляют в отношении самого пострадавшего и ведут себя более доброжелательно в рамках всей группы. Но часто внутригрупповые исправления принимают форму антисоциального поведения по отношению к Чужой группе. Кроме того, в подобных обстоятельствах чем более виноватым по отношению к группе чувствует себя человек, тем более скверно он ведет себя по отношению к Чужим{628}. Таким образом, иногда вы помогаете Своим напрямую, а иногда – нанося вред Чужим. Такое поведение поднимает вопрос о внутригрупповой узости интересов: мы хотим, чтобы наша группа процветала или просто чтобы Мы были лучше Их? Если мы принимаем первый сценарий, то нам следует отдать все силы росту абсолютных показателей внутригруппового благосостояния, а что получат Они – не имеет значения. Если мы выбираем второй вариант, то нам нужно максимально увеличить разрыв между Нами и Ними. Происходит и то и другое. В ситуации антагонистической игры[346] вполне обоснованна стратегия получать больше вместо того, чтобы получать много, при условии, что, скажем, только одна команда может победить и победы с результатами 1:0, 10:0 или 10:9 равнозначны. Интересно, что у ярых болельщиков мезолимбическая дофаминовая система одинаково активируется и при выигрыше своей команды, и когда главный противник проигрывает третьей команде[347]{629}. Тут и злорадство, и ликование, вот уж и вправду «твоя беда – моя победа!». Проблемы возникают, когда неантагонистическая игра воспринимается как антагонистическая (победитель-забирает-все){630}. Довольно глупо считать себя победителями в третьей мировой войне, если в результате победы у Нас останется два домика-развалюхи и три лучинки, а у Них – всего один домишко и одна лучинка[348]. Такой образ мыслей привел к кошмарным последствиям во время Первой мировой войны. У Антанты было больше ресурсов, и тогда британский главнокомандующий Дуглас Хейг объявил стратегию «систематических потерь», требуя от своих войск непрерывного наступления вне зависимости от количества убитых англичан – только чтобы немцы все время несли как минимум такие же потери. Итак, чувство внутригрупповой общности больше сосредоточено на Нас, побивающих Их, чем на Нас, просто процветающих. В этом суть того, что мы готовы терпеть неравенство во имя лояльности. Соответственно, если у участников эксперимента заранее освежить чувство лояльности, то усилятся внутригрупповой фаворитизм и идентификация с группой, и прямо противоположный результат получим, если перед экспериментом сделать упор на идее равенства{631}. Внутригрупповая лояльность и фаворитизм тесно переплетены с усиленной эмпатией. Например, когда мы видим испуганные лица, то у нас активируется миндалина – но только если это лица членов группы; лицо испуганного Чужого может даже порадовать – раз Чужому страшно, это же хорошо! И еще в главе 3 мы говорили об «эмпатической сенсомоторной» реакции, когда у нас напрягается рука при виде того, как руку другого человека колют иголкой. Эта реакция выражена сильнее, если человек, чья рука «пострадала», одной расы с испытуемым{632}. Как мы уже говорили, люди с большей готовностью предпринимают какие-то действия, чтобы исправить ошибки, допущенные по отношению к Своим, чем по отношению к Чужим. А что случится, если член группы нарушит внутригрупповые нормы? И в этом случае мы скорее простим Своих, нежели Чужих. Как мы увидим, такое поведение часто требует рационализации: у Нас не получилось из-за неблагоприятных обстоятельств, а у Них – потому что они плохие.