Как мы видим, люди способны убить или броситься под пули из-за картинок, знамени, одежды или песни. И это требует объяснения. Чтобы яснее представить данное явление, мы на протяжении всей книги то и дело обращаемся к сравнению человека с другими животными. Порой общие черты помогают выявить самую существенную основу – дофамин есть дофамин и у человека, и у мыши. А иногда показательной становится именно человеческая специфика использования этой сходной основы: дофамин побуждает мышь нажимать на рычаг в надежде на вкусненькое, а человека – молиться в надежде попасть на небеса. Но некоторым видам человеческого поведения нет никаких аналогий в животном мире. И одна из важнейших граней человеческой уникальности сводится к простому факту – а именно: что перед вами не лошадь. Анатомически современный человек сложился около 200 000 лет назад. Однако до становления черт современного поведения потребовалось еще 150 000 лет и даже больше. Об этом свидетельствует появление в археологической летописи составных орудий, орнаментации, ритуальных захоронений и, наконец, захватывающего дух действа – нанесения цветного пигмента на стену пещеры. Поэтому-то перед вами не лошадь[461]{877}. А великолепный рисунок лошади. Когда Рене Магритт в 1928 г. на своей картине «Вероломство образов» (La trahison des images) под рисунком курительной трубки поместил слова «Ceci n’est pas une pipe» («Это не трубка»), он выразил именно эту зыбкую природу изображений. Историк искусства Роберт Хьюз написал, что в этой картине кроется «зрительная ловушка», установленная сознанием, и что «ощущение прорехи между объектом и его изображением становится одним из источников модернистского беспокойства»{878}. Магритт пытался увеличить расстояние между объектом и изображением и обыграть эту разницу, чтобы таким способом справиться со смятением модернизма. Но для человека, накладывающего пигмент на стену пещеры Ласко 17 000 лет назад, цель была другой, прямо противоположной – ему нужно были свести к минимуму дистанцию между объектом и образом, нарисовать лошадь как можно более похожей на реальное животное. Мы бы сказали – ухватить сходство. Получить символическую силу лошади. Наиочевиднейшее человеческое мастерство символизма приходит с использованием языка. Предположим, вы видите нечто страшное и вопите от ужаса: «А-а-а-а-а!!!» Человек поблизости слышит ваш крик и не знает, что случилось: приближается комета, смертник с бомбой или комодский варан. Подавляющая часть коммуникаций у животных основана на подобных внезапных высокоэмоциональных всплесках. Символический язык дает огромные эволюционные преимущества. Можно это проследить на других видах с зачатками символической деятельности. Если верветка видит хищника, она не просто вопит, она использует вполне конкретную вокализацию, различные «протослова», обозначающие: «Хищник на земле, быстро на дерево!» или «Хищник в небе, быстро под дерево!». Развитие в ходе эволюции когнитивной способности к такому различию выглядит исключительно полезным: эта способность дает направление спасения – бежать прочь от зубов хищника, а не навстречу им. Язык помогает развести сообщение и его смысл, и, по мере того как наши предки совершенствовали отделение одного от другого, использование языка давало все больше преимуществ{879}. Теперь стало возможным передавать эмоции не только текущего момента, но и из прошлого, и из будущего, а также информацию, не связанную с эмоциями. Мы превратились в непревзойденных специалистов разделять сообщение и его реальный посыл, что, как мы теперь знаем, требует участия лобной коры: она управляет тончайшей сменой выражений лица, телесных движений, голоса – и мы лжем. Этой своей способностью мы усложнили себе жизнь как никто другой, от плесени до шимпанзе, нам теперь всю жизнь приходится решать дилемму заключенного. Высшее проявление символичности нашего языка – использование метафор. При этом я имею в виду не только эффектные сравнения вроде «жизнь – это чаша, полная вишен». Метафоры в языке повсюду: мы можем находиться буквально и физически внутри комнаты, «в» комнате, но также и метафорически внутри чего-то, например, «в» хорошем настроении, «в» печали, «в» ссоре, «в» состоянии любви, «в» счастье, «в» ударе. Мы лишь метафорически стоим на чем-то, когда «настаиваем»[462]{880}. Вездесущность метафор в языке исследовал известный лингвист Джордж Лакофф из Калифорнийского университета в Беркли в своих книгах «Метафоры, которыми мы живем» (Metaphors We Live By, в соавторстве с философом Марком Джонсоном)[463] и «Моральная политика: Как мыслят либералы и консерваторы» (Moral Politics: How Liberals and Conservatives Think). (В этой книге он показал, насколько мощно политики используют метафоры: что больше по сердцу – «свободный выбор» или «жизнь»? Вы ведете «ожесточенную борьбу» с преступлениями или ваше сердце «истекает кровью»? Вы преданы «отечеству» или «родине»? Вы выхватили знамя «семейных ценностей» из рук вашего противника?) Для Лакоффа язык всегда метафоричен, с его помощью один человек передает информацию другому, вкладывая ее в слова, будто в магазинные пакеты{881}. Символы, метафоры, аналогии, гиперболы, синекдохи, фигуры речи… Нам сразу понятно, что, если капитан требует свистать всех наверх, это не означает приказания всем по свистку лезть на реи, что в романе Кафки «Метаморфоза» речь идет не о таракане и что буря не воет зверем и не плачет по-детски. Став приверженцем определенного религиозного объединения, человек начинает тесно связывать хлеб и вино с плотью и кровью. При звуках торжественной увертюры «1812 год» нам тут же вспоминается Наполеон, уходящий из Москвы. Но при этом ясно, что уходил не Наполеон, а тысячи солдат, голодных и умирающих от холода, далеко от родного дома. В этой главе рассматривается нейробиологическая основа некоторых наиболее интересных аспектов символического и метафорического мышления. Важно здесь вот что: наша способность к метафоричности появилась настолько недавно, что мозг, если угодно, пустил ее вскачь, импровизируя на бегу. И в результате нам чудовищно трудно различить метафорическое и буквальное, нам приходится постоянно держать в уме, что это лишь «фигура речи»; и, как следствие, мы получаем образцы наших самых лучших и самых худших деяний. Почувствовать чужую боль Представим следующее: вы сильно повредили палец. Сигналы от болевых рецепторов устремляются в спинной мозг, а оттуда в головной, и там различные его области приходят в действие. Одни сообщают, что и где болит, другие – насколько сильно, третьи – что это за вид боли. В мозге решается, пострадал ли правый указательный палец или левое ухо, палец прищемило или придавило гусеницей трактора? И эти разнообразные измерители болей, основа основ обработки болевой информации, имеются у каждого млекопитающего. Как мы усвоили из главы 2, в этом принимает участие и передняя поясная кора (ППК) в лобном отделе – она оценивает смысл боли{882}. Возможно, что результат оценки окажется плохой новостью: больной палец сигнализирует о начале неизвестной болезни. А может, наоборот, отличной: вы теперь станете дипломированным ходоком по углям, потому что от горячих углей вам вреда особого не будет – разве что палец о кусок угля случайно ушибете. В предыдущей главе мы разобрались в том, что ППК участвует на первых ролях в распознавании ошибок, улавливая различия между ожидаемым и произошедшим. А боль, появившаяся из ниоткуда, очевидно, представляет серьезное отклонение от ожиданий безболезненной реальности. Но ППК сообщает гораздо больше, чем просто причину боли в пальце. В главе 6, как мы помним, разбиралась ситуация с «Киберболом», когда испытуемый (в нейросканере, не забываем) перебрасывается с двумя другими игроками виртуальным мячиком, а потом эти двое, будто не замечая третьего, начинают бросать мячик только друг дружке – и наш испытуемый чувствует себя отверженным. «Почему это они не хотят играть со мной?» – и тут тоже активируется ППК. То есть изгоем быть больно. «Да, – согласитесь вы, – но это не та боль, что от пораненного пальца». Однако если речь идет о нейронах ППК, то физическое и социальное страдание для них – это примерно одно и то же. В случае с «Киберболом» страдание действительно имеет социальную основу, потому что если поменять ситуацию – сказать, что произошел сбой в программе, из-за которой два других игрока вас просто-напросто не видят, то ППК не активируется. ППК при этом может «видеть» еще дальше, как мы знаем из главы 14. Вот вы получили несильный удар током, и у вас возбудилась ППК, – понятно, что вместе с ней активировались и более житейски-ориентированные измерители боли. А теперь вы видите, как такой же удар током получает ваш обожаемый человек. Болиметры молчат, а ППК возбудилась. Для ее нейронов почувствовать чужую боль – это вовсе не фигура речи! Мало того – наш мозг смешивает физическую и психическую боль{883}. В коже, мышцах (а также в других органах и тканях) имеется особый нейромедиатор, т. н. субстанция Р, которая играет ключевую роль в передаче болевых сигналов от рецепторов к мозгу. Это такой болиметр, работающий по всему телу. Но нам важно вот что: при клинической депрессии уровень субстанции Р повышается, а блокаторы субстанции Р неплохо срабатывают как антидепрессанты. Больной палец и больная душа. Но ведь и это еще не все: когда нас захлестывает ужас, в коре мозга активируется вся система ответа на боль – так выражаются наши ожидания грядущего удара. Далее. Если посмотреть на изнанку эмпатии, то мы увидим, насколько буквально мозг все воспринимает{884}. Вам станет горько и больно вдруг услышать об успехе вашего ненавистного конкурента – и ППК в тот же миг возбудится. А если он с треском провалится, вы внутренне возликуете, злорадно ухмыльнетесь его горю, а в вашем мозге активируется дофаминовая система награды. Забудем слова «где твоя беда – там и моя». Потому что «твоя беда – моя победа». Отвращение и чистота С этой темой мы обращаемся к уже знакомой нам области мозга – зоне островка. Когда откусишь что-то противное, то активируется именно эта зона – и у людей, и у всех других млекопитающих. Сморщится нос, поднимется верхняя губа, глаза сузятся в щелочки – нужно же защитить рот, носовые полости и глаза. Ритм сердца замедлится. Вы рефлекторно выплевываете кусок, кашляете, вас даже может стошнить. И все это для того, чтобы уберечь организм от токсинов и вредоносных патогенов{885}. Однако у нас, людей, все еще любопытнее. Подумайте о гадкой еде… У вас активируется островок. Посмотрите на физиономии, выражающие отвращение, или лица, противные вашему взору, – произойдет то же самое. Но если вы представите себе какой-нибудь безобразный поступок, то результат – и это главное – получится снова тот же. Зона островка опосредует телесный ответ на нарушение общественных норм, и чем больше она возбуждается, тем горячее осуждение. И осуждаем мы не просто всей душой, а всем своим существом: например, когда один из опрошенных передавал свои ощущения после известия о побоище в начальной школе Sandy Hook, то сказал: «Меня просто затошнило» – и это вовсе не метафора. Меня буквально начинает тошнить, когда я пытаюсь представить убийство 20 первоклашек и шестерых взрослых, пытавшихся защитить их. Островок срабатывает не только если требуется избавить желудок от негодной пищи, но и при необходимости очистить его от тошнотворной реальности. Так стирается разница между символическим сообщением и его смыслом{886}. Связь между телесным и нравственным отвращением двунаправленна. От лицезрения морально неприемлемого действия у человека остается неприятный привкус, причем не в переносном смысле, а на самом деле, как было показано во множестве исследований. Люди после этого не могут сразу начать есть, а нейтральное по вкусу питье оценивают как невкусное (после прослушивания историй о высокоморальных поступках им, напротив, это питье кажется приятным){887}. В главах 12 и 13 мы видели, что в политических предпочтениях проявляется переплетение физического и морального отвращения: те, кто твердо держится установленных моральных норм (консерваторы), имеют пониженный порог чувствительности к телесному отвращению по сравнению с теми, кто стоит за социальный прогресс. Сторонники школы «мудрости отвращения» считают, что если нечто вызывает животное чувство гадливости, то это хороший показатель моральной неприемлемости. Если человека сажают рядом с источником неприятного запаха, то в его суждениях о морали обнаруживается больше консерватизма{888}. Этот эффект не связан с общенегативным чувством, какое появляется в ответ на физическое отвращение; столь же негативное чувство печали, которое вызвали у людей в экспериментах, не увеличило строгость моральных суждений. Помимо того, люди, которые острее чувствуют физическую брезгливость, будут горячее рассуждать на тему морально-нравственной чистоты, а вот предрасположенность к страху или злости никак не связана с морализаторством[464]. В основе физиологического отвращения лежит необходимость защитить себя от патогенов. И взаимосмешение физиологического и нравственного отвращения тоже основано на ощущении угрозы. С точки зрения консерватора, скажем, брачный союз геев неприемлем не из-за того, что для такого человека это просто дурно или даже отвратительно, а потому, что он таит угрозу – святости брачных уз или семейных ценностей. Данный компонент угрозы был выявлен в великолепном исследовании, где участникам сначала прочитывали – или в другом случае не прочитывали – статью об опасности подхватить заразу с бактериями, которые носятся в воздухе{889}. Затем все испытуемые читали статью об Америке как целостной системе, едином живом организме, где употреблялись такие выражения, как «после Гражданской войны США пережили период быстрого роста». Те, кто читал перед этим про бактериальную заразу, с большей вероятностью выражали негативное отношение к иммигрантам (при этом их взгляды на экономические проблемы не менялись). Мне кажется, что людям со стереотипными антииммигрантскими взглядами претит не столько мысль, что некто чужой хочет приехать в США искать лучшей жизни, сколько страх, что отребье, немытая толпа станет покушаться на аморфную сущность под названием «американский образ жизни». В какой мере связь между физиологическим и моральным отвращением проявляется на нейронном уровне? А может быть, островок подключается к этому отвращению лишь тогда, когда речь идет о каких-нибудь телесных проявлениях – крови и кишках, копрофагии, частях тела? Пол Блум именно так и предполагал. А Джонатан Хайдт, напротив, считал, что с физиологией связываются даже самые абстрактные формы нравственного неприятия («Ведь он гроссмейстер по шахматам, а партию в три хода выиграл у восьмилетней девочки и теперь рисуется, да так, что девочка плачет, – это гадко!»){890}. В пользу такого мнения свидетельствуют и эксперименты с экономическими играми: когда игроку делается подлое предложение, у него активируется островок (подлое предложение должно для этого исходить от человека, а не от компьютера). И чем выше возбуждение островка, тем более вероятно, что предложение будет отвергнуто. Куда бы ни заводили эти дебаты, всегда ясно, что смычка телесного и морального отвращения будет самой крепкой, когда моральное бьет в базовые точки отвращения. Повторим здесь аккуратное высказывание Пола Розина, упомянутое в главе 11: «Отвращение служит клеймом для всего этнического или внегруппового». Сначала вас начинает выворачивать от запаха Чужих, а потом уже вы не приемлете Чужой образ мыслей. Понятно, что насколько слова «грязный» и «неопрятный», употребленные в переносном смысле, эквивалентны слову «плохо», настолько же «чистый» и «подтянутый» равны слову «хорошо»[465]{891}. Просто подумайте, как мы использовали слово «аккуратный» в предыдущем абзаце. В языке суахили есть слово safi, означающее «чистый» (от kusafisha – чистить), так вот, это слово может использоваться с теми же метафорическими нюансами, что и слово «аккуратный». Однажды в Кении, решив уехать на выходные из лагеря, я поймал попутку в Найроби и по дороге разговорился с подростком. «Куда вы едете?» – спросил он. Я ответил, что в Найроби. «В Найроби safi», – отозвался мечтательно мальчишка про далекий метрополис. И как заставить их жить дальше на ферме, когда они видели, насколько «аккуратно» в Найроби? Чистота, устроенность и аккуратность в своих буквальных смыслах способствуют выходу из абстрактного когнитивного и аффективного стресса. Просто вспомните, как в моменты смятения, когда кажется, что жизнь мечется и выходит из-под контроля, нам помогает, если мы приводим в порядок вещи в шкафу, прибираемся в комнате, моем машину – это успокаивает{892}. И подумайте, до какой же степени замещенная психологическая необходимость наводить везде чистоту и порядок портит жизнь людям, страдающим от классического недуга, связанного с тревожностью, – обсессивно-компульсивного расстройства. В одном исследовании было показано, что физическая чистота меняет наши мысли. Участники, прослушав диски с музыкой, должны были выбрать десять наиболее понравившихся, расставив их в порядке от самых приятных до посредственных. Затем им предложили бесплатно скопировать себе один диск из середины, скажем номер пять или шесть. После перерыва, в течение которого участники выполняли другое задание, их снова попросили ранжировать десять выбранных дисков. И тут они продемонстрировали обычный психологический феномен – переоценили диск, который перед тем себе выбрали, он получил теперь более высокий балл. Но если только перед этим испытуемые не вымыли рук, им говорили, что это новый сорт мыла, который требуется опробовать: после мытья рук балл выбранного диска оставался неизменным. Вымыть руки – и смыть, стереть все записи, начать с чистого листа. Задолго до создания «социальной гигиены» на пороге XX в. метафорическая чистота, безупречность, аккуратность и опрятность могли быть принятой моральной установкой действительно, чистота провозглашалась не только способом борьбы с расстройствами желудка, обезвоживанием и солевым дисбалансом, но, помимо того, с ее помощью можно было заслужить благосклонность бога. Упомяну одно исследование, в котором определили, что моральные суждения становятся более строгими в условиях телесного отвращения. Авторы работы давали участникам эксперимента посмотреть короткое видео с физически неприятными кадрами, а затем проверяли уровень строгости нравственных оценок – он заметно увеличивался. Но если испытуемые после фильма мыли руки, то моральное суждение не менялось. В другом исследовании ученые предположили, что при мытье рук снижается эмоциональный накал – потому что при этом и зрачки у человека сужаются{893}. Когда речь заходит о человеческих поступках, люди всегда переплетают моральную и телесную чистоту. В одном психологическом эксперименте, из ряда моих самых любимых, Чэньбо Чжун из Торонтского университета и Кати Лильенквист из Северо-Западного исследовали, как трудно мозгу отличить грязного негодяя от человека, просто нуждающегося в хорошей ванне. Участников эксперимента просили вспомнить и оценить свои прошлые деяния – либо нравственные, либо безнравственные. А потом в награду им предлагали взять себе мелкий подарочек – карандашик или упаковку влажных салфеток. И те, кто погрузился в размышления о своих прошлых грехах, чаще выбирали салфетки. В другом исследовании людей просили соврать, и чем негативнее виделись последствия лжи, тем дольше люди потом мыли руки. Так что леди Макбет и Понтий Пилат явно не были единственными, кто, умывая руки, пытался смыть свой грех; этот феномен перевоплощения чистоты телесной в нравственную получил название «эффект леди Макбет»[466]{894}. Этот эффект изумительно конкретен. В подобном эксперименте людей просили о чем-нибудь солгать, письменно (написать рукой) или устно (произнести вслух){895}. А затем испытуемым предлагали взять себе на выбор мыло для рук или полоскание для рта. По сравнению с контрольной группой, где люди сообщали правду, рукописная ложь побуждала чаще взять мыло, а устная – полоскание для рта. По данным нейросканирования, при выборе полоскания для рта у человека, совравшего вслух, возбуждена сенсомоторная область, связанная со ртом (т. е. люди думают о собственном рте). А при выборе мыла – области мозга, где отражены руки. Так воплощенное представление о чистоте получает конкретную привязку к частям тела. Еще одно превосходное исследование показывает влияние культуры на эффект леди Макбет. В тех экспериментах, которые мы разобрали выше, участвовали люди европейской и американской культур. Когда то же самое проверили на представителях восточноазиатских культур, то они старались получше вымыть лицо, не руки. Если ситуация требует «сохранить лицо», то уж лучше пусть чистым будет оно{896}. И наконец, самое важное. Переплетая нравственную и телесную чистоту, мы и ведем себя соответствующим образом. Эксперимент с обдумыванием своих прошлых аморальных поступков и последующим мытьем рук имел продолжение. Был проведен второй эксперимент. Те, у кого появлялась возможность вымыть после неприятных размышлений руки, с меньшей вероятностью откликались на просьбу о помощи (в специально обыгранной ситуации). И даже больше: если участник эксперимента просто видел, как другой моет руки (в контроле – стучит на клавиатуре), это тоже снижало его отзывчивость (хотя и не так сильно, как если бы он сам мыл руки){897}. Многие из наших хороших, просоциальных деяний, альтруистичных порывов в духе добрых самаритян могут на деле оказываться актами искупления, попытками загладить вину за свои аморальные действия. И все приведенные исследования показывают, что если метафорически грязная рука была в прямом смысле вымыта, то человек с меньшей вероятностью протянет эту самую руку, чтобы восстановить баланс добра и зла. Реальные и метафорические ощущения А еще мы можем смешивать реальные и метафорические ощущения. Приведу результаты блестящего исследования Джона Барга из Йельского университета, касающиеся гаптического восприятия (мне пришлось залезть за этим словом в словарь – «гаптический» означает «связанный с осязанием»). Добровольцев попросили рассмотреть резюме кандидатов на работу. Бланки с резюме были прикреплены зажимами к планшетам разного веса – полегче и потяжелее. Если рассматривалось резюме на тяжелом планшете, то оно чаще получало оценку «серьезное, весомое» (по другим оценочным категориям влияния веса планшета замечено не было). Так что когда в следующий раз будете подавать резюме, то выбирайте папку или планшет потяжелее. Потому что как еще работодатель поймет, что вы внесете весомый вклад в дело, возьмете на себя всю тяжесть ответственности, поймете серьезность тяжелой задачи… и не будете вести себя легкомысленно, принимать легковесные решения и не покажете себя легковерным простаком?{898} И вот еще один эксперимент – в нем две группы участников сначала складывали пазл, а потом им демонстрировали проблемные социальные взаимодействия. У одной группы кусочки пазла были гладкие на ощупь, а у другой – шершавые, как наждачная бумага. И те, кто работал с шершавым пазлом, склонны были оценивать представленные потом взаимодействия как менее слаженные и гладкие, менее успешные (интересно, когда участники, имевшие дело с «наждачным» пазлом, придя домой, рассказывали о всех шероховатостях пережитых ситуаций, они использовали более грубую лексику или нет?). Идем дальше: в эксперименте людям предлагают выбрать стул, мягкий или жесткий, на который они потом сядут (цитата из оригинальной работы: «We primed subjects by the seat of their pants» [ «Мы дали участникам выбрать себе прайминг по наитию, “по седалищу”»]). Выбрав жесткий стул, человек с большей вероятностью оценивал других как устойчивых и эмоционально сухих, с негибкой стратегией в экономической игре. Замечательно – если вашей пятой точке жестко, то вы начинаете в окружающих видеть жесткий характер. Или выходит на поверхность жестокосердие вместо мягкосердечия. Похожее смешение реального и измышленного рождается из ощущений тепла и холода. Вот что обнаружили в лаборатории Джона Барга. Помощник, набрав полные руки чего-нибудь, просил испытуемого подержать минуточку чашку с кофе. В чашке был или горячий кофе, или холодный. Затем участникам зачитывали текст с описанием каких-то персонажей и просили ответить на ряд вопросов. Люди, которым досталась горячая чашка, чаще характеризовали персонажей как более теплых личностей (оценки других черт не менялись). В следующем варианте данного эксперимента температура чашки влияла на уровень великодушия и доверчивости: холодные руки – холодное сердце. Ну и затем в последующей работе выяснили, что во втором («холодном») варианте больше активируется зона островка{899}. Наш мозг легко смешивает внутренние ощущения с когнитивной информацией. Вспомним замечательное исследование по реальной статистике условно-досрочного освобождения: вероятность такого решения больше всего зависит от того, как давно судья ел. На пустой желудок выносятся более суровые решения. А в другом исследовании было показано, что голодные люди менее склонны проявлять щедрость и менее оптимистично смотрят в будущее (т. е. предпочитают получить награду прямо сейчас, а не откладывать ее на потом, пусть и в удвоенном размере). Жаждать удачи, взалкать награды – все это лишь метафоры, но видно, как наш мозг вмешивает туда нейронные контуры, связанные с физическим голодом. И более того, обдумывая далекие события, мы используем высокую степень абстрактного мышления. Попросите человека составить список вещей, необходимых для завтрашнего похода, а также того, который будет лишь через месяц. Для завтрашнего он выберет более конкретные вещи, чем для отстоящего на месяц. А вот еще одно исследование, где участникам показывали кривую среднего количества использованной в офисе бумаги за какое-то время. Оно до последнего времени постепенно увеличивалось, а потом снизилось{900}. Затем участников просили прикинуть следующую точку на графике. Одной группе сказали, что данные взяты из офиса по соседству, а другой – что этот офис где-то за океаном. Результат таков: первые проделали микроанализ, сосредоточившись на снижении последней точки, и, считая эту тенденцию наиболее значимой, нарисовали такой график: А вторые выполнили макроанализ, приняв во внимание все точки на кривой и посчитав последнюю тенденцию временным отклонением. У них получилось следующее: Что же обнаружилось во всех этих экспериментах? Ведь слова используются в переносных смыслах, метафорически означая вес, твердость, расстояние, текстуру, температуру, внутренние ощущения, время. Но мозг все равно ошибочно обрабатывает информацию теми же нейронными схемами, что и реальные, физические свойства объектов. С помощью клейкой ленты