Сущность символа в том, чтобы подменять собой реальный объект, и нам важно помнить, что мы не единственный вид, который использует символы, т. е. считает осмысленным не только сам объект, но и указатель на него. Как говорилось в главе 2, если выработать у крысы положительный рефлекс на колокольчик, то половина крыс станет воспринимать сам колокольчик как награду. А теперь мы изучаем холодную личность и холодный кофе, нежелательное вранье, после которого хочется как следует прополоскать рот, сердечные страдания из-за страданий близкого. Так символы сами обретают силу. Итак, наш мозг достиг высшей точки символизма в мышлении, но отчего же ему так трудно отделять символ от смысла, постоянно помня, что метафора – это не по-настоящему? Вот он, вопрос вопросов. Ответ будем искать в теории, о которой говорилось в главе 10. Эволюция – это умелец-самоучка, импровизатор. Человек развил способности к абстрагированию (вроде морали и попирания ее устоев), невероятно сильной эмпатии, осознанному суждению о природе тех или иных черт личности – моральному отвращению, ощущению чьей-то боли, определению, насколько личность холодна или тепла. И все это появилось в поведении человека современного анатомического типа совсем недавно, по эволюционным меркам – мгновение ока назад. Попросту не хватило времени, чтобы для обслуживания этого нового поведения развились принципиально новые области мозга или новые нейронные связи. Вместо этого все мастерилось из подручных средств: «Так, что тут у нас? Ага, резкий негативный эмоциональный ответ на нарушения общепринятых поведенческих норм. Ладно… У кого-нибудь есть опыт в этой области? Точно, зона островка! Она занимается негативными сенсорными стимулами, собственно, она только этим и занимается; ну что же, расширим ее портфолио, пусть она еще и всякой моралью займется. Дайте-ка мне рожок для обуви и клейкую ленту». Суть эволюции импровизирующей в отличие от эволюции изобретательной лучше всего описывается концепцией экзаптации, о которой речь шла в главе 10, напомню: признак, появившийся для работы какой-то одной функции, потом оказывается полезен и подстраивается (кооптируется) для выполнения другой. И вот уже перья налаживаются для полета, хотя прежде они служили только для теплозащиты, а зона островка помогает отправить нас на небеса, хотя прежде она служила для очищения желудка от токсинов. И это последнее – пример явления, получившего название «нейронный оборот», т. е. повторное использование нейронного субстрата{901}. Нельзя сказать, что подобное перепрофилирование проходило просто, без сучка без задоринки, что в один прекрасный день нейроны, занятые обслуживанием рвотного ощущения, вдруг включились в президентский совет по биоэтике. И для меня чрезвычайно интересен тот факт, что нейроны фон Экономо – самые человеческие из человеческих нейронов, появившиеся последними и развивающиеся медленнее других, концентрируются в зоне островка и передней поясной коре. И что одна из нейродегенеративных болезней – лобно-височная деменция, при которой в конечном итоге разрушается весь неокортекс, – начинается именно с разрушения нейронов фон Экономо. Что-то в этих клетках имеется особенно важное (а вместе с тем дорогостоящее и уязвимое), но сделанное в порыве импровизации и кое-как. В этом смысле очень интригует, что у других видов мы можем видеть начало процесса: «А давайте попросим ППК и островок заняться этим новым делом». Как мы видели в главе 14, «заражение» эмоциями и протоэмпатия у грызунов имеют представительство в ППК. А полноценные нейроны фон Экономо присутствуют в зоне островка и ППК у человекообразных обезьян, слонов и китов – добро пожаловать в эволюционный клуб Менса[467]; у мартышек они тоже имеются, но недоразвиты. Трудно сказать, захочет ли, скажем, синий кит прополоскать свои ласты после совершения аморального поступка, но, видимо, пяток других видов уже делает в этом странном направлении первые шаги. На темной стороне метафор Наш мозг то и дело путает, где метафорическое, а где физическое. Давайте вспомним рассказ из главы 10 о том, как эволюция делает упор на родственный отбор. У нас перед глазами целый спектр способов для выявления родных и оценки степени родства: тут и генетически предопределенные феромоновые метки, тут и ранний импринтинг, когда еще в яйце птенец слышит материнскую песенку. А у приматов к этому подключаются и когнитивные компоненты (например, мы узнали, что павианы демонстрируют отеческое поведение в зависимости от вероятности биологического отцовства). А когда (эволюционное) дело доходит до человека, то тут когнитивные компоненты разворачиваются на полную мощь – родственные связи мы обдумываем, и это наш способ решить, родной перед нами человек, Свой или нет. И мы уже видели выше, что наше представление о близости можно сдвинуть от реального в сторону сближения или отдаления, мы способны творить псевдороды или псевдовиды. Есть немало способов увидеть Чужих настолько другими, что и за людей-то их можно не считать. Но пропагандистам и идеологам давным-давно известно, что тут нужно не только знать об инаковости Чужих, но и чувствовать их недочеловеками, а для этого есть один надежный путь – воздействие на зону островка. А как это понадежнее сделать, если не с помощью метафор? В 1994 г. на Западе многие впервые услышали о Руанде. В этой небольшой высокогорной стране Центральной Африки плотность населения – одна из самых высоких в мире. Некогда там жили охотники-собиратели, а потом, как и везде, их сменили оседлые земледельцы и скотоводы; они сформировали, соответственно, два племени – хуту и тутси. Сейчас не очень понятно, пришли ли эти люди одновременно и как этнически единый народ, но так или иначе для хуту и тутси разделение на Нас и Их стало делом кровной важности. Исторически сложилось, что тутси, хоть и представлявшие меньшинство, управляли хуту, как это часто бывало у африканских скотоводов и земледельцев. Германские и бельгийские колонизаторы, следуя классическому правилу «разделяй и властвуй», вовсю эксплуатировали раздутую племенную вражду. С получением Руандой независимости в 1962 г. пришел конец и господству тутси, теперь хуту заняли главные посты в правительстве. В результате волны дискриминации многие тутси уехали из страны. Оказавшись в граничащих с Руандой странах, многочисленные группы эмигрантов-тутси сформировали революционные группы – они мечтали устроить революцию и превратить Руанду в благословенный рай для своих соплеменников. Само собой разумеется, что хуту в результате включились в воинственное антитутси движение, которое привело к углублению дискриминации и ожесточению резни внутри страны. По иронии судьбы хуту и тутси происходят, по-видимому, от единого этнического корня, так что их различить по виду невозможно, требуется заглянуть в паспорт, где обязательно написано, кто перед вами – тутси или хуту. К 1994 г. военный диктатор Руанды президент Жювеналь Хабиаримана, хуту, захвативший власть в 1973 г., под давлением мятежных групп тутси был вынужден подписать договор о разделении с ними властных полномочий. В растущем блоке экстремистского движения «Власть хуту» это событие было расценено как предательство. Шестого апреля 1994 г. на подлете к столице Руанды Кигали самолет с Хабиариманой на борту был сбит ракетным снарядом. Погибли все, находившиеся в самолете. Неизвестно, с чьей стороны была выпущена ракета: мятежников тутси или военных экстремистов хуту, желавших свалить вину за гибель президента на тутси. Но так или иначе в этот день военная верхушка хуту, убив всех умеренно настроенных членов правительства, захватила власть, официально возложила вину за смерть президента Хабиариманы на тутси и призвала хуту отмстить за его смерть. Они откликнулись почти все. И начался чудовищный кошмар. Дальнейшие события получили название «геноцид в Руанде»[468]. Убийства продолжались примерно 100 дней (пока военные группировки тутси не взяли все под контроль). В течение этого времени проводилось не только «окончательное решение тутси-вопроса» – убить их всех до одного, но так же и тех, кто, не будучи тутси, состоял с ними в браке, кто пытался укрывать их или отказывался участвовать в резне. Было убито около 75 % всех тутси в Руанде, а это, по оценкам, 800 000–1 000 000 человек; вместе с ними погибли около 100 000 хуту. Примерно каждый седьмой руандец… Запад на это ответил почти полным молчанием{902}. Для нас, насмотревшихся на зверства западной цивилизации, требуется некоторое разъяснение. В Руанде не было ни танковых атак, ни бомбардировок, ни артобстрела мирного населения. Не было концлагерей, смертоносных аналогов «Циклона Б». И бюрократической «банальности зла» тоже не было. Едва ли было много стрелкового оружия. Вместо всего этого были хуту, от простых фермеров до образованных городских инженеров, громившие своих соседей, друзей, жен, коллег, партнеров по бизнесу, родителей, учителей, одноклассников. Представителей тутси забивали до смерти палками, резали ножами, насиловали и измывались с извращенной жестокостью, запирали в церквях и сжигали заживо… Около 10 000 каждый день. Особенно отличился в жестокости один католический священник, отец Атанас Серомба из Ньянге, сам, естественно, хуту. Он собрал в своей церкви 1500–2000 тутси, среди которых многие были его прихожанами, и, обещав защиту, побежал за полицией хуту; всех до единого собравшихся прямо в церкви и перебили. В реках вода стала красной – в прямом, а не в переносном смысле[469]. Как такое могло случиться? Ответить можно по-разному. У людей сформировалась давняя привычка без раздумий слушаться высших авторитетов, очень полезная для народа с жестокими единовластными диктаторами. Военные хуту перед кровавыми событиями в течение нескольких месяцев раздавали народу мачете. А по радио – главному источнику информации в странах с низкой грамотностью – каждый день твердили, что тутси грозят вот-вот напасть, что разбойники тутси убьют каждого хуту в стране и что ваши соседи тутси уже формируют пятую колонну, чтобы примкнуть к оголтелым бандам. Пропаганда беспрерывно обесчеловечивала тутси, использовала прием создания псевдовидов, называя тутси не иначе как тараканами. Раздавите этих тараканов! Эти тараканы хотят убить ваших детей! Эти тараканихи оглаживают ваших мужей! Эти тараканы будут насиловать ваших жен и дочерей! Давите тараканов, спасайте себя, убивайте тараканов! И с подогретым до нужной стадии островком, с мачете в одной руке и транзисторным приемником в другой большинство хуту смогли включиться в резню[470]. Обесчеловечивание, создание псевдовидов – арсенал разжигателей ненависти. Чужие отвратительны. Чужие – крысы, зараза, они нелюди, смердящие вонючки, живут в хлеву, едят помои, невозможные для нормального человека. Чужие – дерьмо. И пусть у слушателей совсем перемешаются метафорический смысл и реальность, но 99 % из них уже идут за говорящим. Огонек во тьме Можно поставить и другую цель – взять свой меч обоюдоострый и вырубить его «доброй» стороной в тучах просвет, чтобы блеснул оттуда луч надежды, осветив черные дни… Или что-нибудь столь же метафорическое. Эффективным орудием пропагандиста зла и насилия будут символы омерзения. Но ведь точно так же, с помощью символов, можно успешно настроить мозг и на решение мирных задач. В журнале Science в 2007 г. была опубликована важная статья на эту животрепещущую тему. Ее авторы – французско-американский антрополог Скотт Атран, Роберт Аксельрод (известный своими исследованиями дилеммы заключенного, в главе 10 об этом много говорилось) и специалист по конфликтным ситуациям Ричард Дэвис из Университета штата Аризона – рассмотрели действенность т. н. священных ценностей для разрешения конфликтов{903}. Это исследование уходит корнями в проблему трагедии общин – вспомним мир двух пастушьих культур, обрисованный Грином, где две группы сражаются за общее пастбище, причем у каждой свой взгляд на мораль, каждая горячо отстаивает свою позицию, считает ее, и только ее единственно верной, а другим не понять ее смысла и силы. Люди стоят за свои святыни со страстью, далеко выходящей за пределы их реальной стоимости, материальной или инструментальной. Потому невозможно найти компромисс по моральным вопросам, взывая к материальным реалиям, они приведут к результатам, до обидного ничтожным. От нас так просто не откупиться, ведь это позор – торговать святынями. Атран с коллегами построили исследование ближневосточного конфликта, акцентируя внимание на священных ценностях противоборствующих сторон. С рациональных позиций, когда разум не затуманивают символы, для установления мира между Израилем и Палестиной нужно сосредоточиться на вещах вполне приземленных и практических – проведении государственных границ, возвращении палестинских территорий, потерянных в 1948 г., законах водопользования, уровне военизированности палестинской полиции и т. д. Если разрешить эти основные вопросы, то путь к окончанию войны будет расчищен, но ведь мир это не только отсутствие войны, нужно устроить настоящий мир, где будут уважаться священные ценности Чужих. Как выяснилось из опросов – а опрашивали и прохожих на улице, и высших правительственных чиновников, – в глазах людей эти ценности вырастают до колоссальных размеров. В своем интервью Гази Хамад, один из руководителей ХАМАС, так ответил ученым на вопрос, что, по его мнению, требуется для достижения мира. Нужно, безусловно, вернуть палестинцам их дома и земли, которые они потеряли 70 лет назад. Это необходимо, но недостаточно. «И пусть Израиль извинится за трагедию 1948 г.» – вот что он добавил в конце. А премьер-министр Израиля Биньямин Нетаньяху сказал исследователям по этому поводу следующее: помимо соблюдения очевидных требований физической безопасности, палестинцы должны обязательно «переписать в учебниках антисемитские разделы». Авторы исследования после этого заключили: «В моделях принятия решений, построенных на рациональном выборе, столь неосязаемые материи, как извинения (или изъятие из школьных учебников текстов вроде “Протоколов сионских мудрецов”), не должны препятствовать мирному урегулированию». Тем не менее они именно это и делают. Потому что, признавая священную символику врагов, вы признаете их право считаться людьми, признаете их гордость, их единство, их историю, а главное – их способность страдать[471]. «При урегулировании конфликтов ключевую роль могут сыграть символические уступки, не приносящие очевидных материальных выгод», – пишут авторы. В 1994 г. Королевство Иордания подписало с Израилем мирный договор, став второй арабской страной, поддержавшей мирные инициативы с этим государством. И это положило конец десятилетиям боевых действий. Обе страны вступили на путь добрососедских отношений, обсуждая уже реальные задачи – права водопользования (Израиль поставляет Иордании 50 000 000 кубометров воды в год), совместную борьбу с терроризмом, организацию туризма между двумя странами. Но настоящий мир стал оформляться лишь годом позже, после убийства премьер-министра Израиля Ицхака Рабина израильским экстремистом правого толка. Ицхак Рабин, один из разработчиков Соглашений в Осло, стал мучеником борьбы за мир. На его похороны приехал король Хуссейн и произнес над гробом прочувствованную речь, полную добрых слов по отношению к усопшему. Обращаясь к вдове, стоявшей в первом ряду, он сказал: «Сестра моя, госпожа Леа Рабин, друзья, я никогда не думал, что буду вот так оплакивать своего брата, коллегу и друга». Приезд Хуссейна и его присутствие на похоронах, очевидно, не имели никакого отношения к вещественным материям мирного строительства. Но при этом оказались неизмеримо важными{904}. Примерно по той же схеме происходили события в Северной Ирландии, когда в 1994 г. был подписан договор о разоружении ИРА, а в 1998 г. Соглашение Страстной пятницы положило начало мирному сосуществованию националистов-республиканцев и юнионистов; в результате этого соглашения бывшие члены ИРА и бывшие народные вожди юнионистов получили возможность вместе заседать в правительстве, решая свои дела. В значительной мере подписание соглашения стало возможным благодаря договоренностям по вопросам приземленным, но были пункты, касающиеся и священных ценностей, такие как создание в Белфасте специальной Комиссии по парадам, цель которой состоит в запрещении любых митингов с оскорбительной для любой партии или группировки символикой. Однако самый явный признак идущих подспудно мирных процессов обозначился с весьма неожиданной стороны. После соглашения было сформировано объединенное правительство, которое возглавили первый министр Питер Робинсон и замещающий первый министр Мартин Макгинесс. Первый придерживался пробританских взглядов, а второй был лидером политического крыла ИРА. И эти двое поистине олицетворяли символические фигуры ненависти по отношению к волнениям в Ольстере. Оба весьма эффективно справлялись со своими рабочими делами, однако отношения у них были сугубо «производственные». Они, как всем было известно, никогда не подавали руки друг другу (с чем прекрасно справились Рабин и Ясир Арафат). И что же растопило лед? В 2010 г. произошел крупный скандал, в котором оказалась замешана жена Робинсона – она провела незаконную финансовую операцию для целей тоже весьма неблаговидных, а именно для перевода денежных средств своему 19-летнему любовнику. После этой истории Макгинесс, выражая свое сочувствие Робинсону, протянул ему руку – и Робинсон пожал ее. Символ мужских священных ценностей[472]{905}. Нечто похожее, инспирированное по большей части Нельсоном Манделой, гением понимания и применения священных ценностей, случилось и в Южной Африке{906}. Еще в тюрьме Роббенэйланд Мандела самостоятельно учил язык африкаанс и изучал бурскую культуру, причем не только для того, чтобы быть в курсе, о чем тюремщики говорят между собой, но и с целью понять местный менталитет, особенности мышления местного населения. Незадолго до провозглашения ЮАР свободной Мандела вступил в закулисные переговоры с лидером африкаанс генералом Констандом Фильюном. Этот человек стоял во главе южноафриканской армии, был одним из организаторов Народного фронта африканеров, боровшегося против ликвидации апартеида, и руководил от 50 000 до 60 000 полицейских. И в его положении он мог помешать первым свободным выборам в ЮАР, что развязало бы гражданскую войну, в которой погибли бы тысячи людей. Они встретились в доме Манделы, потому что генерала, очевидно, не радовала перспектива напряженных переговоров за официальным столом. Вместо этого Мандела сердечно принял генерала в гостиной, теплой и уютной, усадил его в покойное кресло, как бы специально предназначенное для «смягчения» самых жестких упрямцев, и стал говорить с гостем на африкаанс (не забыв затронуть очень важную для буров тему спорта), время от времени вставая то за чаем, то за печеньем. Генерал не сразу осознал всю важность того, что говорил и делал Мандела, и не сразу он стал его другом, однако с первых же минут Фильюна поразило, как хорошо Мандела говорил на его языке и насколько глубоко и естественно было его знакомство с культурой африкаанс. Вот оно – истинное уважение к священным ценностям. «Мандела завоевывал сердца всех, с кем встречался», – говорил потом Фильюн. И в ходе тех переговоров Мандела убедил генерала остановить вооруженный мятеж, а также участвовать в выборах от оппозиционных сил. Когда Мандела ушел с поста президента в 1999 г., Фильюн произнес в парламенте короткую речь о его заслугах… на родном языке Манделы, на коса[473]. Успех в организации и провозглашении новой Южной Африки был результатом множественных действий, показывающих уважение к священным ценностям. Вероятно, здесь не последнюю роль сыграл неподдельный публичный интерес Манделы к регби – спорту столь же любимому бурами, сколь и презираемому Черной Африкой. За демонстрацией этого интереса последовало событие, нашедшее отражение во многих книгах и фильмах и имеющее эпохальное символическое значение: национальная команда регбистов, чистокровных буров, спела гимн страны на коса: «Nkosi Sikelel’ iAfrika», а ей вторил черный хор, исполняя его на африкаанс, «Die Stem van Suid-Afrika», и в словах мужественной песни слышалось эхо скалистых гор[474]. А потом эта слабая южноафриканская команда регбистов невероятным, чудесным образом выиграла на своем поле в Йоханнесбурге чемпионат мира 1995 г. Я могу снова и снова слушать этот гимн, исполненный на том чемпионате в 1995 г., особенно после написания отрывка про Руанду. Какой урок дают нам Хуссейн, Макгинесс, Робинсон, Фильюн, Мандела? А такой, что смешение буквального и метафорического, символическую защиту жизненных святынь можно использовать для самых благих целей, для самых лучших из наших поступков. И это мы увидим в близкой уже последней главе книги. Глава 16 Биология, законодательный кодекс и (почему бы и нет?) свобода воли[475] Не забудьте проверить ее слезные каналы Некоторое время назад некий фонд разослал разным людям письма с предложением спонсировать их проекты. Программы, так сказать, Больших Идей. В этих письмах было написано что-то вроде: «Присылайте нам самые дерзкие планы, которые другие фонды могли бы счесть сумасшедшими». Звучало забавно. И я послал им проект, озаглавленный «Следует ли упразднить систему уголовного судопроизводства?». На этот вопрос я ответил утвердительно, поскольку нейробиология показывает, что система не имеет смысла, а значит, этому фонду нужно спонсировать усилия по ее упразднению. «Очень весело, – ответили мне. – Что же, мы сами напросились. И вы нас заинтересовали. Действительно, стоит внимательнее присмотреться к взаимоотношениям между нейробиологией и законодательством. Давайте организуем конференцию». И я отправился на конференцию, где собрались нейробиологи и профессора права, судьи, криминалисты. Мы усвоили терминологию друг друга, например, насколько по-разному используются слова «возможный», «вероятный», «определенный» и пр. в разных дисциплинах. Стало понятно, что нейробиологи, включая и меня, понятия не имеют, как идет работа в мире правосудия и что народ этого мира, напуганный до полусмерти школьной биологией, старается держаться подальше от науки. И несмотря на эти культурные препятствия, на конференции завязалось множество междисциплинарных контактов всех сортов, из которых постепенно сформировалась группа взаимодействующих специалистов, изучающих нейроправо. Весьма жизнерадостно, интересно и вдохновляюще. Но досадно для меня, ведь я вроде как имел в виду именно то, что написал в названии проекта. Современную систему уголовного судопроизводства нужно упразднить, создав на ее месте нечто, пусть и имеющее в широком смысле много общего с существующей системой[476], однако основанное на совершенно других базовых принципах. И я как раз собираюсь в первой части главы изложить их плюс постараться убедить вас в своей правоте. Трудно возразить против того, что систему уголовного судопроизводства нужно менять и что эти изменения должны учитывать побольше научных знаний и поменьше псевдонаучных. Вот, например, проект «Невиновность» (наверняка в голову придут и другие примеры): в результате его реализации около 350 человек (причем 20 из них ожидали смертной казни), приговоренных в среднем к 14 годам заключения, были освобождены на основании ДНК-дактилоскопии{907}. Несмотря на такой успех я решил почти не рассматривать новые научные веяния в правовой системе. Вот список трудных вопросов, которые вообще не будут обсуждаться в этой главе: а) Что делать с отклонениями, обусловленными внутренними автоматическими установками (к примеру, когда судьи выносят более суровые приговоры правонарушителям с темным цветом кожи)? Нужно ли всем судьям проходить имплицитный ассоциативный тест, чтобы по его результатам можно было отстранить тех, кто обнаружит соответствующие сильные предубеждения? б) Допустимо ли в суде использовать нейросканирование мозга обвиняемых?{908} Этот вопрос теперь стал спорным, потому что данный способ от стадии революционных открытий перешел к этапу разработки на его основе стандартизированных методик. Есть, однако, мнение, что судьям не стоит демонстрировать изображения с нейросканеров, потому что неспециалист может элементарно восхититься чудесной цветной картинкой Настоящего Мозга, а смысл ее отойдет для него на второй план (но, по-видимому, опасения на этот счет преувеличены). в) Допустимо ли в суде использовать данные нейросканирования для доказательства честности обвиняемого (или на работе – для допуска к секретной информации)? Я не знаю ни одного специалиста, считающего нейросканирование инструментом высокой точности. Тем не менее находятся предприниматели, предлагающие этот метод на продажу (и среди них есть компания, которая называется «МРТ без обмана», – я не шучу!). В широком смысле нейросканирование включает в себя и более простые, но столь же ненадежные технологии опознания «солгавшего мозга». Например, электроэнцефалограммы (ЭЭГ), они разрешены в индийских судах{909}. г) При каком уровне IQ правонарушителя можно привлекать к уголовной ответственности на общих основаниях? Существующий стандарт равен или выше 70, но что это за чудесные 70 баллов – усредненный результат из нескольких прохождений теста или самый высокий из достигнутых результатов тестирования? На этот счет идет оживленная дискуссия, и от ее итогов зависит судьба около 20 % осужденных на смертную казнь{910}. д) Как быть с тем, что научные открытия могут породить новый вид когнитивных искажений у присяжных? Скажем, если присяжные будут полагать, что шизофрения имеет чисто биологическую основу, то они скорее сочтут шизофреника неизлечимо опасным типом, нежели станут обсуждать его конкретные правонарушения{911}. е) Правовая система различает замысел и действие. А что, если нейробиология будет в основном выявлять замысел? Так мы вплотную подойдем к расследованию преступных мыслей, выискивая тех, кто собирается совершить преступление. По словам одного эксперта, «нам придется определить содержимое черепной коробки в юридических терминах как “частную территорию”»{912}. ж) И наконец, вопрос о суровых судьях, которые добреют после обеда[477]{913}. Все эти вопросы имеют исключительную важность, и, на мой взгляд, для их решения требуются серьезные реформы на стыке политики, гражданских свобод и жестких научных стандартов нейроправа. Другими словами, перед нами обычная либеральная программа. Я по большей части являюсь неприкрытым либералом и даже знаю музыкальные заставки многих программ Национального общественного радио. Но в этой главе не будет ничего, напоминающего либеральные требования по реформированию уголовного судопроизводства. А почему – станет понятно из краткой сводки либеральных программ по реформам в правовой области. Середина XVI в. Общественные нормы слаборазвиты, а люди лишены или сами лишают других моральных основ – возможно, из-за этого Европа кишит ведьмами. Они стали огромной проблемой: чуть стемнеет – и люди боятся выйти из дома. Опросы крестьян на улицах показывают, что в шорт-листе ужасов ведьмы стоят на первом месте, опережая чуму и сарацинов. Потенциальные деспоты получают в народе поддержку, обещая вести с ними беспощадную борьбу. К счастью, для выявления ведьм и доказательства их вины имелось три законных способа{914}: а) Испытание водой. Так как ведьмы отвергли таинство крещения, то вода должна отвергнуть их тела. Возьмите обвиняемую, свяжите ее и бросьте в воду. Если поплывет, то она ведьма. Если пойдет ко дну, то, значит, невиновна в ведовстве. А теперь быстро вылавливайте невинную деву. б) Обнаружение печати дьявола. Когда дьявол входит в тело человека, превращая его в своего прислужника, в месте вхождения остается отметина, нечувствительная к боли. Поэтому нужно исколоть тело гипотетической ведьмы во всех подозрительных местах. И если какое-то из них слабее реагирует на боль, то вот она, печать дьявола, и вот она – виновная в ведовстве! в) Испытание слезами. Расскажите обвиняемой про распятие нашего Господа. И та, что не изольется слезами, ведьма. С помощью этих надежных методов соответствующие органы справлялись с нашествием ведьм, вылавливая и наказывая по заслугам тысячи негодниц. В 1563 г. голландский лекарь Иоганн Вейер выпустил труд «Об обманах демонов» (De praestigiis daemonum), призывая реформировать систему «ведьминского» правосудия. Он, безусловно, признавал пагубное существование ведьм и необходимость наказывать их со всей суровой непреклонностью, соглашаясь в общий чертах с целесообразностью применения испытаний, подобных указанным трем.