Для Пинкера ответ очевиден. Потому что люди всегда были ужасными. Мы возвращаемся к содержанию дебатов главы 9: когда изобрели войну? Чья философия приложима к жизни охотников-собирателей – Гоббса или Руссо? Как мы знаем, сам Пинкер твердо придерживался убеждений об организованной человеческой жестокости, существовавшей еще до цивилизации, еще во времена общего с шимпанзе предка. Тех самых убеждений, которые уверенно опровергаются большинством научных экспертов на основании того, что информация для исследования подбиралась пристрастно, что охотники-растениеводы были ошибочно отнесены к охотникам-собирателям и что оседлых охотников-собирателей неоправданно включили в одну группу с традиционными кочевыми охотниками-собирателями. Почему люди стали не такими ужасными? Ответ Пинкера основывается на двух утверждениях. Исследователь использует концепцию «цивилизационного процесса»[498] социолога Норберта Элиаса. Эта концепция выстроена вокруг того факта, что жестокость людей по отношению друг к другу снижается, когда насилие монополизируется государством. Вместе с этим развивается коммерция и торговля с их прагматической стратегией самоконтроля: понятно, что выгоднее оставить другого человека в живых – и пусть он со мной торгует или покупает у меня. Так что благополучие этого другого вдруг начинает иметь значение, порождая явление, которое Пинкер назвал «наращиванием разумности», включающей в том числе расширенные способность к эмпатии и представление о том, кто такие Мы[499]. Именно это явление становится фундаментом для т. н. революции прав: гражданских прав, прав женщин, прав детей, прав сексуальных меньшинств, прав животных. Подобные взгляды являются триумфом разума. Кроме того, Пинкер обращается к эффекту Флинна[500] – хорошо изученному статистическому феномену увеличения значений IQ за последнее столетие, – обосновывая существование «морального эффекта Флинна». Для Пинкера он означает, что повышение интеллекта и рост уважения к разумным доводам подстегивают деятельность модели психического состояния, умение понимать точку зрения другого и усиливают способность оценивать долговременные преимущества мирного существования. По словам одного из рецензентов, Пинкер «не опасается называть свою страну цивилизованной»{943}. Как и ожидалось, нападки посыпались со всех сторон. Левые возопили, что необоснованной переоценкой европейского Просвещения подогревается западный неоимпериализм{944}. Мое собственное политическое чутье ведет меня именно в этот лагерь. Тем не менее приходится признать, что на фундаменте культуры Просвещения выросли страны с минимальным уровнем насилия, малым количеством малолетних новобрачных, развитой системой защиты прав женщин и неприкосновенности гражданских прав. Правые обвинили Пинкера в том, что он ни в грош не ставит религию, утверждая, что добропорядочность изобретена Просвещением{945}. Но тут Пинкер остается красноречиво беззастенчив: он доказывает, что многое из того, что улучшило жизнь людей в последнее время, отражает переход от «признания ценности души к признанию ценности жизни». Других критиков волновало, что «наращивание разумности» ставит разум выше эмоций: у социопатов же, напоминали они, прекрасно развита модель психического состояния, их чисто рациональные мозги (с физиологическими нарушениями) принимают гнусные решения, а их весьма специфическое чувство справедливости поддерживается работой миндалины и островка, но не длПФК. Естественно, когда позади уже столько страниц этой книги, хорошо понимаешь, что ключевым фактором в данном вопросе является взаимодействие разума и чутья. Действительно ли люди стали не такими ужасными? По этому поводу идут острейшие дебаты. Пинкер бросил эффектную фразу: «Мы, возможно, живем в самую мирную эпоху за все время существования нашего вида». Его оптимизм основан на том факте, что, за исключением Балканского конфликта, Европа не воевала с 1945 г., а это самый длинный отрезок мирного времени в истории. Для Пинкера этот Долгий мир означает, что Запад опомнился после разрушительной Второй мировой, осознал преимущества сосуществования в рамках Общего рынка перед непрерывным пребыванием в состоянии войны и что вдобавок углубилось эмоциональное понимание состояния другой стороны. Критики наградили подобную позицию названием «евроцентризм». Западные страны могут сколько угодно нахваливать друг друга за миролюбие, очень кстати забывая о войнах, которые они вели в других частях света: Франция – в Алжире, Британия – в Малайзии и Кении, Португалия – в Анголе, Советский Союз – в Афганистане, США – во Вьетнаме, Корее и Латинской Америке. Развивающиеся же страны десятилетиями находились в условиях непрекращающейся войны: посмотрите на восточную часть Конго. Но еще более тяжкой виной стали кровавые «войны марионеток», когда Западный мир воевал чужими руками. Именно в XX столетии Советский Союз и США вооружали воюющие Сомали и Эфиопию, чтобы уже через несколько лет начать продавать оружие противоположной стороне. Так что годы Долгого мира отсчитывали только на Западе. Если мы продолжим утверждать, что в течение прошедшего тысячелетия жестокость неуклонно снижалась, то нам предстоит смириться с кровавой картиной всего XX столетия. Вторая мировая война унесла 55 млн жизней – больше, чем любой другой конфликт за всю историю. А если сюда приплюсовать потери Первой мировой войны, эпох правления Сталина и Мао, русской и китайской гражданских войн, то цифра погибших достигнет 130 млн. Пинкер подходит к вопросу, как и должно ученому. Он делает поправку на общую численность населения. По его подсчетам получается, что «всего» 36 млн погибших во время мятежа Ань Лушаня и гражданской войны в танском Китае VIII в. в действительности составили одну шестую часть мирового населения того времени – это эквивалентно 429 млн жизней в середине XX в. Если выразить число погибших в процентах, то Вторая мировая война едва попадает в верхнюю десятку, пропуская вперед в этом отношении мятеж Ань Лушаня, монгольские завоевания, ближневосточную работорговлю, падение династии Мин, падение Рима, набеги Тамерлана, уничтожение индейцев европейцами и торговлю рабами в Атлантическом регионе. Критики восприняли все эти цифры в штыки: «Эй, хватит подтасовывать данные, мы говорим о 55 млн погибших во Второй мировой против 8 млн умерших при падении Рима». И что, мы бы испытали вполовину меньший ужас, если бы во время событий 11 сентября 2001 г. в Америке проживало не 300 млн, а 600? Но оценка Пинкера обоснованна, и только анализ относительных показателей тех или иных явлений позволяет обнаружить, что в сегодняшнем Лондоне жить безопаснее, чем во времена Диккенса, или что уровень убийств у некоторых групп охотников-собирателей сравним с этим показателем в Детройте. Но Пинкер не сделал следующего логического шага: он не учел фактора продолжительности рассматриваемых событий. То есть он сравнил шесть (приблизительно) военных лет Второй мировой с 12-ю столетиями ближневосточной работорговли или, к примеру, четырьмя веками геноцида индейцев. Если ввести поправку на длительность, присовокупив ее к общим показателям численности населения, то Вторая мировая война возглавит список, Первая мировая попадет на третье место, Гражданская война в России – на восьмое, эпоха Мао – на десятое, а событие, которое даже не учитывалось в первоначальном списке Пинкера, – геноцид в Руанде – окажется на седьмом месте: там за 100 дней убили 700 000 человек[501]. И как нам расценить эту информацию: положительно или отрицательно? По сравнению с предшественниками мы совершенно по-другому распределяем гражданские права, иначе решаем, кому сочувствовать, а кому нет и каким мировым язвам давать отпор. Все меньше людей проявляют жестокость, и общество старается сдерживать таких и смягчать эффект их действий. Но есть и отрицательный аспект. У этого жестокого меньшинства теперь большие возможности и больший инструментарий. Подобные люди не просто кипятятся по поводу событий на другом континенте – они садятся в самолет и отправляются прямо туда, а уж там учиняют полный разгром. Харизматичные негодяи с помощью интернета могут вдохновить тысячи людей, а не жалкий десяток бездельников на деревенской площади. Террорист-одиночка уже не одиночка: он с легкостью находит единомышленников, и их общение дает «метастазы». И тот хаос, что когда-то учинялся дубиной или ножом, ничто по сравнению с чудовищными последствиями пулеметной очереди или бомбы. Кое-что исправилось, да. Но это не значит, что теперь все прекрасно. Итак, давайте рассмотрим один за другим основные выводы этой книги, которые смогут нам помочь. Некоторые традиционные способы Во-первых, вспомним стратегию, которая помогала уменьшать насилие уже десятки тысяч лет назад, – перемещение. Если между двумя индивидами из группы охотников-собирателей начинались ссоры, один часто уходил жить в соседскую общину, иногда добровольно, а иногда и нет. Похожим образом межгрупповые трения смягчались, если одна из общин снималась со своего места и переходила на новое, и это можно считать преимуществом кочевого образа жизни. Недавние исследования охотников-собирателей хадза из Танзании выявили еще одну выгоду подобной мобильности: она способствует дополнительному общению между собой особо активных, контактных индивидов{946}. Во-вторых, нам известен положительный эффект торговли, и это подчеркивал не только Пинкер, но и специалисты-антропологи. Верно замечено, что если товары не пересекают границы, то их пересекают армии – и не важно, идет ли речь о простом обмене на деревенском базаре или о подписи на международном торговом соглашении. Примерно это имел в виду шутник Томас Фридман, предложив нечто вроде миротворческой «теории Золотых арок»[502]: «Никакие две страны, на территории которых найдется “Макдоналдс”, не воюют друг с другом». Исключения, конечно, найдутся (например, вторжение США в Панаму, Израиля в Ливан), но по большому счету идея Фридмана имеет известный смысл: если страны достаточно стабильные, чтобы интегрироваться в мировой рынок предприятиями вроде «Макдоналдса» и достаточно успешные, чтобы удерживать эти предприятия на плаву, то жители этих государств скорее всего поймут, что мирная торговля выгоднее, чем возможные прибыли от военной добычи[503],[504]{947}. Торговля не является 100 %-ной защитой от войн. Например, Германия и Британия были надежными торговыми партнерами, но все равно вступили в Первую мировую войну противниками; масса народа рвется воевать, даже предвидя прекращение торговли и дефицит товаров. Вдобавок «торговля» – это палка о двух концах. Когда речь идет об обмене между племенами охотников из тропических лесов, то все отменно дружелюбно; а вот торговля в рамках Всемирной торговой организации может быть отменно коварной и подлой. Но раз уж страны способны развязывать войны с далекими государствами, то любые торговые связи, которые делают эти страны взаимозависимыми, послужат хорошим сдерживающим средством от войн. Культурное проникновение (включая торговлю) тоже укрепляет мир. Вот пример с привкусом современности: согласно данным по 189 странам, наличие цифрового доступа служит неплохим предиктором высокого уровня гражданских свобод и свободы СМИ. Причем данный эффект будет сильнее, если в соседней стране уровень гражданских свобод высокий, – ведь за товарами следуют идеи{948}. Религия Этот параграф я бы с удовольствием пропустил, но не могу. А все потому, что религия, безусловно, представляет собой самое значительное изобретение, определяющее культуру, мощнейший катализатор лучшего и худшего нашего поведения. Когда в главе 4 я рассказывал о гипофизе, то решил, что свои личные чувства по отношению к нему имею право оставить при себе. Но применительно к данной теме я все-таки чувствую обязанность изложить свое мнение. Итак: я получил жесткое религиозное воспитание, соблюдал все предписания; я рос глубоко религиозным. Но в 13 лет что-то во мне переключилось, и все здание вероучения рухнуло. С тех самых пор все мое существо отвергает любую религиозность или невещественность природы; я скорее замечу разрушительные последствия какой-то религии, чем ее положительные результаты. Однако я с удовольствием общаюсь с верующими, рядом с ними я чувствую волнение и бываю растроган – и одновременно не понимаю, как они могут во все это верить. И мне тоже хочется так же пылко поверить, но не получается… Вот, все сказал. Как уже говорилось в главе 9, мы создали невероятное разнообразие религий. Если мы рассмотрим только религии мирового масштаба, то заметим некоторые общие черты: а) Каждое из вероучений одной своей стороной обращается к самому сокровенному, личному, индивидуальному, тогда как другая сторона соотносится с обществом в целом; мы скоро увидим, что это два разных инструмента, когда дело касается лучших и худших наших поступков. б) Личное и общественное поведение ритуализировано внутри каждой религии; ритуалы становятся душевным прибежищем в тревожные времена, хотя массу тревог религия создает собственными силами. Следованием религиозным предписаниям снижается беспокойство, и это совершенно логично, если вспомнить, что тревога связана с отсутствием контроля, предсказуемости и социальной поддержки, а также с невозможностью выразить чувства. Религия предлагает определенное объяснение порядку вещей (почему и что случается), придает смысл и целенаправленность происходящему, выдвигает присутствие некой сущности, для которой мы значимы и которая благоволит к нам, внимает людским мольбам и выборочно отвечает просьбам таких же, как мы. Неудивительно, что религия положительно влияет и на здоровье (это не считая поддержки общины, которая помогает снизить уровень алкоголизма и наркомании). Вспомним роль передней поясной коры (ППК), которая бьет тревогу, распознав расхождения в ожидаемом и реальном положении вещей. Так вот, если расхождение не в лучшую сторону (реальное хуже ожидаемого), то у религиозных людей активация ППК ниже (показатели группы стандартизировались по личностным и когнитивным характеристикам). Есть и другие исследования, показывающие эффект снижения тревоги в результате регулярного исполнения религиозных ритуалов{949}. в) И наконец, все мировые религии делают упор на различие между Своими и Чужими, хотя каждая их них предъявляет разные требования для принятия в круг Своих и для поддержания «членства». Мы знаем достаточно много о нейробиологии религиозности; существует даже журнал с названием Religion, Brain and Behavior («Религия, мозг и поведение»). Повторение заученных молитв активирует мезолимбическую дофаминовую систему. Если это импровизированная молитва, то возбуждаются зоны, связанные с моделью психического состояния, т. к. мы пытаемся угадать точку зрения божества («Богу хотелось бы от меня не только скромности, но и благодарности; нужно не забыть это тоже упомянуть»). Мало того: чем больше персонифицирован образ божества, тем выше активация областей, вовлеченных в обслуживание модели психического состояния. Вера в возможность чудесного исцеления глушит возбуждение (когнитивной) длПФК, не давая пробиться сомнению. Повторение знакомых ритуалов активирует участки коры, связанные с привычками и бессознательными оценками{950}. Итак, кто же сердечней – религиозные или нерелигиозные люди? А это зависит от того, с кем они сейчас в контакте – со Своими или Чужими. Положим, религиозные люди общаются со Своими. Многочисленные исследования говорят, что да, они чаще добровольно помогают (внутри и вне религиозного контекста), больше жертвуют на благотворительность, более доброжелательны, чаще готовы доверять, быть честными и прощать в ситуации экономических игр. Однако есть целый ряд исследований, в которых не выявлено никакой разницы между религиозными и нерелигиозными людьми{951}. Откуда берутся расхождения в результатах? Начнем с того, что нужно обязательно уточнять, не основаны ли данные на собственной оценке испытуемых – религиозные люди склонны преувеличивать уровень собственной просоциальности по сравнению с нерелигиозными. Другой важный фактор – это публичность конкретного просоциального поведения. Религиозному человеку часто бывает чрезвычайно важно общественное одобрение, и поэтому он особенно постарается, если поступок совершается у всех на виду. В качестве иллюстрации контекстуальной зависимости сошлюсь на одно исследование, его результаты свидетельствуют, что члены религиозной общины действительно оказались более щедрыми, чем их нерелигиозные товарищи, – но только в день своего «Шаббата»[505]{952}. Еще один немаловажный момент: а о какой религии мы говорим? В главе 9 я уже упоминал, что ученые Университета Британской Колумбии – знакомые нам Ара Норензаян и Джозеф Хенрик, а также Азим Шариф – определили связи между характерными чертами разных религий и аспектами просоциальности{953}. Как мы помним, культуры малочисленных общин редко придумывают морализаторских божеств. Только когда группа становится достаточно велика, из-за чего люди вынуждены регулярно сталкиваться с незнакомцами и это становится обыденным явлением, – вот тогда-то общество и изобретает бога-судью: иудеохристианское/мусульманское божество. В подобных культурах явные и скрытые указания на религию поднимают уровень просоциальности. В одном исследовании религиозные участники эксперимента для начала решали простую подготовительную задачу: составляли предложения из слов, несущих или (в контроле) не несущих религиозный смысл (например, «дух», «божественный», «священный»); в первом случае подобная настройка приводила к повышенной щедрости (по сравнению с контролем). Это отсылает нас к феномену, описанному в главе 3: если в комнате висит плакат с изображением глаз, люди ведут себя там более просоциально. Когда в описанном эксперименте в качестве прайминга использовали слова, так сказать, мирского толка, но тоже подразумевающие контроль за поведением, – такие как «судья», «полиция», «контракт»[506], – эффект оказывался аналогичным. А это подтверждает главенство ощущения, что за нами наблюдают{954}. Итак, напоминание о боге-судье повышает человеческую просоциальность. Еще важно учитывать, как конкретное божество поступает в случае наших прегрешений. Чем страшнее обещанная кара, тем щедрее люди по отношению к незнакомым единоверцам. Может быть, жестокие боги ожесточают и людей (по крайней мере в экономических играх)? Результаты одного эксперимента подтвердили это: карающие боги желают, чтобы и я тоже карал. А результаты другого – опровергли: нет, придержи свою наличность, Бог тебя прикроет. Исследования в Университете Британской Колумбии выявили забавную закономерность. Если настроить респондентов на мысль о боге наказующем, то количество случаев жульничества уменьшится, а если о боге милосердном, то жуликов станет больше. По итогам последующего анализа ответов респондентов из 67 стран выяснилось, какой аспект бога превалирует для них в религии, на чем делается акцент – на рае или аде. Чем больше крен в сторону ада, тем ниже в той стране был уровень преступности. Когда дело доходит до Вечности, кнут работает лучше, чем пряник. А теперь обратимся к вопросу, как религия заставляет нас действовать из худших побуждений по отношению к Чужим. Вообще-то иллюстрацией к этому оказывается – как ни крути – история человечества. «Руки» каждой религии обагрены кровью: буддистские монахи поспособствовали массовым гонениям и убийствам мусульман в Рохиндже (Мьянма), квакер из Белого дома отпраздновал Рождество ковровой бомбардировкой Северного Вьетнама[507]{955}. За плечами каждого учения – религиозные войны, которые Наполеон (чаще всего эти слова приписывают ему) метко припечатал сравнением: «Люди убивают друг друга, чтобы доказать, что их воображаемый друг лучше». Да и все остальные войны не обходятся без поклона в сторону всемогущих помощников и свидетелей. Религия – это надежный катализатор насилия. Европейские католики и протестанты изничтожали друг друга почти 500 лет, шииты и сунниты – 1300. Страсти вокруг несогласия с различными экономическими или государственными моделями утихают гораздо быстрее: разве можно представить, что сегодня кинулись бы друг на друга разъяренные сторонники и противники указа византийского императора Ираклия I за номером 610 о смене официального языка с латинского на греческий. Как показало исследование 600 террористических группировок, действовавших в течение 40 лет, терроризм на религиозной основе наиболее долгоживущий, и непохоже, чтобы он ослабевал – идет постоянный приток новых бойцов. Праймингом на религию повышается уровень межгруппового противостояния. Так называемые полевые эксперименты выявили, что стоит христианину – даже в интернациональной Европе – пройти мимо церкви, как он начинает выказывать признаки негативного отношения к нехристианам. Еще в одном исследовании обратили внимание на эффект настроя на жестокого бога. Перед началом эксперимента респондентам дали прочитать абзац из Библии с описанием убийства женщины толпой из чужого племени. Затем половине испытуемых исследователи сообщили, что муж этой женщины внял совету своего племени, собрал войско и с целью отмщения устроил набег на соседей (сделав все, что положено по библейскому образцу, т. е. разрушил их города и убил всех людей и животных). А другой половине представили альтернативный вариант, когда, перед тем как мстить, спросили совета у Бога, и тот велел покарать нечестивцев{956}. Затем участников посадили играть в состязательную игру, и проигравшего в каждом раунде наказывали громким звуком. Громкость выбирал игрок-противник. Те, кто прослушал перед игрой вариант про Бога, повелевающего наказывать, увеличивали громкость звука, дабы «покарать нечестивца». Никто не удивился, что этот эффект оказался более значительным у мужчин, чем у женщин. Но вот чему удивились все, так это тому, что эффект был одинаково сильным и у респондентов-мормонов из Университета Бригама Янга, и у респондентов с либеральными религиозными взглядами – студентов одного из голландских университетов. А еще большее удивление вызвали атеисты (мы говорим об 1 % студентов из Университета Бригама Янга и 73 % голландских студентов): у них божественные репрессии тоже вызвали повышенную агрессивность – хотя и в меньшей степени. Другими словами, божественное поощрение насилия усиливает агрессию и у тех, чья религия не предполагает мстительной ипостаси бога, и у тех, кто вообще не религиозен. Конечно, религии влияют на рост жестокости и насилия не одинаково. Норензаян сделал обзор по исследованиям мусульман, сочувствующих палестинским террористам-смертникам, выделив среди них носителей индивидуальной и коллективной религиозности{957}. Если человеку была свойственна личная религиозность (ее оценивали по частоте индивидуальных молитв), то нельзя было предсказать, будет ли он поддерживать терроризм; таким образом, связка «ислам = терроризм» в целом оказалась несостоятельной. А вот частое посещение мусульманином мечети оказалось хорошим предиктором поддержки терроризма. Затем автор провел аналогичные исследования индуистов в Индии, русских православных, израильских евреев, мусульман из Индонезии, британских протестантов и мексиканских католиков. Всем им задавали одинаковые вопросы: пойдут ли они на смерть за свою религию и являются ли люди других религий причиной всех бед? И утвердительные ответы давали именно те, кто часто посещал службы, а не просто молился в уединении. Собственно религиозность не разжигает межгрупповое насилие; только в окружении единоверцев сужаются рамки самоидентификации, крепнут приверженность группе и обязательства по отношению к ней, любовь и ненависть становятся общими. Эти процессы чрезвычайно важны. Какой вывод мы можем сделать из всех этих разнообразных результатов исследований? Религиозность никуда не девается[508]. Может показаться, что карающие, морализаторские боги надежнее всего обеспечивают просоциальность. Атеистам привычно твердят, что отсутствие богов порождает аморальных нигилистов, а атеисты столь же привычно отвечают, что добродетель под страхом проклятия не особенно впечатляет. Впечатляет или нет, но пусть будет хоть такая. Трудности начинаются с того момента, когда коллективная религиозность разжигает межгрупповую вражду. Бессмысленно призывать религиозные общины к расширению концепции Своих. Это понятие у разных вероучений может оказаться самым неожиданным, начиная от признания Своими «исключительно тех, кто выглядит, поступает, говорит и молится, как мы» и заканчивая «всеми проявлениями жизни». Прямо руки опускаются, как представишь, что нужно убедить приверженцев первой категории подвинуться ближе ко второй. Общение Как мы обсуждали в главе 11, было много дискуссий о том, можно ли снизить межгрупповые трения, предоставляя членам разных групп возможность непосредственно общаться: когда люди узнают друг друга лучше, они начинают дружить. Но, несмотря на такое благостное предположение, межгрупповой контакт может запросто усилить враждебность{958}. Из главы 9 мы узнали, он ухудшает положение дел, если отношение к группам неодинаковое, если в группах неравное число членов, если меньшая группа оказывается в кольце более крупной, если межгрупповые границы определены нечетко, если группы настойчиво выставляют напоказ символы своих групповых ценностей (например, североирландские протестанты маршируют по районам, населенным католиками, размахивая оранжистскими[509] флагами). Стоя бок о бок, люди обдирают бока до крови. Понятно, что для снижения тревоги и страха требуется прямо противоположное: группы должны быть одного размера, вести себя с их членами нужно одинаково, и общение пусть происходит на нейтральной территории в отсутствие агитпропа, под бдительным надзором крупной организации. Взаимодействие групп проходит лучше всего, когда они работают над общей задачей, да еще если задача решается успешно. Тут мы опять обращаемся к содержанию главы 11: общая цель заставляет пересматривать дихотомию Свои/Чужие, выдвигая на первый план обновленный ансамбль Своих. Если соблюдены все эти условия, то устойчивый межгрупповой контакт действительно смягчает предубеждения, причем часто – решительно и надолго. Именно к такому выводу мы приходим, ознакомившись с обзором материалов 500 исследований по опросам 250 000 респондентов из 38 стран, опубликованным в 2006 г. Приблизительно одинаковый положительный эффект прослеживается в отношении расы, религии и сексуальной ориентации. В качестве примера приведем исследование 1957 г. по десегрегации торгового флота: чем больше рейсов белые моряки совершали совместно с афроамериканцами, тем сильнее менялись в положительную строну их расовые убеждения. Такой же процесс наблюдался у белых полицейских, когда их представления об афроамериканских коллегах улучшались в прямой зависимости от количества времени, проведенного с ними{959}. Более современный метаанализ добавил важные подробности: а) положительный эффект связан и с более глубоким знанием Чужих, и с усиленной эмпатией по отношению к ним; б) лучше всего межгрупповое общение происходит в обстановке совместной работы, на рабочем месте; сниженный уровень предрассудков по отношению к коллегам-Чужим часто распространяется на Чужих в целом и даже на другие типы Чужих; в) общение между традиционно доминантной группой и подчиненной миноритарной обычно сильнее снижает уровень предрассудков у доминантной группы; у миноритарной же предрассудки устойчивее и порог их преодоления выше; г) новые способы общения – такие как стабильные онлайн-отношения – тоже довольно хорошо работают{960}. Все это очень даже неплохо. Гипотеза контакта лежит в основе множества практических начинаний, когда люди из конфликтующих сообществ, обычно подростки или молодежь, собираются вместе с какой-то определенной целью, иногда на часовую дискуссию, а иногда на целое лето в лагерь. Так встречаются палестинцы и израильтяне, католики и протестанты Северной Ирландии, члены противоборствующих общин с Балкан, из Руанды, Шри-Ланки. Идея этих встреч состоит в том, что, после того как участники вернутся домой, их обновленную позицию начнут перенимать остальные. Новое понимание действительности будто бы прорастет сквозь застарелые предрассудки. Этот образ дал название одной из подобных программ – «Семена Мира».