Он выпрямился. Голубые глаза блестели ярко и безжалостно. Седой отступил. Его всегда поражала вот эта способность Убера мгновенно переходить из состояния покоя в состояние холодной ярости. Когда кажется, что воздух вокруг скинхеда искрит и разливается обжигающе холодным электричеством. – Вежливость, – сказал Убер негромко. – Я люблю слово «уважение». Он улыбнулся. Пнул лежащее тело ногой в высоком армейском ботинке. – Потому что я, на хрен, никакой не фашист. Понял? Убер повернулся к Седому. Тот смотрел на товарища открыто, без тени страха. С Убером только так и можно. Искренность, терпение и никакого страха. Как с детьми. Убер дернул щекой. – Разве я похож на фашиста? Седой оглядел его. Внимательно и спокойно. Напротив – забрызганное кровью лицо Убера. Ноздри раздуваются. Голубые глаза жестокие и яростные. Сейчас от Убера расходились, как излучение от реактора, волны бешенства. Седой сказал мягко: – Конечно, нет. Какой ты на хрен фашист? Последняя фраза настолько резко контрастирует с образом Убера, что это смешно. Убер засмеялся. Ладонью он стер со лба капли крови. Затем негромко запел. У него красивый, чуть хрипловатый тенор: Из праха человека слепил Господь. А мне Господь дал кости и плоть. Кости и плоть, спина как плита, Да мозги тупые, и башка не та[2]. Седой смотрел, как Убер поет. Красный скинхед – голый по пояс, высокий, широкоплечий, жилистый, с десятками заживших и заживающих шрамов. Крепкие длинные руки свисают вдоль тела. На плече черная татуировка: скрещенные серп и молот в лавровом венке. Седой опустил голову и увидел разбитые в кровь костяшки на кулаках Убера. «Кто-то слишком увлекается», – подумал он. – Вот так, – сказал Убер. Седой оглядел место побоища, еще раз задумчиво рассмотрел стену, заляпанную кровью, отметил белый зуб в кровавой луже на полу, зацепил взглядом безжизненное тело. Хотя нет, тело еще шевелилось. Седой присел на корточки, приложил два пальца к шее страдальца. Прислушался. Кивнул, выпрямился, повернулся к Уберу. Тот рассматривал стесанные до крови костяшки кулака. – За что ты его так? – спросил Седой. – Я пропустил начало. Убер поднял голову. Лицо, искаженное яростью, наконец разгладилось. – Он назвал меня фашистом, – сказал он спокойно. – И все? – удивился Седой. – Да. – Точно больше ничего? – Этого мало? – Убер поднял брови. – Думаю, тебе нужно быть посдержаннее, – сказал Седой. – Зачем? – удивился Убер. – Думаешь, я затем пошел в скины, чтобы быть сдержанным? Эй, чувак, стоять, сука! Готовься, сейчас я буду сдержанным. – Большая сила – большая ответственность, – сказал Седой. Молчание. Убер оглядел пожилого скинхеда, задумчиво почесал шрам на лбу. В глазах его появилось странное недоуменное выражение. Он переступил с ноги на ногу, покрутил головой. Казалось, эта мысль не помещается в его бритую, изуродованную шрамами упрямую голову. Но он все равно пытается ее там разместить – из уважения к Седому. Убер нахмурился. – Ты сейчас серьезно? – спросил он. Седой молча смотрел на него. Светло и строго, словно библейский апостол. И вдруг не выдержал, засмеялся. – Да нет, конечно. Это ж из комикса. – Блять, – сказал Убер. – На секунду я почти поверил. – Но ты в следующий раз все-таки полегче. Это всего лишь слова. – Да. – Убер кивнул. – Не стоит убивать за слова. – Вот именно. – Седой потер лицо, потянулся. – Жрать охота! Пошли перекусим? – Лады. А… – Убер замолчал, увидев в глазах Седова, что еще не все закончилось. Человек поднялся. «Здоровый, – подумал Седой. – Но дура-ак». Убер медленно повернулся. – С-сука, – сказал человек. Выплюнул на ладонь сгусток крови и два зуба. – Ты мне… я тебя… Он пошел вперед, набычившись. «Страшный, как пиздец». – Чувак, спокойно. – У-убью. – Чувак, будем честны, это не «Вишневый сад», – сказал Убер. – Это всего лишь пиздюли. Не надо делать из этого трагедию. Седой порадовался, что Убер говорит спокойно и насмешливо. Ни следа прежней ярости. Видимо, сегодня обойдемся без убийств. Это хорошо. – Я твоих детей найду и расчленю, – сказал человек тихо и отчетливо. – На кусочки порежу, сука. Убер ударил. Мгновенно, страшно и по-настоящему. Мужик подлетел и рухнул. Убер пнул его несколько раз. Затем прыгнул сверху. Седой только вздохнул и отступил, чтобы кровь его не забрызгала. «Убер в своем репертуаре». Мужика ему не было жалко. За некоторые слова действительно убивают. Он бы и сам убил за такое. Он вспомнил Еву – и печаль пронзила его насквозь. «Два раза бы убил». «Только как мы будем разбираться с начальством станции? – подумал Седой. – Ох, черт. Как не вовремя». 3. Мы проебали караван Петербург, разрушенный Катастрофой. Вдали возвышается поврежденный купол Исаакиевского собора. Мощные стволы лиан, проросшие сквозь камень под Медным всадником. Статую оплетают голые уродливые ветви. Разбитые и сожженные ржавые останки машин на площади. Все в густо-оранжевом свете. Скоро рассвет. Мимо статуй коней Клодта, зеленых от окисла, проходят люди в серых плащах и противогазах. За плечами у них огромные баулы. Это дальнобои, диггеры с секретным грузом. Идущий впереди диггер напевает себе под нос. В разрушенном войной мире мало кто знает «Holyday» Bee Gees. Легкая незамысловатая песенка. Высокий чистый голос Убера выводит: праздник хороший день самый лучший день праздник хороший день самый лучший день