Котел, или как это там правильно называется, был огромных размеров, почти с железнодорожную цистерну, и стоял на опорах из металлических уголков. Сверху к нему были подведены какие-то трубы диаметром с хорошее дерево, а заслонка открыта, так что я видел нутро, производившее жутковатое впечатление: щербатые красные кирпичи, горелка, напоминающая спасательный круг, и крохотная кучка пепла на дне. У стены напротив входа лежали какие-то книги, две высокие стопки, стянутые проволокой. Серые картонные обложки без надписей, пожелтевшие обрезы страниц… – Ты чего там? – донесся до меня голос Степана. Я вздрогнул, погасил свет, вышел и затворил тяжелую дверь. Я вернулся к Степану, сказал «Подожди» и вошел в дом. Как и в котельной, освещение здесь было в норме. Широкий коридор по сравнению с моим прошлым визитом не изменился, только пыли и грязи стало как будто бы больше. Я прошел по коридору и обнаружил, что он заканчивается решеткой и дверью. Они были не заперты. Я их открыл, нащупал на стене выключатель и зажег свет. Коридор сужался и уходил вниз, в подземный этаж. По обе стороны коридора были проделаны арки, которые вели в большие комнаты без окон, заставленные двухъярусными кроватями, солдатскими тумбочками и табуретками. Все понятно, казарма! В нашей спортроте, кстати, была очень похожая, и жилые помещения было почему-то принято называть «кубриками», на флотский манер. Я внимательнее пригляделся к кроватям, будучи почему-то уверен, что они должны быть размером меньше стандартного. Нет, такие же, как и в любом армейском подразделении. Только вот что интересно: некоторые кровати были аккуратно застелены, другие же отсвечивали голой металлической сеткой. Казарма заканчивалась деревянной дверью. Из замочной скважины торчал ключ. Я повернул его и вошел. Десяток двухместных столов, скамейки, подшивки пожелтевших газет, портрет Ельцина на стене. За пустым книжным шкафом виднелась еще одна дверь. Открыв ее, я оказался на пороге очередного коридора, под небольшим углом уходившего вниз, в темноту. Я вернулся на улицу. – Сколько можно болтаться? – пробурчал Степа. – Я думал, ты себе где-то шею свернул. – Тут кто-то был недавно. – Они и были, наверное. Сашок с товарищами. Может, и деньги где-то здесь спрятаны. Я поднял крышку багажника «ауди». Степа взял Гумбатова за ноги, дернул, перекинул через порог. Перочинным ножом перерезал клейкую ленту на щиколотках, потом одной рукой взял его за воротник куртки и выволок из машины, сильно зацепив головой о торчащие детали замка. Гумбатов замычал и задергался. – Чего? Пленник замычал энергичнее. – Будешь говорить, когда спросят. – Степа содрал скотч с глаз Гумбатова; процедура получилась болезненной, на ленте остались ресницы и добрая половина бровей, так что не будь Сашин рот крепко заклеен, его крик услышали бы и в городе. Степан ткнул Гумбатову указательным пальцем в солнечное сплетение, взял за шиворот и отвесил сочного пинка, указывая направление. Гумбатов засеменил к входу в дом. Не доходя до порога двух метров, он рухнул, но разлеживаться побоялся и начал быстро вставать. Я тронул Степу за локоть и напомнил, что мы договаривались придерживаться старой ментовской тактики: – Ты добрый, я злой. Так что пока не трогай его. – Хорошо. Только очень уж хочется. Гумбатов встал на ноги и затравленно озирался. Я мог представить его состояние. Если уж мне было не по себе на этой заброшенной базе, то что должен был чувствовать он? – Вперед! – рявкнул я. – Не оглядываться! Мы дошли до казармы. Гумбатов пару раз пытался рассмотреть нас, косясь через плечо, но я пресекал эти попытки ударами ног в поясницу. Больше всего я боялся, что не смогу удержаться и забью Гумбатова до смерти раньше, чем он ответит на наши вопросы. Оставалось надеяться, что присутствие «хорошего» Степы удержит меня от поспешной расправы. Гумбатов прошел половину наклонного коридора казармы, когда я сбил его с ног ударом под колено. – Лежать! Я нырнул под арку в спальный отсек, подхватил две табуретки и вернулся. Я нарочно задевал ими стены и топал; Саша, до того лежавший носом в пол, начал поднимать голову. С криком «Получай, сука!» я разнес табуретки на куски, ударив ими в пол около гумбатовской головы, поочередно с одной и другой стороны. Степан кинулся меня успокаивать. Я вырывался, брызгал слюной, пытался дотянуться до Гумбатова ногой. Раз или два я достал его каблуком по спине, а потом Степан оттащил меня на безопасное для пленника расстояние. – Погоди, пусть он объяснится. – Чего он может нам объяснить? Ну, чего? Мы сами все знаем! – Все равно надо дать ему сказать. – Нечего разговаривать! Валить суку, и все! Мы сюда притащились, чтобы с ним разговаривать? Да я его живым в печь засуну, и хоронить ничего не придется. Пусти! Степан, держа меня за плечи, обернулся к Гумбатову: – Саша! Гумбатов изогнулся, чтобы поднять голову выше, и отчаянно замычал. По-моему, он только сейчас узнал меня и понял, в чьи руки попал. – Ты будешь говорить? – Да как он сможет говорить, если я ему язык оторву? – Я дернулся и почти освободился из объятий Степана. – Тихо! Стой, погоди! Дай пять минут, хорошо? А потом можешь делать с ним все, что захочешь. Договорились? – Нет, я ему прямо сейчас кишки выпущу! Пусти! – Пять минут, Паша! Только пять. Я тебя очень прошу, ну? Договорились? – Не мешай, это мое дело! – Я рванулся и прежде, чем Степан смог меня оттащить, врезал Гумбатову ногой в заклеенную скотчем рожу. Получилось как надо, я раскровенил ему нос и подбил один глаз. Такого рода удары эффективны для психологического воздействия: ожидание казни страшнее, чем сама казнь. Я научился этому в «Крестах» от одного старого зэка. – Ладно, договорились. Но только пять минут, я засекаю. Я словно сдулся и позволил Степану отвести меня подальше от пленника. Демонстративно посмотрел на часы, а потом достал сигареты и закурил, наблюдая, как Степа сдирает клейкую ленту с головы Саши. Покончив со скотчем, Степа взял его под мышки и посадил, прислонив спиной к стене: – Как себя чувствуешь, Саша? – Херово! – Курить хочешь? – Не курю. – Это правильно. Курить – здоровью вредить. Хотя, если мы не договоримся, здоровье тебе ни к чему. Сечешь тему? – Секу… – Тебе пять минут дали. Что нас интересует, ты сам знаешь. Начинай говорить! – Лучше вы спрашивайте. – Выпендриваешься? – Просто я рассказывать не умею. – Кто стрелял в Кушнера? – спросил я. – Димка-Ботаник! Меня там и близко не было, это все он, честное слово! – Где он живет? – На Рентгена, номер дома не помню. Только его сейчас нет, он в Москву уехал, к родителям. Они там работают. – Мама в магазине, папа – в Думе, – кивнул я. – Откуда ты этого Ботаника знаешь? – У моей сеструхи муж – художник. Он в одном театре рисует, на Ржевке, «Театр души» называется. А Ботаник там в каком-то спектакле играет, он ведь учится в театральном… Я вспомнил Юлиану. Крепкая, оказывается, девочка! Утаила факт знакомства муженька с актером-убийцей. Боялась, наверное, что я и Крота опущу в ванну. Кто мог представить подобное благородство? Только не я! Я готов был поспорить, что наркоманка рассказала мне все. – Теперь давай про моего сына. – Я там ничего не делал, честное слово! – Совсем ничего? – Только вам тогда соврал про ментов. Как мне сказали, так и сделал. – Кто сказал? – Лесник. – Ботаник, Лесник! Что у вас за кликухи такие? – упомянуть Лису я забыл; впрочем, Гумбатов меня бы не понял. – Еще и Крот в вашей компании! – Макс не при делах. – Чего, Юлька ему ничего не сказала? – Вы и про нее знаете? – Слышь, убогий! Не твое собачье дело, что мы знаем, а что нет. Отвечай на вопросы, пока не оказался там, где сестренка!