– Что скажете, мистер Холл? – сурово осведомился глава бостонского отделения Хановер. – Если позволите присесть, то с удовольствием отвечу на любые вопросы, – отозвался Уинтер. Со всех сторон посыпались извинения. В круг тотчас поставили еще одно мягкое кресло, куда и усадили гостя. – Подобно только что прозвучавшему обвинению мой ответ будет состоять из двух пунктов. Во-первых, я намерен разрушить вашу организацию. Заявление было встречено вежливым, хоть и настороженным молчанием, и в голове Холла мелькнула мысль, что в качестве сумасшедших философов эти люди держатся вполне достойно. Лица их не отражали душевных движений. С абстрактным вниманием ученых слушатели ждали развития высказанной идеи. Даже вспышка гнева Луковиля оказалась краткой, и теперь экспансивный деятель выглядел таким же спокойным, как все остальные. – Объяснять, по какой причине, сейчас не время и не место. Вопрос слишком объемный и далеко не простой, – продолжил Холл. – Достаточно заметить, что именно я несу ответственность за столь радикальные изменения в поведении вашего шефа. Обнаружив его экстремальную приверженность этике – которую все вы разделяете, – я заплатил пятьдесят тысяч долларов и заказал его самого, обеспечил этическую санкцию и стал свидетелем, как Драгомилов поручил исполнение заказа мистеру Хаасу. Я прав, мистер Хаас? – Абсолютно. – Теперь перехожу ко второму пункту. Почему шеф именно мне доверил временное руководство своим бюро? Ответ очень прост: он видел, что с точки зрения этики я уже на полпути к вашему сумасшествию, понимал, что ни при каких условиях не нарушу слово чести. Я доказал это своими последующими действиями, всеми силами старался как можно точнее исполнять функции секретаря: исправно пересылал телеграммы, переадресовывал информацию по телефону, передавал приказы, удовлетворял все просьбы относительно денег. Я намерен и впредь честно выполнять данное мистеру Драгомилову обещание, хотя ваши действия вызывают у меня ужас и протест, но поступать буду так, как считаю правильным. Разве это не логично? Последовавшая пауза оказалась очень краткой. Луковиль встал, подошел к Холлу и подал руку. Остальные последовали его примеру. Затем Старкингтон внес предложение о выделении из средств бюро солидных сумм для помощи вдове Демпси и поддержки семьи – вдовы и детей – Харрисона. Последовало непродолжительное обсуждение, а как только суммы были определены, Холл выписал чеки и передал Мергветеру для передачи семьям погибших. Затем собрание приступило к обсуждению главного вопроса: как противостоять кризису и каким образом реагировать на предательские действия отступника. Не принимая участия в дискуссии, Холл, откинувшись на спинку кресла, слушал выступления и внимательно наблюдал за поведением странного сообщества. На совещании присутствовали семь человек, причем все, за исключением Хааса и Луковиля, выглядели как интеллигентные джентльмены средних лет, типичные представители состоятельного класса. Трудно было поверить, что в элегантной комнате собрались хладнокровные наемные убийцы. Точно так же казалось невероятным, что эти невозмутимые люди чудесным образом выжили в жестокой войне, что велась против них. Половина сотрудников уже погибли. В Бостоне остался только Хановер, в Нью-Йорке – Хаас, в Чикаго – Старкингтон со сломанной рукой, а в Сент-Луисе – любезный гостеприимный хозяин Мергветер. – С удовольствием прочел вашу последнюю книгу, – склонившись к Холлу, прошептал Мергветер, едва в обсуждении возникла пауза. – Ваша аргументация в пользу промышленного производства и против производства ремесленного безукоризненно убедительна. Но вот толкование закона снижающихся эффектов показалось не столь доказательным. Здесь готов поспорить. И этот человек без зазрения совести убивал, как и все эти вполне себе интеллигентные господа! Поверить в это можно было, лишь признав их невменяемыми. После совещания Уинтер Холл возвращался в город на трамвае вместе с Хаасом и с изумлением узнал из беседы, что перед ним бывший профессор, специализировавшийся на древних языках: греческом и санскрите. Луковиль оказался специалистом по культуре Востока, Хановер когда-то работал директором одного из лучших учебных заведений Новой Англии, а Старкингтон возглавлял редакцию известной газеты. – Но что заставило вас изменить род деятельности? – осторожно поинтересовался Холл. Они сидели в открытой части вагона. Трамвай уже въехал в центр города, и тротуары заполняли выходившие из театров люди. – Жажда справедливости, – ответил Хаас. – К тому же эта работа оплачивается намного лучше, чем преподавание древних языков. Если бы появилась возможность начать жизнь заново… Однако продолжения фразы Уинтер Холл так и не услышал. Трамвай на мгновение остановился на перекрестке, и Хаас, видимо, внезапно заметив нечто чрезвычайно важное, не сказав ни слова, не простившись даже взмахом руки, легко спрыгнул с площадки и исчез в подвижной толпе. Следующим утром Холл понял, что произошло. В газетах появилось сенсационное сообщение о таинственной попытке убийства. Хаас попал в больницу со сквозным ранением легкого. Врачебный осмотр показал, что жизнью он обязан неправильному расположению сердца, иначе пуля попала бы в цель. Но странность заключалась не в этом, а в том, что никто из окружающих не слышал выстрела. Хаас внезапно рухнул среди плотной толпы, а оказавшаяся рядом с ним женщина заявила, что за мгновение до этого слышала слабый, хотя и отчетливый, металлический щелчок. Шедший впереди мужчина тоже вроде бы слышал нечто подобное, но наверняка сказать не мог. «Полиция в растерянности, – писала газета. – Пострадавший недавно приехал в город и тоже ничего не понимает: утверждает, что не знает, кто мог бы совершить покушение на его жизнь, и даже не помнит, чтобы слышал щелчок, но утверждает, что ощутил сильнейший удар в том месте, куда попала пуля. Сержант уголовной полиции О’Коннел считает, что выстрел произведен из пневматической винтовки, однако начальник уголовной полиции Рэндалл отрицает версию и заявляет, что хорошо знает подобное оружие, а потому уверен, что незаметно использовать его в толпе практически невозможно. – Не подлежит сомнению, что это дело рук шефа, – заверил Холла Мергветер. – Значит, он по-прежнему в городе. Будьте добры, оповестите о событии Денвер, Сан-Франциско и Новый Орлеан. Он сам изобрел хитрое оружие и даже несколько раз давал его Харрисону, а тот возвращал после использования. Система такова: на теле, под мышкой или в любом другом удобном месте, помещается воздушная камера. Сам же механизм имеет размер не больше игрушечного пистолета и может быть скрыт в ладони. Отныне и впредь всем нам необходимо соблюдать крайнюю осторожность. – Мне опасность не угрожает, – возразил Уинтер Холл. – Я не член бюро, а всего лишь временно исполняю обязанности секретаря. – Слава богу, Хаас жив и, надеюсь, поправится, – сказал Мергветер. – В высшей степени достойный человек и маститый ученый. Чрезвычайно ценю его интеллект, хотя порой он слишком уж скрупулезен и, боюсь, получает определенное удовольствие от выполнения заказов. – А вы разве нет? – с интересом уточнил Холл. – Нет, как и никто из нас, кроме Хааса, только он обладает соответствующим характером. Поверьте, мистер Холл: преданно исполняя все задания бюро и не подвергая сомнению справедливость наказаний, лично я ни разу не совершил казни без внутреннего содрогания. Знаю, что в это трудно поверить, но считаю, что идти против собственной природы невозможно. Первый заказ я и вовсе вспоминаю с содроганием: сам чуть не лишился чувств. Впоследствии я даже написал эссе на данную тему – разумеется, не для публикации. Пространство для изучения обширно. Если заинтересуетесь, буду рад принять вас в своем доме и показать работу. – Спасибо, непременно приду, – ответил Холл. – Проблема весьма любопытна, – продолжил рассуждение Мергветер. – Неприкосновенность человеческой жизни – понятие социальное. Убивая себе подобных, наши примитивные, первобытные предки не испытывали угрызений совести. Теоретически и я тоже не должен переживать, но все же переживаю. Вопрос вот в чем: откуда берутся сомнения и душевные страдания? Неужели долгая эволюция цивилизации внедрила в сознание человечества концепцию неприкосновенности жизни? Или идея была внушена мне в детстве и отрочестве, в процессе обучения и воспитания – прежде чем я стал мыслить свободно? А может, обе причины здесь вообще ни при чем? Вот в чем заключается основная проблема, и найти ее разрешение было бы крайне любопытно. – Уверен, что так и есть, – сухо ответил Холл. – Но что же вы намерены предпринять в отношении шефа? – Уничтожить. Таков единственный способ доказать и отстоять собственное право на жизнь. Однако ситуация для нас абсолютно неординарная. Прежде те, на кого поступал заказ, не подозревали об опасности и не преследовали своих палачей, а шеф прекрасно знает о намерении исполнителей и, больше того, сам методично уничтожает их одного за другим. Кроме того, ему определенно везет больше, чем нам. Но мне пора: договорился о встрече с Хановером. – Не боитесь? – спросил Уинтер. – Чего? – Что, если шеф убьет и вас? – Нет, для меня смерть мало что значит. Во-первых, я надежно застрахован, а во-вторых, на меня не распространяется заблуждение, будто тот, кто лишил кого-то жизни, особенно дорожит собственной. Чем больше смертей на счету – а у меня их не меньше полутора дюжин, – тем проще и легче относишься вообще к смерти. Что же касается угрызений совести, то они относятся исключительно к жизни. Принадлежат жизни, а не смерти. Я и по этому поводу написал несколько отдельных эссе. Если пожелаете взглянуть… – Да, непременно, – поспешил заверить его Холл. – Тогда приходите сегодня вечером: скажем, в одиннадцать. Если не успею вернуться домой к этому времени, попросите, чтобы вас проводили в кабинет: оставлю записи на журнальном столе. Конечно, хотелось бы прочитать вместе с вами и сразу же обсудить, но если будет желание, можете написать, что думаете по этому поводу: очень любопытно. Глава 10 – Знаю, что ты многое от меня скрываешь, но не могу понять почему. Ведь ты же хочешь помочь мне спасти дядю Сергиуса? Глаза Груни, казалось, вспыхнули золотым светом, и в них было столько мольбы… Вот только на этот раз сердце Уинтера Холла осталось холодным, и он мрачно проворчал в ответ: – Судя по всему, твой дядюшка в этом не нуждается. – Что ты хочешь сказать? – с подозрением воскликнула Груня. – Ничего особенного, уверяю тебя: просто до сих пор он вполне успешно избегал опасности. – Но откуда тебе известно, что он цел и невредим? – удивилась Груня. – Ведь с тех пор, как он уехал из Чикаго, никаких известий не поступало. – Мистера Константина видели здесь, в Сент-Луисе… – Вот оно что! Не зря я подозревала, что ты от меня что-то скрываешь! Скажи честно, разве не так? – Так, – признался Уинтер, – но исключительно потому, что таков приказ твоего дяди. Поверь, ты не в состоянии ему помочь, даже найти его не удастся. Самое правильное для тебя – как можно скорее вернуться в Нью-Йорк. Еще битый час Груня терзала Холла расспросами, тот пытался успокоить любимую, но все напрасно: расстались они в крайнем раздражении, чрезвычайно недовольные друг другом. Ровно в одиннадцать вечера Уинтер Холл позвонил в дверь дома Мергветера. Заспанная горничная лет четырнадцати-пятнадцати, которую он явно разбудил, впустила посетителя, проводила в кабинет и распахнув дверь, сообщила: – Мистер Мергветер у себя. Хозяин сидел за письменным столом в дальнем конце комнаты. Света настольной лампы едва хватало, чтобы увидеть, что он, похоже, заснул: во всяком случае голова покоилась на сложенных на столе руках. Холл поздоровался, подошел ближе, даже коснулся плеча, однако ответа не получил и попытался взять за руку, но та оказалась холодной как камень. При более внимательном осмотре объяснение явилось само собой: темное пятно на полу и крошечное отверстие в жакете – чуть пониже плеча – сомнений не оставили: сердце руководителя Сент-Луисского филиала перестало биться, – а открытое окно за спиной подсказало, каким образом его настигла смерть. Холл бережно вытащил из-под сложенных рук рукопись. Жизнь философа оборвалась в тот самый момент, когда он просматривал собственное творение под названием «Некоторые размышления о смерти». На краю стола лежали другие записи под заголовком «Гипотетическое объяснение ряда необычных психологических черт личности». Решил, что родственникам Мергветера вовсе ни к чему видеть чересчур откровенные, изобличительные улики, Холл сжег бумаги в камине, выключил лампу и неслышно, на цыпочках, вышел из дома. На следующее утро Старкингтон сообщил ему печальную новость, а ближе к полудню газеты опубликовали подробный отчет о происшествии. Уинтер испугался не на шутку. Полицейские допросили горничную, и выяснилось, что заспанные глаза служили ей исправно: описание посетителя, которого она впустила в одиннадцать вечера, в полной мере соответствовало действительности. Малейшие подробности внешности были замечены и переданы почти с фотографической точностью. Холл встал и посмотрелся в зеркало. Ошибки быть не могло: отражение представило того самого человека, которого полиция разыскивала по подозрению в убийстве: совпадало все, вплоть до булавки на галстуке. Он вытащил из чемодана одежду, которую взял в дорогу, и постарался максимально изменить внешность, вышел из отеля через боковую дверь, сел в такси и отправился по магазинам, чтобы обновить гардероб – начиная с головного убора и заканчивая ботинками. Вернувшись в номер, Уинтер обнаружил, что еще успевает на ближайший поезд в западном направлении. К счастью, удалось позвонить Груне и сообщить об отъезде. Холл даже позволил себе предположить, что в следующий раз Драгомилов объявится в Денвере, и посоветовал ей ехать туда. Только в поезде, за пределами Сент-Луиса, Уинтер успокоился настолько, что сумел обдумать сложившуюся ситуацию, и в результате долгих размышлений пришел к выводу, что и сам ступил на путь приключений, причем оказался он весьма извилистым и опасным. Занявшись расследованием убийств, он влюбился в дочь идейного вдохновителя и руководителя организации, затем стал временным секретарем бюро, а теперь превратился в преступника, подозреваемого в убийстве, которого разыскивает полиция. «Довольно практической социологии! – твердо решил Холл. – Если удастся выбраться из лабиринта, ограничусь чистой теорией, а все свое время и энергию посвящу исключительно кабинетной работе». На вокзале Денвера Холла встретил очень грустный начальник местного отделения Харкинс. Причина грусти выяснилась уже в машине, по дороге на окраину города, когда он укоризненно спросил: – Почему вы нас не предупредили? Упустили шефа, а мы так надеялись, что в Сент-Луисе его наконец прикончат, что совсем не подготовились. – Значит, он уже приехал? – удивился Уинтер. – Приехал! Сказали тоже! Не просто приехал, а успел разделаться с двумя нашими сотрудниками. Погибли Бостуик, который был мне почти братом, и Калкинс из Сан-Франциско. А теперь еще пропал из виду Хардинг – тоже в Сан-Франциско. Просто ужасно! – Харкинс вздрогнул. – Я расстался с Бостуиком всего за пятнадцать минут до его гибели. Парень недавно женился, выглядел таким счастливым и жизнерадостным! Его жена безутешна! Слезы застилали Харкинсу глаза, и пришлось существенно снизить скорость. Холл заинтересовался: в поле зрения попал новый тип психического отклонения – сентиментальный убийца. – Но что же здесь необычного? – удивился он искренне. – Вы же несете смерть другим людям. Феномен остается постоянным. – Нет, в данном случае все иначе. Бостуик был моим ближайшим другом, надежным товарищем. – Но ведь у тех, кого вы убили, тоже были друзья и родственники. – Ах, если бы вы видели Бостуика дома! Это был образцовый семьянин и просто хороший человек, по-настоящему хороший, едва ли не святой: настолько деликатный, что и мухи не обидит. – Но ведь то, что случилось с ним, лишь повторило его действия по отношению к кому-то другому. – Нет-нет, здесь совсем другое! – страстно воскликнул глава денверского отделения бюро. – Если бы вы знали его лично, то не смогли бы такое сказать. Все его любили. – Несомненно, и жертвы тоже? – Да. Если бы имели возможность, то наверняка бы полюбили, – торжественно провозгласил Харкинс. – Он сотворил так много добра! И продолжал бы творить, если бы не погиб. Как его любили четвероногие друзья! И даже цветы его обожали! Бостуик возглавлял даже Общество гуманности: активно поддерживал противников вивисекции. Что говорить! Он и сам боролся всеми возможными способами за предотвращение жестокого обращения с животными. – Бостуик… Чарлз Бостуик, – задумчиво пробормотал Холл. – Да-да, помню. Обратил внимание на некоторые из его журнальных статей.