Огонь питался коксом, и его силу приумножали струи жгучего воздуха, которые отхаркивали, насколько она могла видеть, две группы по семь фурм, выступающих с каждой стороны печи. «Семь, – подумала она. – Золотое, магическое число. Что тут, что там. Но, может быть, просто-напросто восьмая пара сопл больше не работает. Да, магия здесь ни при чем. Восьмая пара сломана». Она потянулась, потом встряхнулась. У нее под ногами, переливаясь радужными цветами, побулькивала липкая смесь расплавленного металла и углеродных примесей, карминная, желтая, черная. Толстым слоем. Если бы она захотела в него нырнуть, то не достала бы дна. Пламя по-настоящему не слепило, но было до жути плотным, и Сара Агамемниан ощущала его на себе скорее как тяжелую драпировку, а не как хлещущий вихрь. Температура казалась едва переносимой, потоки воздуха свистели, выли оглушительным образом. «Ну ладно, – подумала она. – Бесполезно задерживаться в таком очаровательном окружении». Она вновь прочитала молитву, затем привела себя в равновесие, развернула и снова сложила крылья. Ее рассудок был уже не таким ватным, как когда она открыла глаза, и теперь она в деталях вспомнила, что ей предстояло сделать, как и указания, которые должны были помочь ей добраться до помянутого Макдугласа. В пяти метрах от места, где она находилась, виднелась дверь, она вела наружу, в, несомненно, хорошо освещенный, но по контрасту казавшийся совершенно темным зал. Она направилась к этому черному прямоугольнику, перешагнула через ручеек расплавленной стали, который тек по желобу, сделанному из неведомого жаропрочного материала, и вышла. Снаружи стояла ночь, но огромное пространство заливал свет фар и прожекторов, в котором были видны как на ладони многочисленные промышленные сооружения, блоки из черной стали в несколько этажей, испещренные лабиринтом люков и оплетенные еще более черными трубами. Дальше, примерно в трехстах метрах, высилась вторая домна. Было жарко, почва казалась промасленной, воздух провонял серой, угольной пылью, горелым маслом и огнем. «Внутри было лучше», – промелькнуло в голове Сары Агамемниан, и ей тут же пришлось парировать удар: на уровне живота на нее со свистом обрушился длинный металлический стержень. Какой-то работяга попытался достать ее кочергой. В самый последний момент она подлетела на пару метров, увернулась от удара импровизированного оружия, сделала пируэт и ринулась на своего неприятеля. Все произошло так быстро, что тот ничего не понял или, по крайней мере, не имел времени подумать, как отбиться от появившейся из печи чудовищной птицы. Не успели откликнуться даже его рефлексы. Железный стержень отлетел в сторону, и человек, выпустив его из рук, ощутил у себя на грудной клетке ласковый пуховой нажим, мгновенно превратившейся в жуткий удар. Далее он ничего не почувствовал, по крайней мере в рамках того, что принято называть миром живых. «Ну вот, начинается», – подумала Сара Агамемниан, подтягиваясь по решетке с мелкими отверстиями, прикрывавшей бетонную облицовку. Отверстия имели форму цветка с четырьмя лепестками. «Как мило», – подумала Сара Агамемниан. И затем обезоружила второго вооруженного кочергой человека, который двигался ей наперерез. Как и первый, он был одет в огнеупорный комбинезон невнятного грязного цвета, но на сей раз с нагрудной бляхой, из которой она вынесла, что имеет дело с техником по ремонтному обслуживанию Майклом Бриггсом. «Это не тот, кого я ищу», – подумала Сара Агамемниан. Обезоружила его и убила. Поскольку она прибыла туда отнюдь не ради истребления сталелитейного пролетариата, Сара Агамемниан поспешила покинуть завод, не отвечая более на провокации и нападения. Издалека замечая, что к ней приближаются, она всякий раз успевала либо обогнуть первую попавшуюся машину и затаиться в ее тени, либо нырнуть в какой-нибудь проход и выбраться другим путем, так, чтобы никто не перехватил. В какой-то момент добрых полтора десятка человек обсуждали друг с другом, как преградить ей дорогу и ее нейтрализовать. Наряд службы безопасности переговаривался по рации, но не шел на прямой контакт. Очевидно, раздающие приказы поняли, что имеют дело со слишком сильным противником, и, хотя энергично жестикулировали, попав в поле зрения камер наблюдения своего ведомства, в целом примерялись, но не приближались. Спустя несколько минут она преодолела решетки ограждения, оставив позади крики, призывы, сигналы тревоги на фоне апокалиптического лязга и грохота машин. Она пересекла газон, парковку, еще одну, вышла на пустынный бульвар и зашагала по обочине дороги, которая, как она предполагала, вела в неведомый населенный пункт, поскольку ее с двух сторон освещали фонари. Ночь, стоило отступить от высвеченных на траве и асфальте желтых конусов, становилась густой, как чернила. Небо обходилось без звезд. Время от времени внезапно возникали автомашина или грузовик с включенным на полную мощность мотором, просвистывая шинами в застоявшейся на мостовой воде, и тут же стремительно растворялась во мраке. Издалека до нее донеслась назойливая терция полицейских сирен. Если силы перехвата направлялись к сталелитейне, с одной стороны, они выбрали не ту дорогу, по которой сейчас шла Сара Агамемниан, а с другой – явно попадали к шапочному разбору. Пошел дождь, поначалу как легкая морось, потом, очень быстро, как отвесный, все более неистовый водопад. «Это меня освежит», – подумала Сара Агамемниан, заставляя себя быть оптимисткой, но без особого энтузиазма. Ее перья, пух на лице и крыльях, которые без ущерба выдерживали контакт с огнем и высокотемпературными потоками воздуха, недолюбливали соприкосновение с водой, легко намокали и обвисали, транслируя в адрес плоти неприятные, исполненные усталости и дрожи послания. «Это меня очистит», – добавила она и попыталась заняться самовнушением, дабы полюбить дождь. «После печи я вся покрыта грязью; чего доброго, изгваздалась с ног до головы в дегте». И тут она набрела на поселение, которое где-нибудь на севере могло бы получить громкое звание городка. Табличка, установленная перед первыми его жилищами, гласила, что называется оно Блэк Виллидж. Это было сумрачное место, занавешенное пеленой ледяных капель, и трудно было вообразить, что кто-то спит за его стенами и темными окнами – впечатление запустения и безлюдья было столь сильным, что в качестве его обитателей на ум приходили только истощенные старики со старухами или бобыли-покойники. Вереница приземистых домов слева, такая же справа, несколько неоновых вывесок над пустыми парковками. Автозаправочная станция с погашенными огнями. Бакалейная лавка с опущенным железным занавесом, над фасадом которой все равно горели три мрачных светильника. Мотель, который сине-белым, местами мигающим курсивом сообщал потенциальным путешественникам, что примет их в любое время дня и ночи и носит симпатичное название Новый Мотель Блэк Виллидж. «Новый Мотель Блэк Виллидж, – подумала Сара Агамемниан. – Остановлюсь-ка здесь, пока не рассветет». Она обошла заведение, убедившись, что на стойке регистрации царит запустение, а все ключи висят на своих местах, взломала дверь и наугад выбрала один из них, сняла с доски остальные и, захватив с собой несколько, бросила оставшиеся в ящик, чтобы не выдавать сразу злонамеренному следопыту номер занимаемой комнаты, потом снова вышла на дождь, вновь, как учили, заперла дверь, чтобы не оставлять следов, проследовала по ближайшей галерее и в конце концов вошла в 35-й номер, который выбрала не совсем наугад. Она любила нечетные числа, тем паче кратные семи. В комнате пахло грязным паласом, носками коммивояжера и моющими средствами на жавелевой воде. Она заперла дверь на засов и для безопасности набросила цепочку; не зажигая света, обошла комнату, удостоверилась, что там имеется вполне пристойный душ и туалет, и, успокоенная, отряхнулась, рассеивая вокруг скопившуюся в перьях влагу. «Могло быть и хуже, – подумала она. – Подожду здесь, пока не прекратится дождь, а на рассвете – в город. Добуду оружие и отправлюсь. Займусь там Макдугласом». Она зашла в ванную и покопалась на полках из древесностружечной плиты. Раскопала два махровых полотенца, маленькое мыльце, но никакого оружия. «Будто был шанс подцепить здесь пистолет. Мечтать, милая моя, не вредно». Она замерла напротив зеркала. Несмотря на темноту, она видела себя: элегантная масса белых перьев, почти без пятен сажи, тонкое лицо, пушок на котором вновь распушился, на левой ключице, у самого основания крыла, чуть обуглившаяся зона. «Мечтать, милая моя, не вредно», – повторила она про себя. Затем она приготовилась дожидаться утра. Подошла к оконному проему, отодвинула занавеску, чтобы придвинуться к стеклу, и оперлась о кирпичную перегородку. Она не шевелилась. Снаружи все тонуло в темноте, лишь в двадцати метрах сквозь нарастающую толщу дождя с трудом прорывался свет от фонаря над стоянкой для мотоциклов. Вода шумно хлестала по двору и, при более сильных порывах ветра, начинала стучать по стеклу. Так прошло два часа. Если не считать водоворотов дождя, в ночи ничто не двигалось. Сара Агамемниан, зная, что ей не понадобится спать вплоть до возвращения с задания, спокойно изучала пейзаж. Ее не клонило в сон, она хранила бдительность и размышляла о своей цели, об этом самом Макдугласе, на которого ее навела Служба действия и у которого в рукаве куда больше уловок, чем у любого нормального человека. Прокручивая в голове те препятствия, которые ей надо будет преодолеть, прежде чем она доберется до Макдугласа и его обезвредит, Сара Агамемниан увидела, как во дворе появился какой-то силуэт. Это был мотоциклист в кожаном комбинезоне. С него ручьями стекала вода, свет фонаря серебрил его силуэт, и он заметил ее за стеклом. Она не стала прятаться за занавеской. Он направился к ее комнате, подняв, словно в знак приветствия, руку. «А что, если этот тип – первая из ловушек, расставленных Макдугласом?» – подумала Сара Агамемниан. Она подождала, пока мотоциклист не подойдет к окну на метр, чтобы 33. Йабадгул как-то там Женщина была почитай что слепой. Ее бесподобные изумрудно-зеленые глаза позволяли разве что уловить разницу между солнцем и луной или обнаружить самые существенные препятствия, которые могли встать у нее на пути, стены, например, или деревья, или буйволов, когда она шла по сельской местности. В остальном она доверялась слуху, а также Моогле, разумному зверьку, которого она днем и ночью носила на поясе, который жил с ней в симбиозе и вел ее сквозь лабиринты напастей. Моогле постоянно описывал ей мир, телепатически или на словах, а чаще смешивая эти две техники. Благодаря этой постоянной поддержке женщина шла бодрым шагом посреди проезжей части, по уходящей вдаль широкой магистрали, которая вела к госпиталю. Она узнала, что там комиссия заслушивает кандидатов на то, чтобы отправиться по ту сторону, собрать там как можно больше сведений и вернуться назад, и почувствовала, что вполне созрела для миссии подобного рода. Ее звали Сарайя Абадгул. Она была молода, от силы тридцати пяти лет, но так долго жила в экстремальных условиях и в критическом окружении, среди кочевников, нищих, беженцев и осужденных на смерть, что внешне выглядела скорее как старуха. Она выглядела на твердые восемьдесят, с потрескавшимся и почерневшим от десятилетий мытарств лицом. Поскольку мысль о том, чтобы прельщать мужчин, никогда не приходила ей в голову, а сексуальность, напротив, с юношеских лет вызывала у нее ужас, она безо всякой печали принимала износ своего лица. Ее ничуть не беспокоило, что она похожа на старую голодранку, уже почти и не женщину. Это по меньшей мере позволяло ей не быть изнасилованной при первом удобном случае сотоварищами по несчастью или дортуару. – Осторожнее на следующем шаге, – предупредил Моогле. Но предупреждение немного запоздало, и Сарайя Абадгул по колено провалилась в иссохшую рытвину. Грязь спеклась здесь в своего рода корку, которая предательски слилась с окрестной почвой, и прямо под ней образовалась наполненная пылью яма величиной с огромную лохань. Такие ловушки встречались сплошь и рядом и были типичными для этих мест. Воздух постоянно разносил мучнистый песок, крохотные чешуйки слюды, которые скапливались в выемках на дороге. Перед рассветом влага, приносимая сюда с моря, оседала на поверхности ловушек, потом, когда она исчезала под натиском одуряющей жары, земля затвердевала слоем в несколько миллиметров. И ничто более не говорило прохожему о наличии западни. Сарайя Абадгул не вывихнула себе лодыжки и, смакуя ощущения от набившейся в обувь горячей пыли, не спешила выбираться из ямы, но тут ее потревожила подоспевшая к месту происшествия ватага сорванцов. Беспризорники, самому старшему из которых было, надо думать, лет одиннадцать-двенадцать, сбились перед ней в полукруг и покатывались со смеху. Моогле пробормотал, что были они чумазыми, в лохмотьях, и били себя по бокам, как шимпанзе, поднимая вокруг клубы желтой пыли. Сарайя Абадгул навострила уши и насчитала семерых, четырех мальчишек и трех девчонок. – Справа еще восьмой, – поправил Моогле. – Нагибается. Он молчалив и замкнут, не смеется вместе с остальными. Он нагибается за булыжником. По-прежнему завязшая в песке Сарайя Абадгул крутанула свой посох из розового дерева, чья древесина тверда как металл, и семеро хулиганов подались назад, сменив хохот на ропот. Восьмой, тот, который нагибался и теперь держал в руке камень, выпрямился, улучил удобный момент и метнул свой снаряд. – Летит тебе в правую щеку, – оповестил Моогле. Сарайя Абадгул отклонилась в сторону и тут же почувствовала у виска поднятое камнем дуновение вкупе с весомым запахом выжженной земли и уличных клещей. Надо же, подумала она, ну и подонок этот сопляк. Ему нужен хороший урок. Одним усилием бедер и икр она выбралась из ямы с пылью. Вся ребятня уставилась на нее, не зная, что и думать. Маленькая ватага грязных и жестоких сирот, способных на все, чтобы выжить и помешать жить другим. Они оторопели от силы и ловкости этой женщины в отрепье и, ничуть не жалея о том, что над ней насмехались, отступили на шаг, чтобы оказаться вне досягаемости ее посоха, продолжая там злобно гримасничать. Самый опасный, тот, что запустил камнем, внезапно понял, что напал на кого-то совсем не такого безобидного, как оборванная старушенция. – Эй, – глупо пробубнил он. – Вы видели эту штуку у нее на пузе? Сарайя Абадгул в подробностях поняла все, что он думал, напуганные обрывки его мыслей доносил до нее Моогле. Живая растрепка, думал чумазый пацан, что-то вроде большого плюшевого паука, мохнатого, глаз не видно, а взгляд проникает прямо в сознание. В него-то и нужно целить, подумал он. Завершив пролет, камень отскочил от окаймлявшего водосточный желоб цемента и докатился до прилавка, за которым какой-то крестьянин, сидя по-турецки, дожидался покупателей, разложив на грязной тряпице пять стручков сладкого перца и горсть грецких орехов. Сарайя Абадгул шагнула к нападавшему и, сориентировав свой посох в горизонтальной плоскости, с силой ударила пацана на уровне виска и уха. Парнишка отлетел на три метра, шатаясь и спотыкаясь, пытаясь унять боль, прижимая обе руки к раненому месту; потом он потерял равновесие и рухнул на край тротуара среди скопившихся дюн пыли. Остальные предпочли отмежеваться от него и дали деру, даже не оглядываясь через плечо, как будто за ними по пятам гналась какая-то темная сила или собаки. Он остался один, приходя в себя в водостоке. – Если хочешь его прикончить, – подсказал Моогле, – самое время. – Я не хочу его приканчивать, – пробурчала Сарайя Абадгул. – Я хочу добраться до госпиталя, пока не закончилась запись. Она бодрым шагом отправилась по проспекту дальше. Детвора исчезла. Под деревьями чередой выстроились мелкие уличные торговцы и сельчанки. Они восседали на корточках у своих мизерных товаров: пары галет, графина с водой и грязного стакана, еще дальше – помидора и четырех перезрелых бананов. Моогле описывал все это Сарайе Абадгул. Она не останавливалась, чтобы разжиться водой, хотя солнце припекало, а ей хотелось пить. С одной стороны, она годами приучала свой организм бороться против жажды, с другой – полагала, что отыщет в госпитале кран и сможет напиться. Проходя мимо очередной продавщицы воды, она услышала, что ее догоняет все тот же плохиш, и инстинктивно развернулась и подняла посох. – Э, да у него нож, – заметил Моогле. – Он припустил со всех ног и, судя по всему, хочет с разбега налететь на тебя слева и пырнуть раз-другой. Сарайя Абадгул сосредоточилась, выждала несколько долей секунды, потом, отступив на полметра, обрушила свой посох розового дерева. Она почувствовала, как трескается череп мальчугана, перехватила орудие и, равнодушная к вою раненого, нанесла еще один мощный удар, пришедшийся между челюстью и ключицей. Нападавший распластался где-то в стороне. Он выронил нож и больше не шевелился. – На сей раз ты его прикончила, – сказал Моогле. – Поди знай, – сказала Сарайя Абадгул. – То еще отродье, вроде его пришиб, а он снова за свое. Она проникла за решетку госпиталя и очутилась в мощеном дворе. Метров через десять к ней подошел охранник и, узнав мотивы ее визита, почувствовал к ней симпатию и стал отговаривать от встречи с комиссией. До нее было слишком много кандидатов, больше сотни, они уже три дня скапливались на лестницах и в коридорах, нет никакой уверенности, что ее вызовет конкурсная комиссия, а кроме того, если у нее нет железобетонного досье, она вполне может кончить в гноилище, а не среди прошедших отбор. Когда он уже заканчивал свою речь и собирался по-братски похлопать посетительницу по плечу, он внезапно заметил Моогле, застыл и умолк. Сарайя Абадгул поблагодарила его за советы и направилась к зданию, на которое он ей перед этим указал. Ее остановил второй охранник, спросил, в порядке ли у нее досье, но не стал настаивать, когда она заявила, что комиссия примет ее и без досье. – Как вас зовут? – спросил охранник: чем не повод оправдать свое присутствие или свои функции у входа на лестницу. – Йабадгул как-то там, – властно объявила она, проходя мимо. Тот запротестовал было, но почувствовал рядом с собой присутствие Моогле и сглотнул слюну. – Проходите, – покорно пробормотал он. Очутившись в коридоре, Сарайя Абадгул, поигрывая локтями и посохом, громогласно заявила, что по причине своего возраста и увечья должна идти вне очереди. Она перешагивала через спящих, полутрупов, скорчившихся, как будто ее право на это не подлежало сомнению. Моогле постоянно вмешивался, чтобы помочь ей в продвижении, которое сопровождалось сумятицей, раздражением, яростными протестами и плевками. Несколько кандидатов пытались было пнуть ее ногой, но реакция на это была столь молниеносной, сухой щелчок посохом по лицу замахнувшегося столь звучным, что урок был усвоен, и очень скоро никто не пытался физически ей воспрепятствовать. С другой стороны, несмотря на недостаточное освещение, кое-кто заметил прицепившееся к ее животу черное пятно и наверняка услышал или почувствовал его немногословное нашептывание, и всех присутствующих с быстротой молнии накрыл ужас. Уже много лет ходили слухи, что по округе бродит слепая колдунья, которая калечит своим посохом всех, кто ей перечит. Своим волшебным посохом и с помощью того, что в легендах становилось то носимой ею на поясе собачьей головой, то огромным пауком, прижившимся у нее на груди, то пригоршней дополнительных глаз, которые жутко сверкали из-под ее рубища. Кандидаты расступались перед ней, стоило им связать ее с этой легендой. Но когда она подошла на несколько метров к двери, за которой заседала комиссия, эта дверь распахнулась, и в проеме появился толстяк, его голые ноги под хламидой были замызганы потом и 34. Нуар 3 Я подумала, что Тассили окончательно впал в неподвижность, но, будто под воздействием внезапного прилива адреналина или того, что занимает здесь его место, он приподнялся и вновь оказался на четвереньках, потом продолжил подниматься, хватаясь за бревенчатую опалубку, у подножия которой мы распростерлись. На операцию ушло какое-то время, но по ее завершении он приник к кое-как ошкуренным стволам, на некоторых из которых еще сохранились обрубки ветвей, торчали сучки. Тассили наверняка цеплялся за них, чтобы крепче держаться и не опрокинуться навзничь. В свою очередь принять вертикальное положение захотелось и мне, я потихоньку зашевелилась в своем углу. Я чувствовала контакт с телом Гудмана. Гудман не шевелился. Сидел на корточках и не шевелился. Все его силы уходили на то, чтобы поддержать крошечное пламя, которое горело у него на правой руке и едва-едва нас освещало. Вокруг царила глубокая тишина, но было слышно, как судорожно дышит Тассили, если этот глагол еще способен что-то означать в нашем положении. Он пыхтел так час или два, за это время я успела встать на ноги и оперлась на горбыли, потом он пробормотал несколько фраз относительно запахов, что веяли на уровне его лица. Я с трудом его понимала. По-моему, речь шла о плесени, сырости, лесе. Потом он смолк. У меня было такое впечатление, будто он сплющил губы и вообще все лицо о бревенчатую стену, высматривая что-то находящееся по ту сторону. – Ты что-нибудь видишь? – спросила я. – Эй, Тассили, ты видишь, что там, с другой стороны? – спросил Гудман. Тассили оторвался от деревянной опалубки и, поначалу очень медленно, потом все быстрее и быстрее, стал заваливаться назад. Через какое-то мгновение он вновь лежал на глинобитном полу, запыхавшийся и, быть может, ушибленный, но, поскольку он не стонал, казалось, что он предпочел вот так растянуться на спине, чтобы отдохнуть, или подремать, или начать рассказывать новую, лишенную конца историю. Гудман тряхнул в его сторону той рукой, что в огне. От этого движения что-то затрещало и прибавилось света. Появилось лицо Тассили, неразборчивая маска, будто пропитанная угольной пастой, которая свела на нет все ее выпуклости. – Ты увидел, что там, с другой стороны? – настаивал Гудман. – Да, – солгал Тассили, чтобы поддержать беседу. – Это Блэк Виллидж? – предположила я наугад, ничего не имея в виду, опять же, наверное, просто не желая, чтобы наш диалог затух. – Ну да, – солгал Тассили. Несмотря на наши усилия, дальше между нами повисло молчание. В нем не было ничего враждебного, оно было лишено всякой неловкости. С самого, или почти, начала мы испытывали чувства братской привязанности и солидарности, но нас одолевала непомерная усталость, и мы проводили бόльшую часть времени, притворяясь, что активны умственно и физически, делая вид, что разговариваем, делая вид, что рассказываем истории, или делая вид, что молчим. На протяжении не знаю уж скольких часов или дней ничего не происходило. Рука Гудмана пылала, с подъемами и спадами, но не гасла. Она не то чтобы сияла, и мы могли долго в нее вглядываться, не причиняя вреда своей сетчатке, если предположить, что на дне наших глазниц еще имелись ткани подобного рода. Потом Гудман очнулся и встряхнул рукой. В омывавшей нас черноте всплыли едва различимые лепестки огня, замерли перед нашими головами, настолько слабые, что у нас на лицах не заиграла ни одна новая тень. От запястья и до первых суставов пальцев плоть Гудмана нескончаемо истощалась, и так на протяжении дней или лет, или того больше, поскольку с наших первых шагов в кромешной тьме время не подчинялось более известным правилам, уже не текло вокруг нас размеренно, оно не переставало прерываться, останавливаться, потом возобновляться, так что мы никогда не могли его измерить, даже когда предпринимали усилие, чтобы количественно определить его длительность речью, рассказами, или сказнями, или мелкими словесными излияниями подобного рода. – И на что это похоже? – спросил Гудман. – В действительности ничего не видно, – вздохнул Тассили. – Блэк Виллидж или что там еще, ничего не видно. Черно и никаких оттенков. Не узнать, существует ли или движется ли там что-то. – Лучше уж здесь, – сказала я. – К чему ты все это говоришь, Тассили, – сказал Гудман. – Просто глупости городишь. – Об этом, о Блэк Виллидж, уже шла речь, – начал оправдываться Тассили. – К чему об этом говорить, – бросил Гудман. На меня накатило бессилие. Я больше не могла стоять. У меня задрожали и начали подгибаться ноги. Повалившись рядом с Гудманом, я задела его плечо, и он потерял равновесие. До тех пор он оставался на корточках, а теперь рухнул рядом со мной. В очередной раз мы втроем лежали вповалку вплотную друг к другу. Мы оставались в том же положении, медлительно и длительно безмолвствуя, на протяжении медлительных и длительных часов. Я в упор разглядывала угли, почти без света рдеющие на руке Гудмана. Мысли мои кружили на месте и никуда не вели. Мне бы хотелось что-то припомнить, например выдержку из моего предыдущего существования или хотя бы из одного из тех искалеченных рассказов, которые мы пытались огласить во время нашего перехода – скажем, недавно, если представление о недавнем еще имело какой-то смысл. Ничего не приходило на ум. Вдруг Тассили задал вопрос. – Твоя рука, она же рано или поздно перестанет гореть? – внезапно забеспокоился он. Гудман поднес руку к глазам, или, по крайней мере, к лицу, или, по крайней мере, к тому, что занимало его место. Какое-то мгновение он изучал крошечный очажок. Потом вновь опустил руку на колено. – Пока топлива хватает, – сказал он. – Хорошо, – прокомментировал Тассили.