– Ну да, – вдруг сказала я, чтобы его подбодрить, и в свою очередь нагнулась над скамьей. – Ну конечно же, сиденье послужит мостиком, мы разобьем стекло, а потом второе, и оно послужит нам мостом. Несмотря на все безумие этого плана, я 31. Шмумм Перепевы и отголоски Интернационала затихали. Шмумм уже покинул центр города. Миновал магазин, откуда пахнуло сыром, свернул на углу с улицы и оказался один. Небо было до крайности черным, словно заштрихованное угольным карандашом, мрачными были и дома с фасадами цвета дегтя, сепии, угля. Со вчерашнего дня становилось только жарче и жарче. Выбравшись из какой-то подворотни, на него внезапно налетела одетая в отрепье птица, опрокинула его и, остановившись тремя метрами далее, с гортанным, как у астматика, придыханием вперила в него злобный взгляд. Пернатый запахнул полы своего нищенского пальто и прокаркал: – Вы ходили на демонстрацию? – Ну да, – признал Шмумм. – Это все полная ерунда, – раздраженно бросил пернатый. – Все равно все кончается лагерем. Шмумм пожал плечами. Так как он угробил в них часть своей жизни, тема лагерей была ему более чем знакома. – Так надо, – сказал он. – Что надо? – каркнул пернатый. – Лагеря. Они нужны, – произнес Шмумм. Пернатый смерил его презрительным взглядом. Он был такого же роста, как и Шмумм, но благодаря суровости взгляда ему удавалось навязать Шмумму впечатление, будто он – ничтожный карлик, прозябающей на нижней ступени биологической лестницы. Теперь уже Шмумм, в свою очередь, тревожно затеребил пуговицы на куртке, словно для того, чтобы привести ее в порядок после порыва ветра. На нем была куртка из засаленной холстины, которую он надел, чтобы во время шествия влиться в колонну перевоспитанных, полуперевоспитанных, реабилитированных и гордых этим. – Ты несешь невесть что, чувак, – произнес пернатый после нескольких секунд злобных колебаний. – Я знаю, о чем говорю, – запротестовал Шмумм. – Как-никак провел там двенадцать лет. – Двенадцать лет! – воскликнул пернатый, протяжно присвистнув от неожиданности. – Ну да, – подтвердил Шмумм. – Столько же, сколько и я, – сказал пернатый. – Двенадцать лет и два месяца. Шмумм почувствовал неловкость. Он преувеличил срок своего пребывания. Конечно же, о большом преувеличении не было и речи, но, если придираться к цифрам, сказанное им было ложью. Он сглотнул слюну, прочистил горло и через пару секунд поправился: – На самом деле немного меньше, – сказал он. – Одиннадцать лет и четыре месяца. Пернатый изменил свое отношение. Казалось, он отбросил всякую враждебность. Его глаза затуманились, как будто на него накатила ностальгия. В свистящем дыхании больше не чувствовалось агрессивности. – Я был на лесоповале Бахромяна, – сказал он уже надтреснутым голосом. – Я тоже, – сказал Шмумм. – Мы должны были встретиться. – Возможно, – кивнул пернатый. – Одни из тысяч. – Если не больше, – добавил Шмумм. Спускалась ночь. Ближайшие уличные фонари не зажигались. Внезапно, словно вторя угасанию света, на улицу, на квартал накатил вихрь горячего воздуха, обрушив издалека на пернатого и Шмумма отдельные нотки неопознанных мелодий, оставшиеся от праздника, и вновь запахи сыра, скисшего молока, казеина, сквасившегося йогурта. Шмумм и пернатый минуту оставались друг против друга, ничего не говоря. Они не смотрели друг другу в глаза, не потворствовали друг другу мимикой, но можно предположить, что они безмолвно делились воспоминаниями об изоляторе и лесоповале Бахромяна. – На самом деле они оправдываются, – проворчал внезапно пернатый, который явно вел внутренний диалог и неизвестно почему вдруг позволил ему выплеснуться наружу. – О чем ты говоришь, о лагерях? – удивился Шмумм. Пернатый подскочил на месте. – Ты шутишь, – сказала он. – Я говорил о молокозаводчиках. Одно время они утверждали, что нужно иметь сострадание к животным. Но на самом деле у них просто было недостаточно коров, чтобы забивать их на мясо. Выгоднее использовать их в качестве бесконечно возобновляемого ресурса. Источника молока, сливок, сыра. – Вон оно как, – откликнулся Шмумм. – Лично я не ем ни мяса, ни молочных продуктов, – похвастался пернатый. – Да, а что же ты тогда ешь? – поинтересовался Шмумм. – Ничего, – сказал пернатый. Они принялись рассуждать о том, чтό они едят и чего не едят, о пищевых запретах, которых придерживался пернатый, о тухлой еде, которую им приходилось глотать на лесоповале Бахромяна; потом окончательно спустилась ночь, и вместе с темнотой их окутала жара, как в печи. Шмумм ощущал, как у него по лбу стекает пот, тяжелые, едкие капли стремительно скользили по носу и затекали под веки, заливали глаза и их разъедали. Пот смешивался с его слезами. Пернатый, со своей стороны, пытался поднять воротник своего грязного пальто, как будто на улице только что взвыл порыв заряженного снегом ветра. Шмумм притворился, что не замечает странного поведения собеседника, но пернатый уловил его невысказанное неодобрение и извинился. – Я знаю, – сказал он. – Это выбило меня из колеи. Выйдя оттуда, я утратил все ориентиры. И мое тело тоже. Тело отвечает на окружающую температуру как придется. – Все вернется, – отважился Шмумм. – Твоими бы словами… – содрогнулся пернатый. – Ну да, рано или поздно все вернется, – заверил не слишком убежденный в этом Шмумм лишь потому, что чувствовал себя обязанным что-то сказать. – Брось, Шмумм, – сказал пернатый. – Они выбили меня из колеи, и это раз и навсегда. Новые капли пота выступали на лице Шмумма, внизу спины, в подмышках, на руках. В темноте он едва различал скособоченный, но в целом массивный силуэт птицы. Они до сих пор не представились друг другу. – Эй, ты знаешь, как меня зовут, – сказал Шмумм. – Откуда тебе это известно? Пернатый сумрачно встряхнулся словно для того, чтобы сбросить с себя кошмар. Он пыхтел три секунды и сменил тон на жалобный. – Да ну там, имена, – сказал он. – Мое, – рассердился Шмумм. – Откуда ты его знаешь? Ты что, службист? Так как пернатый молчал, Шмумм шагнул к нему, протянул руку к его груди и свирепо в нее вцепился. Он ощутил под пальцами сопротивление пуговицы и нажал посильнее. Пернатый в ответ извернулся и схватил его за запястье. По его повадкам было ясно, что он поднаторел в рукопашном бою и, если Шмумм немедленно его не отпустит, готов переломать ему все, что попадется под руку: пальцы, локтевые суставы, несомненно сопроводив свое высвобождение ударом предплечьем в подбородок и ногой или коленом в пах. Шмумм сразу отказался от мысли вступать в схватку. На протяжении своего прозябания он дрался много раз, но редко брал над противником верх. Его удручало сознание будущего поражения. Он убрал руку и отступил. – Ты что, службист? – повторил он, переводя дыхание. Пернатый пожал плечами и привел в порядок отрепье, помятое в краткой стычке. Стряхнул пыль, как будто Шмумм, прежде чем отступить, швырнул в него горсть земли. – Вы продолжаете следить за мной, – гнул свое Шмумм. Замерев на месте, они погрузились в свои мысли. Пернатый прекратил чиститься и шумно дышал. Было слышно дыхание обоих. Два застывших в черном воздухе, черной жаре, силуэта, которые, казалось, теперь без спешки прикидывали силы друг друга, балансируя между агрессией и отчаянием. – Я как-никак вступил в группу реабилитированных и гордых этим, – внезапно очнулся Шмумм. – Я принимаю участие в ваших демонстрациях. Подал заявление на прием в круг сочувствующих. Почему вы продолжаете за мной наблюдать? Пернатый вздохнул. – Просто мера предосторожности, – сказал он. – Вам не в чем меня упрекнуть, – пожаловался Шмумм. – Да? А это? – буркнул пернатый. Налетел новый порыв обжигающего бриза. Шмумму казалось, что он растекается, в висках стучало. Пернатый вытащил из-под нищенских лохмотьев тетрадь. Они зашагали в направлении единственного уличного фонаря, который, казалось, еще функционировал во вселенной, на перекрестке в четырехстах метрах от них. Пернатый хотел показать что-то Шмумму, а Шмумм – увидеть, о чем идет речь. Его беспокойство только росло. А что, если Службы действительно раскрыли какую-то деталь в его прозябании, из-за которой его не примут в круг сочувствующих? А что, если в той черной тетради, которую держал пернатый, находились доказательства его двойной игры? Фатальная ошибка, которая спровадит его в лагеря? А если попытаться вырвать тетрадь из рук пернатого, если его задушить? Раз уж ты прямо у него за спиной, что, если его задушить? Он начал расстегивать ремень на брюках. Руками цели не достигнешь, а вот с ремнем куда больше шансов справиться. В конце концов, можно будет повесить его на незажженном фонаре. Через сотню шагов пернатый остановился. – И не пытайся меня убить, Шмумм, – сказал он. – Мы оба знаем, что ты снова попал. Не отягчай свою совесть лишней смертью. – Мне все же станет легче, если я сверну шею кому-то из службистов, прежде чем вновь загреметь туда, – ответил Шмумм. – Пф, – хмыкнул пернатый. – Сильно сомневаюсь, что тебе от этого станет легче. И поди знай, не заделаешься ли ты сам со временем службистом. Шмумм забормотал: – Я больше не 32. Сара Агамемниан Ее не впервой снабдили формой и плотью птицы, и она оказалась в окружении пламени. Ее звали Сара Агамемниан, и она с младых ногтей состояла в Службе действия. Поскольку она только-только пробудилась и еще не слишком четко соображала, она несколько разнежилась в пламени, читая молитвы, которым ее научили, чтобы отразить атаки ярого света и жара. «Макдуглас, – подумала она далее. – Найти Макдугласа, выведать все, убить его и вернуться на базу».